Анатолий Домбровский - Великий стагирит
— И третий совет, Каллисфен, — остановил племянника Аристотель. — Твой род берет начало от Асклепия[43], в жилах же Александра течет кровь Геракла и Ахилла. Не становись на пути Александра, Каллисфен, и не приближайся к нему на расстояние меча. — Аристотель умолк.
— Это третий совет? — спросил Каллисфен.
— Да.
— У тебя дурное настроение, дядя?
— Да.
— Почему? — спросил Каллисфен. — Тебя мучают какие-то грозные предчувствия?
— Видишь ли, Каллисфен, отныне имя Александра и мое имя будут произносить вместе чаще, чем я того хотел бы. Многие философы и до меня желали переделать мир соответственно своим представлениям о благе. Дионисий Старший, тиран Сиракуз, продал Платона в рабство. Афиняне казнили Сократа. Дионисий Младший едва не убил Платона. Диона зарезал Кали́пп. Никому из философов еще не удавалось воспитать совершенного правителя. И хотя я очень надеюсь, что годы, затраченные мною на Александра, не прошли даром, я все же весь в тревоге…
— Александр! — вскрикнул Каллисфен, вскочив на ноги. — Александр!
Со стороны дворца, сопровождаемый шумной ватагой друзей, приближался Александр. Аристотель поднялся ему навстречу. Александр обнял учителя, сказал громко;
— Все решено! В поход выступаем завтра! — Заглянув в глаза учителя, спросил с удивлением: — Ты не рад этой вести, учитель? Ты будешь со мной. И ты увидишь, как я управляю кавалерией.
— Ты и прежде радовался всякому поводу, чтобы убежать из Миезы, — сказал Аристотель. — И теперь мне твоя радость понятна. Но все же тебе надо, Александр, еще раз побывать в Миезе. Я хочу побеседовать с тобой перед долгой, а может быть, и вечной разлукой…
— Что ты говоришь, учитель? О какой разлуке? — засмеялся Александр. — Разлуки нет, есть только расставание… Но я буду в Миезе! Мы все сегодня будем в Миезе! — выкрикнул он, обращаясь к друзьям. — И устроим пир!..
Восторженные возгласы друзей Александра оглушили Аристотеля.
— И пригласим флейтисток!
Аристотелю пришлось ждать, когда юноши успокоятся.
— Я не прочь попировать с вами вместе, — сказал Александру Аристотель, когда, наконец, стало тихо. — Но я хотел бы поговорить с тобой без вина и без свидетелей.
Александр нахмурился. Оглядел приунывших друзей.
— Ладно, — ответил он Аристотелю. — Без вина и без свидетелей. Но потом, — глаза его зажглись весельем, — потом — вино и флейтистки!
Святилище нимф на Стримоне[44], окруженное тенистыми рощами, где безлюдные тропы приводили то к каменным скамьям, то к зеркальным запрудам, к древним, увитым плющом портикам, располагало к тихим беседам. И хотя это место было указано Аристотелю Филиппом, Аристотель вскоре сам полюбил Нимфе́йон и считал, что лучшего места для своей школы он не мог бы сыскать во всей Македонии, Дети, которые так скоро стали юношами, успокаивались и умолкали, когда Аристотель уводил их к священным запрудам и рощам. Ему самому казалось, что голос его звучит здесь иначе, чем обычно, наполняясь покоем, величием и торжественным светом.
Он поджидал Александра, сидя на скамье, нагретой за день солнцем. Слушал предвечернюю перекличку птиц в тенистых рощах, любовался неярким золотом спокойного заката, который отражался в зеркальном пруду, и думал о предстоящем разговоре.
Он услышал шаги Александра еще до того, как увидел его.
Александр торопился. И это обидело Аристотеля. Александр торопился не потому, что ему не терпелось увидеть своего учителя, а потому, что намеревался поскорее закончить с ним беседу и отправиться на пир к своим друзьям. Так Аристотель подумал, сам того не желая, и встретил Александра хмурясь, недовольно покашливая.
— Здравствуй, учитель, — сказал Александр. — Мне сказали, что отец не пожелал выслушать тебя… И я тороплюсь принести за него извинения, зная, как ты огорчился.
— Пустое, — ответил Аристотель. — Филипп был пьян и, кажется, не узнал меня…
— Да, он пирует с полудня. Теперь, когда все решено, он пирует…
— Что решено, Александр?
Александр сел рядом с Аристотелем на скамью, долго молчал, потом сказал, склонясь к плечу учителя:
— Я полюбил тебя за эти годы, Аристотель, и мысль о предстоящем расставании повергает меня в печаль. И еще меня мучает вопрос: все ли я постиг из того, чему ты учил меня? История Эллады и Персии, география, астрономия, этика, политика, поэзия, искусство мыслить, искусство спорить и высшая наука — философия были открыты мне тобой, Аристотель. Отцу я обязан жизнью, а тебе — сознательной жизнью.
— Благодарю, — кивнул Аристотель. — Благодарю. Отныне твоим учителем будет сама жизнь, Александр. Нужно только, чтобы душа твоя всегда оставалась мягкой, подобной теплому воску. Но разум твой должен быть твердым, как кристалл. Шлифуй его грани. Лишь многогранный и чистый кристалл способен отразить в себе весь свет мудрости. Ты сын монарха и по логике вещей — будущий монарх. Но и став им, Александр, занимайся искусством, наукой и в особенности философией, ибо…
— …все науки, — продолжил за Аристотеля Александр, — более необходимы в жизни, нежели философия, но лучше ее нет ни одной.
— Да, — сказал с улыбкой Аристотель и умолк, глядя на блестящий медный шарик, который держал на ладони.
Они сидели под деревом в тени, но отблески заката пробивались сквозь листву и вспыхивали тихими золотыми огоньками на поверхности шарика, Александр склонился к плечу учителя так близко, что головы их касались друг друга. Александр невольно рассмеялся, увидев в шарике лицо учителя: нос его был непомерно широк, а губы растянулись в нелепейшей улыбке. Впрочем, и сам Александр выглядел не лучше. Аристотель сжал руку, на которой лежал шарик, и опустил ее на колени.
— Мне пришла в голову одна мысль, учитель, когда я смотрел на твой шарик, образ вечности и совершенства, — сказал Александр. — Если ты охватил весь мир своей мудростью, то почему бы мне, твоему ученику, не превратить его в мое владение?
Александр при этом засмеялся. Это был тот самый смех, который Аристотель не любил: темное и грозное пробивалось сквозь разум, смеялось в Александре.
— Ты быстроног, как Ахилл, но мысль твоя опережает тебя. До сих пор за мыслью поспевал только разум. Никто не пробовал догнать ее на коне и удержать на кончике меча…
— Ты сам говорил, учитель, что если куст не цветет, то это еще не доказывает, что он не расцветет никогда. Иные цветы появляются только раз в тысячу лет. И может быть, я догоню мысль на коне?
— Молодость только тем и удивительна, Александр, — ответил философ, теребя пальцами свою бороду, в которой уже начала пробиваться седина, — только тем и удивительна, что она таит в себе непредсказуемое.
— Мне хотелось бы, учитель, объединить весь род человеческий, весь мир. Не покорить, не выжечь, а объединить. Придать ему единую и совершенную форму.
— Это мысль, достойная человека.
— А бога?
— Бога? Монарх, как и мудрец, один меж Вселенной и людьми. Вселенная молчит, что бы мы ни делали. Но не молчат люди, Александр.
Александр встал, прижав руки к груди.
— О, какая страшная сила возникла во мне, — заговорил он пылко. — О, какая страшная, учитель! Один меж Вселенной и людьми! Вселенная говорит с тобой, а ты говоришь с людьми! Учитель! Дай я обниму тебя. Никогда еще ты не дарил мне такую жуткую и прекрасную мысль! Между Вселенной к людьми!.. — Он обнял Аристотеля, сжал его а своих объятиях.
— Отпусти, — взмолился Аристотель. — Прощаясь с тобой, — сказал он, когда Александр выпустил его из объятий, — я хочу попросить тебя лишь об одном: береги Афины.
Александр поднял на учителя удивленные глаза.
— Да, да, — сказал Аристотель, — у стен Афин остановись с почтением: там корни всего разумного и прекрасного на земле…
Александр долго молчал, потом спросил:
— Ты веришь моим обещаниям, учитель?
— Хочу верить.
— Я обещаю, что Афины будут любить меня, — сказал Александр. — А теперь простимся. Прощай, учитель. Я тороплюсь! — Он улыбнулся той улыбкой, которая, как казалось Аристотелю, обличала в Александре коварство и жестокость.
— Прощай, — сказал Аристотель и отвернулся. Он не верил Александру…
Когда Аристотель узнал, что Филипп, взяв Фермопи́лы, повел свое войско не к храму Дельфийскому, не к Амфису и Дельфам, чтобы покарать взбунтовавшихся локрйдцев, а в Фоки́ду и занял Элате́ю, открывавшую путь в Фивы и Афины, он быстро собрался и вместе с женой и маленькой дочерью отправился на родину, в Стагиру. Это было похоже на бегство, Он сам понимал это. И хотя предвидел, что Филипп повернет к Афинам, все же чувствовал себя оскорбленным. Его возмущение поступком Филиппа было так сильно, что оставаться в Пелле он больше не мог. Для Филиппа его бегство мало что значило — Аристотель это знал. В любом случае оно никак не могло повлиять на решение Филиппа покорить Афины, И только одно, пожалуй, делало поступок Аристотеля разумным: своим бегством из Пеллы он как бы говорил всем, что непричастен к коварным замыслам македонского монарха, что философия не согрешила перед Афиной, богиней мудрости и покровительницей великого города.
