Лев Рубинштейн - Музыка моего сердца
Мари-Жозеф Шенье долго рассматривал Мари-Бланш и наконец произнёс загадочно:
— У неё поэтическое лицо.
— Но нет, — досадливо сказал Малуэтт, — скрипачка из неё не выйдет!
— Попробуйте что-нибудь ещё, — посоветовал Шенье. — Ба, вот у вас бубен!
— И вы думаете, что из этого получится какой-нибудь толк?
— Попробуем! Скрипка с бубном! Какое развлечение для Нового моста! Ведь там танцуют!
Попробовали. Получилось недурно. Пробовали много раз, и наконец бубен зазвучал хорошо.
— Честное слово, — сказал Шенье, — я никогда не думал, что бубен может играть соло! Послушай, цыганочка…
— Я не цыганочка, я парижанка, — отвечала Мари-Бланш, надув губы.
— Это всё равно… Теперь ты будешь как та цыганка с бубном, которую сожгли на костре за колдовство. Но тебя не сожгут на костре, потому что наступает новый век!
— Какой век? — спросил Малуэтт.
— Век девятнадцатый. Он начался в день взятия Бастилии. Всё впереди, Малуэтт, всё впереди!
— Не знаю, не знаю… — проворчал Малуэтт.
Дядюшка Малуэтт был человек раздражительный. Ему не повезло в жизни. В молодости он пытался писать оперы, но ни одна из этих опер не дошла до сцены. А сейчас ему уже было много лет, и, в сущности, он уже ни на что не рассчитывал. Думаете, весело быть на старости лет уличным скрипачом?
Малуэтт когда-то играл в домашнем оркестре графини де Сен-Рено. С ним обращались вежливо, но равнодушно, так же как с домашним парикмахером или кондитером. Малуэтт сбежал от графини главным образом из-за взглядов. Вы не поверите? Да, из-за взглядов! Из-за вежливых, презрительных и холодных взглядов слушателей. Они к тебе хорошо относятся, они любят чувствительную и изящную музыку, они делают тебе подарки, они даже почитают твой талант. Но кто ты? Не забывай, что ты домашний музыкант, слуга её сиятельства… Не забывай этого никогда! Достаточно тебе не слишком быстро поклониться, как на тебя устремляется холодный, прищуренный взгляд: «Что позволяет себе этот скрипач?..»
Вселенная основана на холоде и несправедливости. Ей-богу!
И Малуэтт поселился на улице Фоконье, на чердаке высокого дома. Здесь было много пьяных, здесь пахло чесноком и вечной стиркой, здесь целый день стучали молотки. Зато в окошке был виден кусочек неба с облаками и башнями, а вечером здесь слышен был церковный колокол Сен-Жермен л’Озерруа.
Скрипач любил гулять по ночам, когда город спит. Он надевал плащ и отправлялся к реке, стуча палкой по булыжникам.
Так же вышел он на прогулку в ночь на 10 августа, Увы! Это была единственная ночь, когда Париж не спал.
Стук молотков продолжался всю ночь. Это был звонкий, тревожный стук, как будто били по металлу. Возле ратуши Малуэтт встретил Оливье.
— Ну, сосед, заваривается горячая похлёбка! — воскликнул Оливье. — Вы слышите?
— Слышу, — сердито отвечал Малуэтт. — Покоя нет ни днём, ни ночью.
— Друг мой, это куют наконечники пик! Постояли бы вы часок в ратуше! Сейчас выступал депутат Робеспьер. Послушайте, во дворце заговор! Господин Вето тайно шлёт письма австрийцам и эмигрантам!
— Я никогда в этом не сомневался, — сказал Малуэтт.
— Измена, мой друг, измена! Враг идёт на Париж! Париж взлетит на воздух! Хватит болтать, надо действовать! Что это? Вы слышите?
Со стороны Нового моста слышен был равномерный лязг и грохот колёс.
— Ага! — сказал Оливье. — Это пушкари из секции Генриха Четвёртого! Им приказано не пропускать через мост марсельцев и бретонцев. Измена!
Малуэтт внимательно посмотрел на Оливье. Лицо у перчаточника было возбуждённое, голос хриплый.
— Вы сильно накричались в ратуше, сосед Оливье?
— Я полтора часа кричал «Измена!». Надо покончить с господами Вето!
— И что будет дальше?
— Не знаю! Но так продолжаться не может! Завтра Париж сгорит!
— Он, кажется, сейчас уже горит, — сказал Малуэтт.
По светлому небу над башнями Собора богоматери бежали розовые облака. Ветер шумел над крутыми крышами левого и правого берегов, отовсюду доносился шум. Начали бить часы на церкви.
— Утро, — сказал Малуэтт, — и какое утро!
Звук церковных часов был заглушён колоколами. В секции Французского театра ударили в набат. Несколько минут спустя отозвались другие секции. Город содрогался от звона, похожего на шторм.
— Пойдём, Малуэтт, пойдём на Новый мост! — закричал Оливье.
На Новом мосту, в полусвете раннего утра, вытянули свои короткие хоботы чёрные орудия. Пушкари в треуголках замерли возле пушек. На мосту было шесть орудий. У самого подножия «старого волокиты» стояли ещё два. Ветер рвал дымки от пальников и относил их к реке.
Возле моста росла толпа. На левом берегу колыхались пики. Марсельские добровольцы стояли на набережной с ружьями. Всюду рдели красные колпаки и флаги. Крики разносились над рекой:
— Долой Вето!
— В тюрьму Луи Бурбона!
— Смерть изменникам! Друзья, поверните пушки!
— Смотрите, сосед, — сказал вдруг Оливье, — да это ваша Мари-Бланш!
Девочка стояла в толпе, прижимая к груди бубен, и заворожённым взглядом смотрела на пушки. Оливье окликнул её, но она не услышала его голоса в вихре криков.
— Эх, сосед, — промолвил Оливье, — зря вы не взяли с собой скрипку. Сходите-ка за ней. Бубен уже здесь.
— Нет, нет, — сказал Малуэтт.
Ему внезапно показалось, что Париж взорвался. Подскочили башни Собора богоматери, полетели вверх колонны Монетного двора, взвились шпили церкви Сен-Жермен. За ними устремились крутые крыши Лувра и островерхие башенки Консьержери. Они поднялись в розовое небо и смешались с облаками; за ними последовала река со всеми её мостами, а позади всех скакал по небу на бронзовой лошадке «старый волокита», и хвост его коня превратился в дымный след. Малуэтт зашатался.
— Что с вами, сосед? — спросил Оливье.
Но скрипач его не слышал. Он закрыл лицо руками и устремился в бегство.
В этот момент толпа набежала на мост, как высокая волна прибоя неожиданно накатывается на самые отдалённые углы берега. Пушкари дрогнули. Хоботы пушек медленно повернулись в обратную сторону, и пушки нацелились на королевский дворец Тюильри.
— Да здравствуют пушкари!! Вперёд на правый берег!
Затрещали барабаны. Марсельские добровольцы вступили на мост, за ними повалил лес пик. Впереди несли на руках тоненькую, смуглую девочку с вдохновенным лицом, которая неистово била в бубен. Из толпы ей подали на кончике пики красный колпак, и она надела его на свои размётанные чёрные волосы.
— Карманьола, — восторженно пробормотал поэт Шенье, которого прижали к перилам моста, — это ожившая Карманьола — дева свободы…
* * *Утром 10 августа король устроил перед дворцом Тюильри смотр войскам. В ответ на возглас «Да здравствует король!» вся площадь дружно ответила: «Да здравствует нация!»
У главных ворот дворца построилась швейцарская гвардия.
Несколько минут прошло в тягостном молчании. Затем из ворот показалась целая процессия: впереди королева Мария-Антуанетта с мальчиком — наследником престола, за ней вереница придворных дам.
— Пропустите Луи Бурбона с австриячкой! — крикнул кто-то на площади. — Они уходят навсегда!
В тишине королевская семья прошла мимо рядов марсельцев и молодцов с пиками.
Как только они покинули площадь, толпа забурлила как котёл.
— Граждане! — крикнул коренастый человек с чёрными волосами до плеч. — Коммуна призывает вас к единству и бдительности! Во дворце засели вооружённые дворяне. Коммуна и народ Парижа очистят это осиное гнездо…
Швейцарцы взяли ружья к плечу.
— Не стреляйте! — крикнул им Шенье по-немецки. — Сопротивление бесполезно!
Швейцарцы неподвижно стояли плотной чёрной стеной.
В эту минуту посередине площади, напротив ворот, взметнулся красный флаг, и возле него запиликала скрипка.
Малуэтт вернулся. Он принёс свой инструмент, и теперь вокруг знамени все пели новый текст:
Станцуем карманьолу мы под пушек дым и гром,
Станцуем карманьолу в Тюильри, перед дворцом…
Малуэтт был бледен. На лбу у него выступили капли пота. Он играл и пел с закрытыми глазами, а вокруг него молодцы в длинных штанах яростно выкрикивали припев, потрясая пиками и палками и топая ногами.
— Да здравствует республика! — закричал Малуэтт, размахивая скрипкой, и вся площадь ответила ему таким же криком.
Это была уже не та плясовая карманьола, которую Малуэтт играл на Новом мосту. Это была песня бунтующих площадей и восставших улиц.
Тут раздалась короткая сухая немецкая команда, и швейцарцы дали залп.
Длинная полоса дыма взметнулась вверх. Малуэтт упал как подкошенный, и рядом с ним свалилось человек шесть. Толпа подалась назад и, собравшись, как морской вал, рванулась к воротам.
