Валерий Тимофеев - Волшебник из третьего Г
- Мы завтра придем, - предупреждают ребята.
- А как же, обязательно придете, - соглашается дядя Рифкат. - Мне хорошо рядом с вами.
- И нам хорошо рядом с вами.
Дядя Рифкат совсем старик. Ему много лет. От ветра и солнца лицо его потемнело, кожа как зем-ля в засушливое лето, потрескалось и сморщилось. На голове редкие седые волосы выбиваются из-под шапки-ушанки. Редкая и тоже седая бородка клинышком. Ходит он в вышитой кацавейке, в широких шароварах, заправленных в яловые сапо-ги без каблуков. Они очень удобные - и ноге лег-ко, и для здоровья полезно.
Вопросов у мальчишек - только успевай пово-рачивайся!
- Дядя Рифкат, ты на войне был? - Этот вопрос у ребят самый любимый. Каждый год, в каждой смене задают его десятки раз.
- Нет, малай, - качает табунщик головой, - не был мой на войне.
- Маленький был, да?
- Зачем маленький? - переспрашивает дядя Рифкат. - Совсем большой был.
- Как мы или как кто?
- Как начальник лагеря, - объясняет табунщик. Для ребят лучшего объяснения не надо - сразу по-нятно.
- Такой большой был и на войну не ходил?
- Не всех пускали, - вздыхает дядя Рифкат, за-думываясь о чем-то своем.
- Я бы убежал!
- Убегать нельзя. Убегать плохо - тюрьма попа-дешь. На войну не попадешь.
- Надо было проситься сильнее - я бы каждый день ходил, надоедал бы им.
- Мой всяко просился. - Дядя Рифкат оправды-вался перед мальчишками, словно смывал с себя несуществующую вину перед теми, кто смог до-биться отправки на фронт и остался на поле боя. А мальчишки олицетворение тех солдат. Как бы сделать так, чтобы сейчас ее слышали все люди и все бы поняли - нет вины и никогда не было. - Я тоже ходил, тоже надоедал. А один большой начальник говорил так. "Войне много коней надо. Ты воевать пойдешь. Сербай вон просится, тоже воевать пой-дет. А кто табун пасти будет? Нет, Рифкат, не пущу тебя. Не ходи больше, не снашивай понапрасну сапог. Эта война без тебя обойдется. Солдат у России много есть. Ты у меня один. И Сербай у меня один. Вы при конях останетесь. Здесь будет ваша линия фронта." Вот так этот большой начальник сказал. - Старику, видимо, очень нравилось это слово - большой. Произносил он его в растяжку, с уважением.
- Тоже мне - линия фронта! Коней пасти. А за-чем на войне кони? Мы что, при царе Горохе жи-вем? Давно танки и машины воюют!
- А, малай! Неправда твоя, - покачал табунщик головой. - Без коня всегда на войне худо. Танк сломался, машина застрял. Кто хлеб солдату при-везет? Кто по грязи снаряды к пушке доставит? Сам он, по-твоему, прискачет? То-то! Война конь шибко любит. Самый надежный друг.
- А дети есть у вас?
- Дети? - Старик смотрит на огонь. И взгляд его, и мысли где-то далеко. Детей много был. Сейчас совсем мало остался. Кого война взял, кого голод взял.
- Какая война?
- Обычная. Войн много всяких. Газеты пишут - нет войны. Все так и думают нет войны. А война всегда есть.
- А мало - это сколько?
- Совсем один остался. Талгат. Ба-альшой на-чальник. Директор школы работает. Школа ба-альшой такой. В два этажа! Кирпичный школа, не деревянный! В самом райцентре, - с гордостью поведал старик.
О чем много рассказывать? На руках да на лице вся нелегкая жизнь как на листе бумаги расписана. И затягивает дядя Рифкат свою бесконечную пес-ню. Затихли и слушают ее горы, табун, первая ве-черняя звездочка в небе.
- Непонятны слова у твоей песни, старик. О чем она?
- О чем, спрашиваешь? О моей земле. Вижу, какая она красивая и щедрая. Здесь, - показывает он вдаль, - всем хватит места. И табуну быстрых коней, и стаду коров, и отаре овец. И любому де-реву, и любой травинке. Человек гордый слишком. Человеку надо у земли учиться. Она всех одинако-во любит - башкирина и русского, казаха и тата-рина. Ей все равно, на каком языке ты свои песни поешь, какому Богу поклоняешься. Для земли есть человек. Все люди должны быть человеками. Вот об этом я пою. А еще пою о горах. О красавице Зухре.
- Это ваша жена?
- Нет, малай. - Лицо старика грустнеет.
- А кто она?
- Вы разве не знаете?
- Не знаем.
- Тогда слушать будете.
Дядя Рифкат подкинул веток в огонь. Пламя потрогало их, лизнуло желтокрасными языками и, довольное, начало с треском пожирать. Темнота сгустилась, подступила ближе к костру. В паузу вкралась напряженная тишина, которая делала ожидание еще более трепетным. А старик, зная волшебную силу этих минут, оттягивал начало рассказа. Скучно не будет. У костра не заскучаешь - смотри на язычки огня, они мысли хороводят, настроение умиротворяют.
- Когда я маленьким был, - начал дядя Рифкат, - таким, как вы сейчас, прадедушка рассказывал мне историю, которую слышал он от своего пра-дедушки, а тот от своего. Вот какая старая она! Как земля, как горы старая. Что в ней правдой ос-талось, что выдумкой обросло, про то не мне су-дить, про то каждый сам думай. Я вам говорю так, как сам слышал.
Земля наша одному баю принадлежала. Бога-тый хозяин был! Три дня скачи на быстром коне - и тогда не объедешь его владений. Табуны у него - самых ученых мужей из столиц приглашали счи-тать. Руками разводили, числа такого в те годы не было придумано. Так и записывали в книгах - "ви-димо-невидимо".
За весной лето идет, люди с табунами кочуют по степям да горам, а бай в каменном доме за вы-соким забором живет. Он богатством своим хва-стать в русские земли не раз ездил, насмотрелся на иную жизнь, мастеров привез, они ему понастрои-ли городских хором-домов каменных с колонами, с куполами, да с каменными статуями зверей ди-ковинных. При хоромах своих приказал поставить домов попроще, числом побольше - слуг там посе-лил. И город высокой стеной окружил. Настоящая крепость: и светлицы, и темницы, и склады - на много годов провианта напасено. Даже пушечки по стенам расставлены. От кого прятатьсяхорониться? Табунщики - народ мирный. Войны в наши края не захаживали никогда. Что им у нас воевать? Золота люди не копили. Дорогих одежд не копили. Все богатство - дети да конь. Такое бо-гатство даром отдавай, не каждый возьмет.
Чужак в нашу землю гостем приходил - его жизнь святой почиталась. Бай зло посеял. Зло-то оно от злата... А тут еще одна беда. Мастеров, что крепость построили, приказал бай жизни лишить. Много тайных комнат да ходов в той крепости было. Один хотел о них знать. Не для хорошего дела их задумал. Кабы не так - зачем прятать?
Росли у бая три дочери, три красавицы. Юность сама по себе красива. А эти... Кто видел их, тяжко вздыхал. Смотреть на них - глаз не отвести. Но знали крутой характер бая - никому не быть жени-хом. Не захочет бай с неравным родиться.
Луна с солнцем, зима с летом быстро сменяют друг друга. Выросли дочери. Старшая уже зане-вестилась, средняя на выдании. А бай все женихов выбирает, знатных да богатых выискивает. Только равных ему во всей вселенной нелегко сыскать. Рыскал по земле черным коршуном, искал царей ли запропащих, на золото его зарящихся, принцев ли неразумных. Да они на дорогах не валяются.
Между старшими сестрами злость да подозри-тельность корни глубокие пустили. Только млад-шенькая, Зухра, беззаботно жила, о женихах не горевала. Мала еще. Да и попроще сестер удалась. Как птичка по лугам летала, песни не пела - соловушкой заливалась. В долгие вечера с табунщика-ми у костров сказки слушала. Присмотру за ней почитай и не было. Младшенькая в семье завсегда за маленькую почитается. Пущай, мол, побегает, поиграется. А ей в ту пору уже четырнадцать год-ков минуло. С виду дитя малое, а сердце не по го-дам удалось - на доброе слово да на красоту очень отзывчивое.
Увидала джигита, влюбилась в него. Ни о ком думать не хочет. Все мысли, сердце, песни одному ему отдает.
Она дочь бая, ей проще. Любит - не таится.
Джигит не меньшим огнем горит. А показать нельзя: враз от любимой отлучат. Хорошо, если на дальнее пастбище сошлют. Скорее в подземелье упрячут и, как в воду канул, ни следа, ни весточки. Многие дорогой такой прошли.
Баю няньки доносили - он отмахивался: дитя малое что куст, что жеребеночка, что молодого джигита - одной любовью любит, выделять никого не выделяет. Стоит ли раньше времени тревогу бить?
Вода камень точит.
Сестры без женихов мхом обрастают, злостью полнятся. Черная зависть поедом заедает. А тут еще Зухра - наивное дитя - возьми да расскажи сестрам о любви своей, о свиданиях тайных да по-целуях жарких. Пуще жала слова ее для сердец лютых. И с утра до вечера шипят они баю в оба уха, позором пугают.
- Не позволю с нищим родниться! - сердится бай, ноженьками топочет, кулачками воздух по-трясает. - В темный чулан запру вас, окаянных!
А Зухра как не слышит запретов. Младшенькая и есть младшенькая. Ручками шею отца обоймет, к щеке его прижмется и соловьем смех рассыплет.
- Ты же любишь меня, отец, - шепчет ласково.
- Да люблю! Больше всех люблю! С тобою все надежды связывал, - воском становится бай, - а теперь?
- А теперь ты губишь меня, - говорит Зухра. - Дай мне детство свое догулять, последние годки по лугам отбегать. Успею еще скуке да злу сест-ринскому обучиться.
