Александр Кононов - Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3)
А скоро и работа перестала казаться костоломной. Он к ней привык.
Дома Григорий Шумов заметил, что Шеляган при встрече с ним держит себя как-то по-новому: поглядывает на него внимательно, с затаенным интересом.
А однажды, в воскресный вечер, он зазвал к себе Шумова пить чай.
- С настоящим ландрином, - хитро прищурился он при этом.
Ландрин действительно оказался настоящим, довоенного качества леденцами - из чистого сахара, с кислинкой, как полагается, с запахом дикой груши.
Тимофей Леонтьевич и Гриша долго пили чай, с удовольствием посматривали друг на друга и больше помалкивали.
Наконец Шумов засмеялся:
- А ведь вы приглядываетесь ко мне, Тимофей Леонтьевич!
Токарь взял со стола жестяную коробку из-под ландрина - на ней были нарисованы желтые верблюды на фоне синего неба, - побарабанил по ней в задумчивости темными пальцами, помолчал.
- Приглядываюсь, - признался он. - Верно, приглядываюсь. Кирюша Комлев по приятельству рассказал мне... как бы поинтеллигентней выразиться?.. про начало вашей биографии. Что ж, начало хорошее!
Гриша покраснел:
- Зато продолжение неважное.
- Это вы про питерскую свою жизнь? А давно ли вы здесь? И полугода нет? Ну, тогда правильнее сказать, как пишут в толстых журналах: "Продолжение следует". У вас, Григорий Иванович, продолжение следует!
- Да, по совести говоря, только на это я и надеюсь. А вы давно живете в Петербурге?
- Давно. С перерывами. Лет восемь работал в Николаеве, на судостроительном. Потом одолела меня "охота к перемене мест". Но это разговор особый...
Токарь опять помолчал. У него была какая-то своя манера молчать: посмотрит на собеседника, шевельнет бровью, отведет глаза, потом опять глянет... Получалось, что он продолжает беседу, только без слов.
- Видел я, - сказал он наконец, - на вашем столе книжку Чернышевского "Что делать?". Это у вас из библиотеки?
- Нет, своя.
- А другую книгу под тем же заглавием не довелось вам прочесть?
- Под тем же заглавием?
- Да. "Что делать?" называется. - Шелягин посмотрел на Гришу пытливо и, вспомнив что-то, засмеялся добрым смехом. - Я из-за этой книжки греческими богами занялся. Читаю: мысль ясная, все мне понятно... Да мало сказать - понятно: все крутом светлей стало! А вот некоторые места, слова отдельные по части мифологии, - они для меня недоступны. Что ж? Пришлось мне заняться древними богами, узнать всю их подноготную. И скажу я вам не лишнее дело оказалось. Потом заново перечитал "Что делать?" - не один раз... Суть, конечно, не в мифологии. Но хотелось понять каждое слово.
Гриша слушал его со сложным чувством. Вот сам он, Григорий Шумов, студент, "образованный человек", про греческих богов знает с десятилетнего возраста, слушает лекции Юрия Михайловича, Владимира Владимировича, пишет реферат о Шарле Фурье...
А похоже, что токарь Шелягин знает больше его - и как раз в том деле, которое для человека важнее всего.
- Ну, в ваши-то годы, Григорий Иванович, - словно ободряя его, сказал Шелягин, - я и слыхом не слыхал об этой книге. Больше того скажу: не встреть я в жизни своей замечательного человека, Бабушкина Ивана Васильевича, я, может, так и не прочитал бы ленинского "Что делать?".
Гриша приподнялся в волнении, хотел сказать что-то...
Но Шелягин предупредил его, круто переменив разговор:
- А знакомства с Кириллом Комлевым вы не бросайте. Ведь вы свои люди, земляки? Как это он сказал: "на одном плетне онучи сушили"!
- Деды сушили.
- Ну, одним словом, знаете вы его хорошо. От себя добавлю: человек он прочный. Горяч маленько. Но товарищ верный. Не надо терять дружбу с ним. Да он и сам будет заходить, я ему уж наказывал об этом...
...Уходил Гриша от Шелягина ночью. Прощаясь, Тимофей Леонтьевич приоткрыл свою дверь, прислушался. За ситцевой занавеской протяжно посвистывала носом Марья Ивановна. Токарь прошептал:
- Ну, вот так-то оно и лучше. Пусть спит старушка божья.
Гриша тихонько, на цыпочках, пробрался в свою комнату.
23
Комлев и в самом деле стал часто бывать в знакомом домике на Черной речке. Находились у него дела к Шелягину. Было о чем потолковать и с Гришей.
С середины декабря пошли оттепели - с гнилыми туманами, а то и с мелким, на весь день, дождиком.
Однажды вечером Гриша особенно досадовал на дождь - не ко времени.
Но Комлев, придя - уже поближе к ночи, - отряхнул у железной печки барашковую свою шапку и проговорил с одобрением:
- Погодка хороша! Как на заказ.
- Дождь нам не помешает?
- Ну, что ты! Этот дождик - на нашу картошку. Ты готов?
- Давно тебя жду.
- Тогда пошли!
Какая темень была на улице! Еле маячил у моста через Черную речку одинокий фонарь. Если бы не он, и не разглядеть бы городового, грузно-черной тумбой торчавшего на перекрестке.
- Не боязно, Григорий Иванович? - спросил Комлев, судя по голосу, усмехаясь.
- А тебе? - строптиво ответил Гриша.
В ответ Кирилл, проходя мимо городового, запел лихим тенорком:
Я - отчаянный мальчишка,
Я собой не дорожу!
Если голову отрубят,
Я полено привяжу.
Прошли деревянный мост. Повернули за угол.
Перед закрытой дверью булочной шевелилась в мокрой мгле непривычно молчаливая толпа женщин: уже выстраивалась очередь за хлебом. И стоять им тут, рабочим женкам всю ночь под дождем, чтобы получить утром по куску мокрого, похожего на глину, "усатого", с мякиной и острыми остями хлеба, от которого болели животами ребята и угрюмо бранились вернувшиеся после четырнадцатичасовой работы усталые мужья...
Никого не было здесь в этот час, кроме понурых, молчаливых женщин. И ничего не было слышно, кроме монотонного шороха дождевых потоков в водосточных трубах.
Комлев с Шумовым шли теперь молча.
Еще раз свернули они в сторону - и подошли к глухой кирпичной стене завода.
- Отсюда и начнем, - негромко сказал Кирилл. - Бери, студент, кисть, ведерко, а я прогуляюсь.
Безлюдье... Вставать жителям этих мест к пяти утра, никак не позже, сейчас им - самый сон.
И все-таки Кирилл прошелся в одну сторону, потом в другую. И, вернувшись к Грише, сказал коротко:
- Действуй. Я покараулю, у меня глаз острей.
Гриша торопливо обмакнул кисть в ведерко с клейстером, мазнул по стене, налепил листовку и осторожно провел по ней ладонью: бумага легла ровно, без пузырей, без морщин. Потрогал углы - и они не отстали, клейстер был хорош.
- Сам варил, - не удержался от шутливой похвальбы Комлев. - Наша фирма известная.
- Двинем дальше?
- На воротах бы налепить...
- Что ж, можно и на воротах.
- "Что ж"! Там посажен сторож нехорош, вот тебе и "что ж"!
Подошли поближе. В раскрытой настежь, тускло освещенной проходной будке сидел, утонув в пахучем тулупе, бородатый дядя вида дремучего, нелюдимого.
Он не спал и, увидев прохожих, зашевелился и крякнул нарочито громко.
Кирилл шепнул Грише:
- Я его заслоню, а ты не зевай.
Он подошел к сторожу вплотную и заговорил просительно:
- Спичек, милый человек, не найдется? Мои отсырели...
- Ишь ты, как я тебе мил стал! - пророкотал бородач. - Ну, не льни, не льни ты ко мне, ради бога! Некурящий я.
Он вдруг с быстротой, которой от него и ждать было трудно, нырнул головой под локоть Кириллу - хотел разглядеть, что делает у ворот неведомо откуда взявшийся студент.
- Отойди! - закричал он на Комлева, почуяв неладное. - Ты кто таков? Уходи отсюдова!
- И до чего ты, дядя, зол!
- Ты зато добрый! Мне, может, не до тебя сейчас. Мне, может, в обход идти по заводскому двору.
Он повернулся к Комлеву обширной своей спиной, захлопнул дверь проходной будки, исчез.
Кирилл сипло, приглушенно засмеялся:
- Видал? Ну, друг, орудуй!
Гриша наклеил две листовки на обе створы ворот и хотел было идти дальше, но в это время дверь проходной открылась, и сторож заорал на Комлева:
- А ты все тута?
- "Тута", - передразнил его Кирилл. - Ну ладно, не сердись, дядёк, спи спокойно. Только вот царство-то небесное не проспишь?
- А оно мне покамест ни к чему - царство небесное. Ты уж сам к нему поторапливайся, коли охота пришла.
- Ишь ты какой!
- Да уж вот такой.
- А сердишься зачем?
- Время сердитое.
- Давно на этом месте?
- Второй год... Держи спички! - Сторож погремел коробком, протянул Кириллу.
- А раньше ты, дядя, где работал?
- Землю пахал. Пока было чего пахать.
Кирилл, пряча лицо и спички от дождя, с трудом раскурил цигарку.
Гриша молча потянул его за рукав.
Комлев отмахнулся:
- Погоди. Дай с человеком поговорить. А что, друг, сидеть тут, в будке-то, дело для тебя подходящее?
- Оно бы подходящее дело... кабы время другое.
- А что ж - время?
Сторож помолчал.
- Колышется народ, - заговорил он, осматриваясь по сторонам, хотя дальше двух шагов все равно ничего нельзя было разглядеть. - Колышется народ. Ровно река в ночь, в ненастье, - все бьет, бьет в берег... Боязно. И темно кругом. И что к чему, нам не видать.
