Николай Дубов - Небо с овчинку
— Вот, — сказала Юка, раскладывая свертки. — Это особо-минская. Вполне приличная колбаса. И сало. И молоко. Видишь, литровая бутылка…
— Подожди, — уписывая за обе щеки, сказал Антон. — Я придумал. И проделал первый опыт. Здорово получилось, прямо мирово!
Юка пришла в восторг. Это было как раз то, чего они не могли придумать, а теперь, раз придумали, все пойдет превосходно. Надо действительно всем говорить и требовать, чтобы вели себя культурно, а не по-свински…
— Постой, — спохватился Антон. — Откуда ты все это взяла?
Юка заулыбалась.
— Во-первых, у меня прорезался аппетит. Мама всегда жалуется, что я плохо ем. Мне и в самом деле никогда особенно есть не хочется. А теперь я сказала, что, когда прихожу домой, у меня нет аппетита, а вот когда гуляю в лесу или купаюсь, мне ужасно как есть хочется. И мама мне вот и молока дала, и коржиков, и даже, видишь, вареники с вишнями.
— А колбаса, подушечки. Это же из магазина?
— Ну… — замялась Юка, — во-первых, у меня были свои деньги. Немножко, правда… А потом Сергей Игнатьевич, когда я его проводила за село, достал трешку и говорит: «На, возьми, Юка». Я говорю: «Зачем это я буду брать у вас деньги, с какой стати?» А он говорит: «Пригодятся. Я же тебе не на конфеты, не на мороженое, а для дела. Раз Антон оказался в таком положении, надо парню помочь, пока приедет его дядя Федя?» Я подумала-подумала и решила, что правильно, взяла и сказала спасибо и что мы с Антоном этого никогда не забудем. А он улыбнулся и сказал, что нас он тоже не забудет, что мы подходящие ребята… Правда, какой он хороший человек, а? Просто удивительный! Ой! Я же самое главное забыла! Мы когда пришли в Ганеши, Сергей Игнатьевич пошел в сельсовет и так говорил с председателем, так говорил, что тот прямо не знал, куда деваться…
— А ты откуда знаешь? Подслушивала?
— Ну, не совсем… — слегка смутилась Юка. — Знаешь, в сельсовете всегда открыты окна, жарко потому что. Так мне уши затыкать, что ли? Вот я и слышала… И председатель сказал, что правильно, таким типам оружие доверять нельзя и, как только Митька приедет, он отберет ружье, и все! И, по-моему, теперь уже нечего бояться, ты хоть сейчас можешь идти домой.
— Ну да! Я лучше подожду, пока отберет. А то он, может, сегодня приедет и прямо в лесничество, к деду, придет…
— Что ж, — подумав, согласилась Юка, — пожалуй, ты прав. Лучше побыть здесь, ничего с тобой не случится за несколько часов…
— Тихо! — сказал Антон и прислушался. Лесное эхо донесло отдаленный рокот автомобильного мотора. — Еще кто-то едет… Надо сходить посмотреть, — хозяйским тоном добавил он.
— Подожди, я же не все рассказала! На председателя и Митьку кто-то карикатуру нарисовал, как они собак убивают. Я сама не видела. Сашко рассказывал. Председатель прямо чуть не лопнул от злости… А еще Сашко говорил, что отец Семена-Версту так бил, так бил… Вожжами! — Юка в ужасе распахнула глаза.
— За что?
— Он что-то такое украл. У людей из машины. Когда они купались.
— Так ему и надо!
— Как тебе не стыдно, Антон?! Разве можно, чтобы били!
— А что, разъяснительную работу среди него вести? Он послушает-послушает, а потом опять украдет. Один украдет, а на всех думать будут… Я б ему еще сам добавил. И ребят бы подговорил объявить ему бойкот, и все! Нечего с вором водиться.
— Жалко его. Может, он так… по глупости?
— Да брось ты эти штучки-мучки, нюни распускать? Что он, маленький? Вон дубина какая — пятнадцать лет…
Благородное негодование не повлияло на аппетит Антона, он основательно «заправился», накормил Боя, спрятал под камни остаток припасов.
— Я пошел. Посмотрю, кто там приехал, и в случае чего — шугану.
— И я с тобой! — вскочила Юка. — Я тоже хочу.
Антон заколебался. С одной стороны, ему очень хотелось, чтобы другие ребята, а особенно Юка, видели, как здорово у него получается: как он призывает этих автосвиней к порядку и как они становятся шелковыми. Но, с другой стороны, появление с Юкой могло испортить все. Одно дело, когда подходит он один и разговаривает с этими людьми всерьез, по-мужски, и совсем другое, если он подойдет с девчонкой… Нет, это не солидно.
— Давай так, — сказал Антон. — Мы пойдем вместе, но ты подходить не будешь. Спрячешься и будешь наблюдать. И ни в коем случае не показывайся!
Юка недоуменно и обиженно накопылила губы.
— Подожди, не надувайся. Когда я один, то получается вроде как я на службе и обхожу свой участок. Понимаешь?… И потом я с тобой Боя оставлю, а то пугаются его…
— Ну хорошо, — нехотя согласилась Юка.
Они подошли к опушке. Шагах в двадцати от нее под нежарким уже солнцем стоял обтянутый брезентом, видавший виды «ГАЗ-69», называемый в просторечии «козлом». Кто знает, откуда взялась эта кличка? Может, появилась она благодаря тому, что кургузая машина эта отзывается на рытвины и ухабы всем корпусом, то есть попросту подпрыгивает на них, и тогда действительно напоминает козла? А может, в кличке этой нет насмешливого пренебрежения и прозвана она козлом за то, что поистине с козлиной настырностью в любую пору года идет и проходит по всем и всяким дорогам, даже по таким, которые полгода в году заведомо непроходимы, непроезжи и называются грунтовыми, в отличие от дорог, на самом деле существующих.
От скатерти, расстеленной на земле, к «козлу» и от «козла» к скатерти ходила женщина, одетая в платье из материи, которая называлась «петушиные перья». Когда женщина двигалась, казалось, население целого птичника бросается в атаку. Изрядная грузность не мешала хозяйке «петушиных перьев» двигаться споро и бойко. Она убирала со скатерти свертки, сверточки, отбрасывала в сторону пустые консервные банки, скомканную бумагу с объедками. По другую сторону скатерти лежал живот. Большой, круглый и желтовато-бледный. Живот пошевелился, и оказалось, что пониже живота надеты трусы и что у живота есть руки, ноги и голова.
В стороне на откосе берега сидел еще один мужчина, но одетый и с животом совершенно нормальным. Он, несомненно, имел касательство к людям, находящимся возле скатерти, но то, что лежало на скатерти, к нему явно отношения иметь не могло. Опираясь локтями о раздвинутые колени, он сосредоточенно выделывал перочинным ножом узоры на коре только что срезанной ореховой палки.
— Бой, лежать! — Бой послушно улегся. — Смотри, Юка, не показывайся, мало ли что… — сказал Антон и вышел из-за кустов.
14
Степан Степанович рассердился. Возвращаясь из областного центра, он решил заехать по пути в лесничество. До конца рабочего дня в Чугуново все равно не поспеть, а здесь можно было совместить полезное с приятным: на месте проверить, выполнено ли указание о выделении участка, а потом часок-другой провести в лесу возле речки, полежать на солнышке. Такое удовольствие Степан Степанович мог позволить себе не часто. У себя в городе для этого никогда не хватало времени, да и выглядело бы несолидно. Что бы о нем сказали, если б он вдруг появился в трусах на городском пляжике среди мальчишек и девчонок, играющих в волейбол? А здесь, в лесу, как говорится, сам бог велел — никто не увидит и ничего не скажет…
Благодушное до того настроение испортили в лесничестве. Лесничий, оказалось, уехал в город, участок до сих пор не выделен, так как лесничий не согласен с данным ему указанием и поехал его опротестовывать. Во-первых, кто спрашивает его согласия? А во-вторых, если он и не согласен — что никого не интересует, — обязан выполнить команду, а потом пускай протестует сколько влезет, пока ему не вправят мозги. Что получится, если каждый начнет рассуждать: того не хочу, этого не желаю — и совать свое мнение, где его не спрашивают? Работать надо, а не рассуждать. Распустили людей, панькаются с ними, а важнейшее мероприятие срывают…
Окажись лесничий на месте, ему попало бы по первое число, но лесничего не было, поэтому досталось ни сном ни духом не виноватому шоферу Лёне и Марье Ивановне (в семье Степана Степановича говорили друг другу «ты», но называли по имени-отчеству). Так бывало всегда. Степан Степанович жил своей работой, можно сказать, горел на работе. Каждую недоделку или срыв он так близко принимал к сердцу, что выходил из себя, и тогда, случалось, влетало не только виноватому, но и правому, если подвертывался под горячую руку. В Лесхоззаге все знали, что Степан Степанович горяч, но все так же знали, что это оттого, что в работе он не терпит никакого разгильдяйства, очень расстраивается и переживает каждый такой случай. Расстроенному Степану Степановичу уже все было не то и не так: и солнце чересчур жаркое, а вода чересчур прохладная, Марья Ивановна слишком расплывшаяся, а луговая трава кололась, как стерня, даже через вигоневое одеяло, комаров чертова пропасть, а шофер Леня уселся в стороне и демонстративно вырезывает палку, обиду свою показывает…
