Вильям Козлов - Президент не уходит в отставку
- Как вам нравится эта парочка? - показал Сорока. Машина стояла перед светофором, дожидаясь зеленого света.
- Прелесть! - воскликнула Нина. - Вот бы нашу злюку Найду примирить с Сатрапом.
- С кем? - удивился Гарик.
- Мой дом, - сказала Нина. - А Сатрап - это наш кот.
Гарик остановился.
- Я сейчас вам весь маршрут до озера набросаю, если надумаете к нам приехать... - вспомнил он. - Тимофей, у тебя нет ручки или карандаша?
- Нет, - ответил Сорока, вылезая из "Запорожца", чтобы выпустить Нину.
- А вы не хотите, чтобы я приехала? - спросила его девушка.
- Приезжайте, - сказал Сорока. - У меня еще есть одно дело, проговорил он, забираясь в машину. И сказал, куда ехать. Голос его прозвучал глухо, а по лицу скользнула тень. Гарик, не задавая лишних вопросов, тронул машину. Он все-таки набросал в записной книжке девушки маршрут к озеру. До самого места ехали молча. Глаза у Сороки были отсутствующие - казалось, он напряженно прислушивается к самому себе.
- Ты подожди, я один, - сказал он другу и, прихрамывая, зашагал к высоким металлическим воротам. Сквозь железную решетку были видны диковинные автомобили: широкие, приземистые, с растопыренными ногами-шинами.
Гарик выбрался из "Запорожца", подошел к воротам и, закурив, стал разглядывать гоночные машины. Механики, не обращая на него внимания, занимались наладкой моторов. Гарик видел, как Сорока прошел через небольшую металлическую дверь, миновал широкий двор и подошел к невысокому коренастому человеку, устанавливающему на красный с желтым гоночный автомобиль широкий спаренный скат. Увидев Сороку, человек разогнулся и, глядя на него, стал медленно вытирать тряпкой руки. Лицо у него при этом было очень сосредоточенное. Сорока стоял спиной, и Гарик не слышал, что он говорил, но по тому, как на лице человека сначала выразилась досада, а затем раздражение, он понял, что разговор не из приятных.
Вот какой состоялся разговор между Сорокой и Борисовым.
Б о р и с о в (с плохо скрываемой досадой). Мне начинает это надоедать... Сколько можно об одном и том же? Этим делом занималась милиция, вопрос, как говорится, исчерпан. Что вам от меня еще нужно?
С о р о к а (ровным, спокойным голосом). Погиб мой товарищ. И я не верю, что это несчастный случай...
Б о р и с о в (с усмешкой). Милиция поверила, а вы - нет!
С о р о к а. Да, я - нет.
Б о р и с о в. Я вам ничем помочь не могу.
С о р о к а. Можете... (После паузы.) Скажите: кто был шестым в вашей машине?
Б о р и с о в. Нас было пятеро.
С о р о к а. Почему вы не хотите мне сказать правду?
Б о р и с о в (раздраженно). Ну, допустим, нас было шестеро, семеро, десятеро! Я не понимаю, что бы это изменило.
С о р о к а. Возможно, многое.
Б о р и с о в. У меня завтра ответственная тренировка, так что...
С о р о к а. Я ведь все равно узнаю правду.
Б о р и с о в (нагибаясь к скату). Желаю успеха!
- Я думмл, ты ему врежешь, - сказал Гарик, когда Сорока забрался в "Запорожец".
- А надо бы, - буркнул Сорока, думая о том, что сегодня он не зря приехал в гараж спортивных машин. Хотел того Борисов или нет, но Сорока после разговора с ним еще больше утвердился в мысли, что он не ошибся: в машине находился шестой человек... Правда, что это может изменить, как сказал Борисов, Сорока не знал, но зато знал другое: он не успокоится, пока не выяснит, кто этот шестой.
- Теперь в Зеленогорск, - распорядился Сорока.
- А что скажет Алена? - попытался возразить Гарик, но Сорока коротко сказал:
- Подождет. - И, помолчав, прибавил: - Я должен увидеть следователя.
- В Зеленогорск так в Зеленогорск, - сказал Гарик, бросив взгляд на погрузившегося в мрачное раздумье друга.
А Сорока думал о старшем лейтенанте Татаринове. Там, где Сорока два года служил в десантных войсках, он близко сошелся с этим человеком...
Татаринов был рослый немногословный мужчина лет двадцати восьми. Он командовал ротой новобранцев, из которых обязан был за два года сделать десантников - людей ловких, закаленных, отчаянных.
Татаринов с завидным терпением обучал военной науке своих зеленых питомцев. Говорил он мало, больше делал и показывал. Был прекрасным спортсменом, бегал на длинные дистанции, занял первое место в части по самбо. А в десантных войсках командиров - хороших спортсменов было немало.
Татаринов сразу обратил внимание на высокого, собранного новобранца, который, как и он сам, был не слишком-то многословен. Долго приглядывался к нему, давал все труднее и труднее задания, с которыми Сорока легко справлялся.
На втором году службы Сорока стал его помощником...
И вот тогда-то и произошла эта история...
Четыре десантника из роты под началом каптенармуса отправились на речку Ягелевку за красной рыбой для солдатской кухни. Среди солдат, отобранных каптенармусом, был и Сорока.
Рыба, как говорится, шла сама в руки. Точнее, она шла вверх, на нерест. Они уже заготовили столько, сколько им было разрешено по лицензии, но ребята, охваченные охотничьим азартом, никак но могли остановиться: хватали и хватали беззащитную рыбу...
Сорока попытался образумить ребят, но его никто не слушал. И тогда он не выдержал - бросился отбирать пойманную рыбу и снова бросать в речку. Кто-то из солдат, вроде бы в шутку, смазал его скользким хвостом большой рыбины по лицу - и тогда Сорока ударил его...
Ребята тотчас прекратили ловлю рыбы, окружили его и солдата, которого он ударил. Никто не сказал ни слова, просто молча стояли вокруг и смотрели на него. Сороку уважали в роте, он это знал, но в тот момент его презирали. Он это очень остро, как говорится, всей кожей, почувствовал. И понимал, что понадобится не один день, даже не одна неделя, чтобы вновь заслужить доверие и уважение товарищей.
Вернувшись в роту, Сорока ничего не сказал своему командиру, но тому скоро стало известно о происшествии на речке Ягелевке.
Старший лейтенант Татаринов вызвал его для разговора.
- Ты один раз прав, Тимофей, а трижды - нет, - сказал он. - Прав, что прекратил бессмысленную ловлю рыбы, но трижды не прав, что поднял руку на товарища! И тебя никто из ребят не поддержал, потому что твой поступок был неправильным. И будь другие такими же невыдержанными, как ты, они тебя могли бы избить.
- Они же видели, что рюкзаки уже полные, - возразил Сорока. - Я не понимаю такой жадности!
- Это не жадность, Тимофей! - сказал командир. - Это молодость, чувство своей силы, ловкости и еще желание порадовать товарищей свежей вкусной рыбой. А потом такая рыбалка вообще выпадает человеку раз в жизни...
- Рыбалка! - с горечью вырвалось у Сороки. - Это жестокость! Хватать в мелкой речушке икряную рыбу и швырять на берег? - Он взглянул Татаринову в глаза. - Как бы вы на моем месте поступили?
- Попытался бы словами доказать свою правоту, - ответил старший лейтенант.
- А если они слов не понимают?
- Значит, не было силы в твоих словах. А гнев - он не убеждает, а наоборот - раздражает людей. Будь, Тимофей, терпимее к людям, умей не только обвинять, но и прощать.
И хотя Сорока крепко уважал своего командира и даже подружился с ним, насколько это было возможным между командиром и подчиненным, он только сейчас начал постигать смысл, казалось бы, простых истин, высказываемых старшим лейтенантом.
Не слишком ли он, Сорока, прямолинеен? Не слишком ли строг к людям, непримирим к их недостаткам? Не часто ли он старается лбом прошибить стену? Да и сам без греха ли?
Вот о чем думал Сорока по пути в Зеленогорск.
Часть вторая
АЛЕНКИНА ЛЮБОВЬ
Глава четырнадцатая
Прислонившись спиной к сосне, он стоял на вышке, где посередине был проломлен настил, и смотрел на озеро. У лица щелкал на ветру тонкий клочок коры, отставший от ствола. Неподалеку тонко и однообразно вскрикивала птица. Будто настойчиво кого-то звала. Ветер гнал от острова к берегу небольшие торопливые волны. Изредка появлялись белые гребешки. Солнце то пряталось за облака, то снова ненадолго выглядывало. Меж больших громоздких облаков ярко голубели редкие небесные промоины. Отсюда сверху видно, как набравшие на плесе силу волны с шумом накатываются на далекий берег, где стоит немного покосившийся дом лесника. Неровным золотистым пятном выделяется на крыше заплатка. Кто-то свежей дранкой залатал возле печной трубы черную прохудившуюся крышу. У ветхого сарая приткнулся "Запорожец".
Сорока пошевелился на тягуче скрипнувшем настиле, и птица замолчала. Правда, ненадолго. Снова все с той же монотонностью стала скрипучим голосом кого-то знать: "Иди-и сю-да-а! Иди-и сю-да-а!" Уж в который раз он окинул взором расстилавшийся внизу остров. Тот самый остров, на котором он провел два счастливых года. Мало что осталось от былой мальчишеской республики. Разрушена спортивная площадка, даже выворочены бревна, на которых были подвешены баскетбольные корзинки для мячей, сожжена на кострах шведская стенка, сделанная ребятами из сухих березовых жердин, от центрифуги осталось лишь большое поворотное колесо с расшатанными зубьями. Вот два столба с металлической перекладиной сохранились. Цел и деревянный дом, их бывший штаб. На крыше даже торчит антенна, а вот стекла выбиты. Под оконными проемами блестели мелкие осколки. Замаскированный ход в потайную бухту давно раскрыт, ворот и тележное колесо затоплены у самого берега. Теперь, кто хочет, может запросто попасть на остров.
