Николай Дубов - Беглец
- Ага!.. Не, я хуч и не конфеты. Вы эти золотые бумажки не выкидывайте. Ладно? Они мне нужные...
- Хорошо. Только они не золотые, алюминиевые.
- Все одно! - мотнул головой Митька. - Они мне нужные...
- Тогда конечно, - сказала Юлия Ивановна. - Получишь все бумажки.
- А мне? - сказал Славка.
Он не выдержал и тоже вернулся. Хотел вернуться и Юрка, но в это время Виталий Сергеевич сказал:
- А где же справедливость? Ты ведь собираешь спичечные коробки. Так и будет: тебе коробки, ему бумажки.
Они ушли от палатки, но уйти совсем с бугра было выше их сил. И они слонялись вокруг, будто играя, что-то ища и стараясь подсмотреть, что там происходит, но так, чтобы их оттуда не видели.
Дед и Максимовна до темноты сидели с приезжими и разговаривали. Вернее, говорила одна Максимовна. Поговорить она любит, а тут люди новые, не только не перебивают, а еще и расспрашивают. И она пела, - пела и про то, как в тридцатом, совсем еще молодые, когда началась коллективизация, они уехали из тамбовской деревни и попали в Крым, и как горе мыкали, а потом дед поступил рабочим на дорогу, как самоуком до всего дошел и стал мастером, а потом, как настала война, деда взяли в армию, и всю дедову дивизию немцы забрали в плен под Джанкоем, и как пошла она выручать его из плена, а в Евпатории в то время высадился наш десант, и палили из пушек с суши и с моря, и бомбили с воздуха, и как побили всех наших бедных морячков, и как она помирала от страха, а все-таки шла и нашла дедов лагерь, и как хлопотала и добивалась, чтобы деда отпустили, и как его отпустили тощего да вшивого, и как привела она его домой, мало не на себе несла - она тогда сильная была, почитай, как конь, - и как уже вместе бедовали всю войну, все выдюжили, и как потом пришли наши, дед опять стал работать на дороге и снова стал мастером, и жить стало маненько легче, а теперь и вовсе слава богу, и как любит она, чтобы в доме всегда было тихо, все делалось мирком да ладком, такой у нее характер... Все это Юрка слыхал уже сто раз и знал наизусть.
Деда, как всегда, быстро развезло, он начал щуриться, облизывать пересыхающие губы и улыбаться. И только иногда вставлял:
- Эт точно. Эт правильно.
А потом Максимовна повела его спать и тихонько, чтобы приезжие не слышали, костила последними словами за то, что наклюкался, как свинья, и будет завтра весь день кряхтеть и охать, а дед блаженно улыбался и говорил:
- Эт точно! Эт правильно!
На следующее утро он вышел смурной, на трассу не поехал и сказал:
- Пускай Дочка отдохнёть.
"Дочка" - так называется казенная кобыла. Дед ее очень любит, неохотно посылает в упряжке на дорогу и никому не доверяет.
- Ты уж не прикидывайся! Не Дочке, тебе отдыхать надо, - сказала Максимовна. - Башка-то небось трешшит?
- Трешшит, - кротко согласился дед.
- Во! Теперь тебя отхаживай... Вон курортник, не то, что ты...
- А что я?
- А то! Всю жизнь на тебя положила, а что хорошего видала?
- Эт верно, - сказал дед и спохватился. - Постой, Максимовна, ты чего? Али я тебя забижал когда, али бил?
- Ну, попробовал бы ты меня бить! Я б те...
Юрка представил, как маленький, тщедушный дед пытается побить грузную и еще сильную Максимовну, и тихонько засмеялся, чтобы она не заметила.
- Тут не про кулаки, а про ласку. Видал, как ён за женкой своей увивается?
- Да ты что, Максимовна, неуж мне на старости за тобой сызнова ухаживать?
- А что старость? Вон этот: голова седая, а сам так и норовит чем ей догодить. "Юленька да Юленька"... То-то она такая гладкая да ухоженная. А ты за кобылой больше глядишь...
- Так ить она тварь бессловесная, чего надо - не скажет.
- А тебе слова мои мешают?!
Тут Максимовна окончательно взвилась, начала вспоминать все дедовы провинности. Дед только щурился и молчал.
Юрка с удивлением подумал, что и на самом деле эти приезжие держатся, разговаривают друг с другом совсем не так, как дед и Максимовна, Федор и Нюшка, папка и мамка. Правда, дед и Максимовна не дерутся, но Максимовна то и дело зудит, поругивает деда. Дед терпит. Он добрый и вообще никого не ругает. Федор и Нюшка женаты всего второй год, и он побил ее только один раз, когда сильно напился. А папка и мамка ругаются то и дело. Особенно когда выпьют. Он тогда кричит, что она связала его по рукам и ногам, из-за нее он теперь тут пропадает, и ругает ее самыми плохими словами, и мамка тоже ругает его такими словами за то, что он загубил ее жизнь, а сколько было случаев, когда она могла устроить свою судьбу и жить по-человечески, тогда папка ее бьет. Потом они мирятся или не мирятся, а просто начинают разговаривать, будто ничего и не было, потом снова начинают ругаться. Так было всегда, сколько Юрка помнил. И никто из всех, кого Юрка звал, никогда не разговаривал друг с другом так ласково и не смотрел так, и не улыбался, что видно - улыбаются они потому, что им приятно смотреть друг на друга...
Все утро во дворе только о приезжих и говорили. Максимовна рассказывала, как их вчера угощали, какие они обходительные и какая женка ладная да нарядная. Мамка расспрашивала и вздыхала - "счастливая!", а Нюшка молчала - она всегда молчит. Папка сказал, что вот - культурный человек, сразу видно, а она - очень интересная женщина, но тут мамка почему-то рассердилась и сказала, что ничего в ней особенного нет. Сенька-Ангел, который лишь мельком видел Виталия Сергеевича, припечатал его одним словом:
- Авторитетный!
Из Ломовки приехал на велосипеде дедов внук Сашка. Сашка шкодлив и труслив. Нашкодит, а сваливает на других. И лизунчик. К бабке и Деду ластится, а за глаза ругает. Юрка не любил с ним водиться, но ради того, чтобы еще раз посмотреть лагерь приезжих, повел туда Сашку. Показать издали. Сашка хотел подойти ближе, но Юрка не пустил и пригрозил стукнуть. Сашка мог сделать пакость, а свалили бы на них, Юрку и Славку. Издали они все рассмотрели - и газовую плитку, и складные стол и стулья, и палатку, и "Волгу".
- Ну, внучек, видал, как наши курортники живут? - спросила Максимовна. - Сколько добра навезли... Вот, гляди у меня, учись добре, может, и ты на кого выучишься. Небось он денег-то гребет! И по курортам на своей машине ездит, и баба у ево не работает...
2
Юрке было все равно, работает Юлия Ивановна или нет. Какое ему дело? Вещи? Так что ж вещи? Хорошо бы иметь такую палатку, например, и жить в ней все лето на бугре или у самого моря. Она такая яркая и веселая, что даже в пасмурную погоду в ней кажется, что на дворе солнце. А вот плитка уже ни к чему. Конечно, она лучше, чем вонючий керогаз, так это пока баллончики полные, а газ кончится - ехать в Москву заряжать? Ее и не продать никому, так и будет валяться. Деньги, это да, деньги бы хорошо иметь. Можно было бы каждое воскресенье ездить в город смотреть кино и есть мороженое. Деньги у Юрки бывают только тогда, когда мамка посылает в магазин в Ломовку или Гроховку и он мотает туда на велосипед де. Мамка знает все цены, и сдачу приходится отдавать до копейки - дома каждая на счету. Нет, ни деньги, ни такие вещи Юрке не светят, нечего о них думать и зря расстраиваться. Юрка и не расстраивался. Он не завистливый - есть так есть, нет так нету, и фиг с ним...
Думал он о другом. Мамка часто говорила, что это не жизнь, а несчастье, бывают же счастливые люди, а она вот несчастная, ругаясь с папкой, кричала, чтобы он подумал о несчастных детях... Юрка раздумывал, почему они несчастные, не мог понять и только пожимал плечами. Конечно, случались неприятности в школе, попадало от мамки или папки. Ну так что? Тоже несчастье, подумаешь... Нет, Юрка вовсе не чувствовал себя несчастным. Досаждало ему только одно: он начал стесняться. Раньше этого как-то не было, или он не замечал, а теперь стал замечать и стеснялся все больше. Когда он был один или с ребятами, он камешком мог попасть в кирпич за двадцать шагов, прыгал с крыши и никогда не ушибался, ничего не ронял, все делал ловко и быстро, а при других становился неловким и неуклюжим, спотыкался и все ронял, ходил, как спутанная лошадь, руки и ноги делались большими, нескладными, их некуда было девать, он старался держаться свободнее, развязнее, от этого получалось еще хуже, и его начинали ругать, а он улыбался. Не потому, что ему было смешно, а потому, что очень стеснялся, но другие этого не понимали и ругали его еще больше. И для полного счастья ему не хватало только одного - чтобы исчезла эта скованность и он держался уверенно и свободно, ну, например, как папка...
Раньше он всегда хотел быть похожим на папку. Нет, не во всем. Папка любит выпить, а когда выпьет, начинает ко всем придираться, ругается стыдными словами и, чуть что, дерется, а потом валится спать, стонет, кричит и хрипит во сне, булькает и захлебывается, будто тонет или его режут, и так страшно, что лучше бы уж не спал, а ругался. А после этого дня два совсем больной. Зато, когда трезвый, он лучше всех. Во всем разбирается, все знает, бывал в разных городах, а в Евпатории даже жил, умеет здороваться, как никто другой, и рассказывать разные истории, рисует красивые картинки, и усы у него, каких нет ни у кого. Правда, дед как-то сказал:
