Борис Хотимский - Три горы над Славутичем
Все засмеялись, а Хорив уткнул серые глаза под ноги себе, напрягся весь, но смолчал.
— Князь верно сказал, — тихо одобрил Горазд. — Новый город на новом месте ставить сподручнее. И лучше той горы правда не сыскать. А еще мыслю, в новом городе и новый Майдан быть должен, пошире прежнего. И новое капище на нем.
— А на Лысой горе что будет?
— То вторая забота, — снова вмешался Кий. — Первая забота наша, чтобы скорее город поставить.
— Дозволь, княже, слово молвить. — Хорив поднял засветившиеся серые глаза, смуглое лицо его залилось багрянцем.
— Говори, отчего же, — усмехнулся князь. — Только знай, оженю тебя непременно, тут мое слово последнее. Я как-никак в роду старший…
— Я не про то. — Хорив перевел дух и, обращаясь взором ко всем сидящим, сам встал и поднял добытый когда-то в походе золотой кубок давней греческой «работы, полный меду. — Хочу испить с вами… За новый город. За первый город на земле полянской. И не гневайтесь, что припомню Истр, припомню Киевец спаленный… Для того только припомню, чтобы еще слово молвить…
Все встали с ковшами и кубками в руках и внимали терпеливо, чуя, что сказано будет не пустое.
— Нарождается человек, — продолжал Хорив, — ему дают имя. Потому что без имени нету жизни у человека. А ставится город — дают имя городу. Потому что нету жизни городу без имени. Так назовем же первый Полянский город именем великого князя нашего! Хочу испить с вами за Киев город!
— За город Киев! — воскликнул Щек, подходя к Хориву и целуя его.
— За Киев… — тихо произнес ослабевший Горазд, опираясь свободной рукой о стол, чтобы устоять.
— Что же, быть по-вашему, — растроганный князь вздохнул и первым осушил свой ковш. — За Киев город так за Киев город.
— За Киев! — дружно повторили все и осушили свои ковши да кубки.
27
СТАНОВЛЕНИЕ
Прошел по Днепру лед, крошась друг о дружку да о камни у порогов, растопляясь в воде под лучами солнца, к которому вновь возвращалась его прежняя щедрость. Ни одна льдинка, миновавшая Горы, так и не доплыла, надо полагать, до соленых вод Понта Евксинского.
Обильные вешние воды покидали левобережные плавни, испаряясь туманами к небу, стекая в Днепр, впитываясь в пески, в земную глубь и тут же выбиваясь оттуда ожившими вербами. И повсюду на кустах вербы серебрились пушистые комочки, будто невиданно малые бесхвостые мышата росли прямо из тонких ветвей среди проклюнувшейся бледно-зеленой листвы.
Наступил Семик, или День русалок, — весенний праздник полян и всех антов. Потому строительство города на новой Киевой горе было приостановлено.
Этим летом поляне никуда в поход не собирались. В полуденных степях хозяйничали обры, отрезая привычный путь к Понту. Кий твердо решил никуда и ни на кого не ходить, пока не поставит город на Горах. Даже в полюдье сам не ходил, послал одного только Хорива с молодшей дружиной, остальных же держал при себе. Мало ли что…
Уже был выкопан ров, отделявший полуденную часть горы, где нетронутыми остались могилы. Он тянулся от яра и до яра, глубиной в полтора человечьих роста, с укрепленными дерном чуть наклонными краями — чтобы не обваливались и не оползали после дождей. Вдоль рва навалили камней, насыпали земли, получился вал. Только на валу принялись ставить не частокол, как прежде, а два ряда стен бревенчатых, плотно набивая меж ними песок с камнями. Всю зиму, в стужу и мороз, в метель даже, из строевого леса, сплавленного сюда еще минувшим летом, возводили башни и стены, терема и конюшни. От зари до зари стучали секиры по дереву и молоты по железу. Сбивали наледь с неохватных бревен, тесали с обоих концов — для замка. Дружно накатывали — раз-два взяли! — и подгоняли, чтобы бревно к бревну.
— Е-ще взя!..
Неслухи-бревна вырывались из заледеневших нескладных рукавиц, катились обратно, на плечи, на головы. Раззяв калечило. Снова брались, цепляя замороженное дерево баграми и секирами.
— Е-ще р-раз!!!
Напрочно сцепляли по углам, как сцепляют меж собою крепкие пальцы.
Под коренные бревна укладывали камень, поплотнее, в три-четыре ряда, чередуя круглый с плоским отесанным. Из камня же ставили новое капище — поболее того, что на Лысой горе, и не круглое, а вытянутое и с выступами на четыре стороны — на полдень и полночь, восход и закат. Тут уж потрудились каменотесы, в их числе и те рабы, которых когда-то на Истре отбил и выкупил у ромеев Хорив. Только трое из них определены были по другим делам: старик — пересказчиком, другой — оружейником, а третий — лекарем и он же серебряных дел мастером.
Прерывали работы только на ночь да в дни праздников. Как сейчас вот — в День русалок…
Освободясь от надзора за строителями, Щек вывел своего малого сынишку Селогостика погулять под ясным небом, поглядеть на праздник. С ним увязались и двое сыновей Кия — старшенький Идарик и меньший Межемир. Все трое детей дружили меж собой, и волхвы предрекали, что ждут их великие, славные дела… ежели всегда так же дружны будут.
Уже под вечер, собираясь отводить малышей к матерям, Щек услышал множество поющих женских голосов, доносившихся с той дороги, которая поднималась от самого Подола и огибала по верху Горы. Пошли туда и увидели два наступающих друг на друга неторопливых хоровода. Все девы и жены здесь были в долгих ярких одеждах с вышитыми узорами, нарумяненные, во множестве блестящих украшений с каменьями — медных, серебряных, а у кого и золотых. Золотистые волосы — у одних темные до черноты, у иных едва не белые, у большинства же цвета спелого колоса — стянуты обручами с подвесками-слезками; на висках — крутые завитки того же металла, что и обруч; в ушах — невесомые долгие серьги с подвешенными каменьями, до самых плеч; на открытых шеях — цепочки, ожерелья, ряды нанизанных бус-каменьев, червонных, лазоревых, белых. Посреди каждого хоровода кружилась плясунья с долгой палкой в руке, а на палке не то сноп, не то человек соломенный.
— То русалки, — разъяснял детям Щек. — Видите, у каждого хоровода своя русалка. Глядите же, что далее будет…
Они, как и многие вокруг, остановились у дороги и глядели. А оба хоровода сблизились, пение прекратилось, поднялся невообразимый гвалт — кричали, хохотали, взвизгивали. Над смешавшимися в единую толпу хороводами качались, будто кланялись без толку на все стороны, соломенные русалки.
— Что они там делают, дядя Щек? — спросил изумленно Идарик. — Дерутся, что ли?
— Правда, дерутся! — подхватил Селогостик. — Вон одна русалка упала уже… Нет, поднялась, поднялась!
Межемир, наименьший из троих, помалкивал, наблюдая внимательными глазенками, карими, как у Кия.
— Каждый хоровод, — объяснил Щек, — защищает свою русалку. А теперь, глядите, все побежали в лес на поляну. Там они растерзают русалок и всю солому разбросают.
— А чего они так жалобно закричали? Они плачут, да?
— Им жалко русалок, сынко.
— А они их похоронят? А, дядя Щек?
— Непременно похоронят, Идарик. И будут плакать над ними.
— Пойдемте и мы туда, за ними, глядеть!
— Нет, детки, — ласково, но в то же время строго возразил Щек. — Вам нора по домам.
Отведя малышей, он велел оседлать коней и с десятком своих дружинников поехал через яр и ручей на полночь — к Лысой горе. Туда же, на Майдан, к концу дня хотел прибыть Кий с боярами, тысяцкими и воеводами, в сопровождении гридней, чтобы отметить праздник. Хориву же до Майдана со своего двора — рукой подать: только выйти за частокол на валу…
Вскоре выехали к Лысой горе. Недалек час, переберется отсюда Хорив на гору, где досиживает последнее лето старший брат. Уйдет князь с нынешней своей горы на соседнюю, будет сидеть в новом тереме, за высокими городскими стенами, рядом с новым Майданом и новым капищем…
А самого Хорива ни в доме, ни на дворе его, ни на Майдане все еще не было. И никто не ведал, куда подевался княжий брат. Только престарелый Белый Волхв, давно уже не покидавший своей пещеры, глядел на любезного сердцу гостя незрячими белесыми глазами, тихо перебирал костистыми пальцами чуткие струны и говорил:
— Ты спрашиваешь, стала ли русалкою Милана? Не это важно. А следует тебе ведать иное. После смерти человека он еще долго-долго может жить в памяти нашей. Сейчас Милана еще не ушла из твоей памяти, еще живет в тебе…
— Я же чую, чую! — воскликнул Хорив и тряхнул головой так, что черные кудри упали на серые глаза. — Лето за летом, поход за походом, а она во мне, во мне! В сечах лютых погибели себе искал…
— Настанет срок, — произнес волхв, — и покинет твою память Милана…
— Никогда!
— Того ты не можешь ведать. Придет и твой срок, Хорив. Приведешь в свой дом жену, которую сегодня еще не зрел. И быть после на полянской земле многим детям твоим, многим внукам и правнукам. И сам долго еще будешь оставаться в их памяти… Только добрая память о живших прежде не должна мешать новой жизни. Не может мешать. Помогать должна. И поможет, не раз поможет.
