Марк Ефетов - Тельняшка - моряцкая рубашка
Маленький корабль перебрасывало с волны на волну, мотало из стороны в сторону.
Было мгновение, когда, оправившись от страшного удара, "Диспашор" снова как бы устоялся, но где-то шумела вода, и стало заметно, что море медленно поднимается к бортам.
"Тонем", - промелькнуло у меня в голове.
Да, теперь решали минуты. Качка стала куда сильнее, потому что во время удара машина "Диспашора" заглохла. Нас накренило так, что я размахивал руками, старался схватить что попало - лишь бы удержаться. К такой качке приноровиться нельзя. Казалось, что наш "Диспашор" встал на дыбы. Вслед за отцом я выкарабкался на палубу и схватил за рукав Гегалашвили.
- Спокойно, - сказал капитан. - Без паники.
Вода перекатывалась уже по палубе, поднималась выше моих ботинок. Я это чувствовал потому, что ноги мои сковывал мокрый холод. Громадная водяная гора, окутанная морской пылью, росла, мчась к нам с огромной скоростью.
- Нужно искать повреждение! - прокричал охрипшим голосом Гегалашвили. Он обвёл взглядом всех, кто стоял на палубе. - Нужно спуститься за борт и проползти на руках до носа...
- Раздавит, - сказал отец. - "Карелия" рядом.
Палуба накренилась, и нас снова ударило волной по ногам. Ударило высоко - меня выше колен, а взрослых тоже так высоко, что в их матросские сапоги хлынула ледяная вода.
Корабль оседал. Пенящиеся гребни волн лезли на нас со всех сторон.
Гегалашвили рванулся вперёд, но отец схватил его за бушлат.
- Ты слишком тяжёл, Самсон. И я уже не гожусь для этого.
- Я! - выскочил вперёд Витька.
- Нет! - Гегалашвили оттянул Виктора назад. - Я не могу посылать тебя на смерть.
- А вы же сами хотели. Вы - капитан. - Виктор вырвался и побежал к перилам.
Всё это произошло скорее, чем удаётся мне рассказать. Мы только увидели, как мелькнул в воздухе блестящий бушлат и сапоги Виктора.
Гегалашвили и отец побежали по борту к тому месту, где полз по ту сторону поручней Виктор. До меня долетели только отдельные слова, и разобраться в том, что к чему, мне было трудно. Я слышал, как капитан требовал топор, и видел, как пробежал матрос с грохочущим ящиком. Наверное, в нём были какие-то инструменты. Потом я слышал стук и скрежет.
Теперь здесь, у лестницы в кубрик, стоял я один, держась за поручни двумя руками. И трудно было разобрать в мешанине шумов - то ли ветер шумит, то ли скрежещет и грохочет топор...
Потом отец подошёл ко мне. Он вытирал мокрый лоб и щёки. Дышал отец тяжело, так, будто пробежал целую версту.
Он сел прямо на палубу, прислонившись спиной к поручням. Я не знал, чем помочь отцу. Он понял меня и сказал:
- Сядь. Отдохнём.
Мы помолчали.
- Да, - произнёс отец, как бы думая вслух, - эти минуты были самыми опасными.
- Почему? - спросил я.
- Да потому, что днище "Карелии" продырявили рифы, но рифы же держали её на поверхности. А наш "Диспашор" был на чистой воде. Его стукнула неуправляемая "Карелия", да так, что, не найди Виктор повреждение и не заделай его, мы сразу же пошли бы ко дну, как дырявая лоханка. Нас-то рифы не держали. Понял?
Только теперь я понял, как близка была катастрофа. И ещё понял я, какой смелый парень Виктор. Хотя, по правде говоря, я и раньше в этом не сомневался.
Я думал о Викторе и молчал. Молчал и отец. Так, наверное, всегда бывает с людьми, после того как случается что-то значительное.
Мы сидели молча, должно быть, минут десять, а может быть, полчаса. Мне послышалось, что кто-то позвал нас, но потом я решил, что это просто шум моря. Застучала машина. "Диспашор" пошёл в открытое море, подальше от толкнувшей его "Карелии".
В КУБРИКЕ
Потом я с отцом спустился в кубрик. На узком холодном клеёнчатом диване спал Гегалашвили. Виктор спал тут же, сидя, уронив голову на стол. Кроме этих двух спящих людей, в кубрике никого не было.
На столе стояли пустые консервные банки, лежал нож и ложки.
- Кто же звал нас? - спросил я отца.
- Они. Но мы ведь пришли не сразу. А они очень устали. Видишь - поели и сразу уснули. Настал час передышки. Моряки умеют так спать: через час поднимаются, как по команде, и с новыми силами за работу - в обратный путь. А вот и наши две банки консервов. Садись ешь...
Я не помню еды вкуснее. Вылизывая банку, я вдруг подумал о том, что там Муся и мама без хлеба и без всякой еды, и улыбнулся, вспомнив, что вся эта история с пиратами и бриллиантами была просто сном.
А отец сказал:
- Что ты улыбаешься про себя, как дурачок?
- Мне снился сон. Знаешь какой? Хочешь, расскажу?
- Нет, не хочу. Я не люблю, когда рассказывают сны. И сам их никогда не рассказываю. Глупости всё это! Поел?.. Можно подумать, что ты ещё ждёшь адвоката!
- Нет, - сказал я. - Мне не надо адвоката. А если бы его подали, это не про меня: новичкам адвокат не полагается.
Отец хмыкнул что-то про себя, но я понял, что он остался доволен моим ответом. Как же: сын знал уже такие тонкости моряцкого языка, как "адвокат" - так называли на парусниках крепкий чай с ромом. Но юнгам и вообще новичкам такое лакомство не полагалось.
Мы были у выхода из кубрика. Отец приложил палец к губам, прислушался и не то сказал, не то спросил:
- Исправно стучит?
- Исправно, - сказал я, хотя не очень-то разбирался в оттенках голоса машины.
- Да, хорошо, - подтвердил отец и, посмотрев на меня, добавил: Дрейфа не будет. Пошли на палубу. Пока ты спал, люди тут знаешь как устали!.. Теперь поможешь им... Пошли.
Я понял двойное значение его слов. Вообще-то говоря, дрейфом называют беспомощность корабля, когда его сносит с курса ветром или течением. Так могло случиться с нашим "Диспашором", если бы сдала машина.
Но "дрейф", "дрейфить" имеет и другое значение: "струсить", "убежать от опасности".
Да, в тот раз отец не ругал меня, прямо не выговаривал мне, но и без этого заставил меня покраснеть, вспомнить о том, где я был, когда команда билась за спасение корабля.
ДОМА
А вот и наш порт. Ветер растормошил гладкое голубое небо. Во все стороны разбегались тёмные морские ухабы и белые пенистые гребешки. А между зыбкими горушками качались, лениво взмахивая острыми крыльями, белоснежные чайки. Иногда они, совсем не шевеля крыльями, скользили с волны на волну. Это было особенно красиво.
Мы подходили к волнолому, и маяк подмигивал нам своими разноцветными глазами.
Я слышал, как стучала машина нашего катера и шипела вода под винтом, и винт этот плёл из воды причудливые кружева.
Было раннее утро. Всё вокруг: белые гребешки волн, крылья чаек и даже белые спасательные круги с буквами "Д-и-с-п-а-ш-о-р" - было как бы окутано красной вуалью. Сам воздух был красноватым. И солнце всходило на горизонте, как большой красный флаг.
В розовой дымке я видел знакомые очертания порта: подъёмные краны вытянули свои жирафьи шеи, большой холодильник поблёскивал золотом окон, которые отражали солнечные лучи, паровозики шныряли по набережной, как жуки. Над товарными вагонами величиной со спичечную коробку низко стелился дым.
Мне казалось, что я в театре: белая стена волнолома - это рампа, которая отделяет зрителей от сцены. А порт - это сцена. И вдруг между мной и портом - на самом волноломе у подножия маяка - выскочила фигура.
Видны были только очертания человека, потому что солнечные лучи били сбоку, они как бы стелились по самой поверхности моря, и человек этот, освещённый сзади, казался чёрным силуэтом. Вот он взмахнул руками, и на фоне неба затрепыхали два тёмных флажка.
"Диспашор" приветственно загудел. Ко мне - на нос корабля - подошли отец и Виктор.
Я видел, как люди высыпали на палубу и на других кораблях - на "Пушкине" и на "Карелии".
А флажки мелькали на фоне красного утреннего неба, и я с трудом успевал разобрать, что сигналил нам этот человек на волноломе.
Вот что, оказывается, передавали нам флажки:
"Привет победителям моря - спасателям матросам и командирам точка Ваши товарищи портовики восхищаются вашей смелостью и умением точка Спасибо за ваш труд за ваше мастерство за вашу усталость точка Ура восклицательный знак".
А вот и команда, которая всегда почти отдаётся моряками с каким-то торжеством:
- Отдать якорь!
Всплеск воды показался мне радостным возгласом моря, которое приветствовало наше возвращение, а громыхание якорной цепи - громом аплодисментов.
В порту нас встречало много народу. Но ещё издали я разглядел бороду деда Николая.
И я как-то, должно быть от волнения, потерял ощущение времени. Стучала лебёдка, отдавая последние звенья якорной цепи, громкая команда сливалась с криками "ура".
Все мы, кто был на корабле, сшибались с теми, кто вбежал по трапу.
Нас обнимали так, что трещали кости, целовали, хлопали по плечам и лопаткам.
Кто-то схватил меня и перебрасывал, как мячик. Меня ловили и снова подбрасывали, а в ушах всё время было только: "...А... а... а!"
Сознаюсь, что у меня замерло сердце и высохло во рту. Но всё равно было хорошо, очень хорошо.
