Вл. Архангельский - Как я путешествовал по алтаю
— Да ну тебя, балагур! Небось по другому делу?
— Есть и дело: посоветоваться хочу. Появился, понимаешь, интерес: сбежать отсюда. Сама знаешь: остарел и совсем замучился — дожди, холода, ноги так и ломит. Думаю, отчего бы и мне не попробовать, как добрые люди? Табуны, к примеру, бросить, старуху — по боку, от друзей пятки смазать да по Чуйскому тракту — куда глаза глядят! Картина!
— Дознался, значит? — зло спросила Матрёна. — Бес в тебе, что ли! Зачем душу выворачиваешь? И, видать, никто не посылал, сам заявился?
— Сам, сам! Просто из любопытства! Какой, думаю, у неё резон?
Матрёна нахмурилась и уставилась в окно: она не знала, как глядеть на старика, как отвечать ему. Не скрывая усмешки, Кардымов сказал:
— А ты зенки на сторону не сворачивай, на меня гляди. Разговор у нас будет душевный.
Повариха молча взялась за чемоданы и хотела пересесть в другой конец зала, но Кардымов не дал ей уйти:
— Не выйдет это, Матрёна Степановна! Ты мне объясни, а я людям скажу: они ведь по твоей вине нынче голодные. Чем тебя обидели? Комнатёшку дали самую лучшую, всего туда нанесли по бедности. Уважать стали всем совхозом. Сыта, собой дородная, как конопляный сноп. Да чего ж тебе, бестолковая, надо?
— Заскучала, Кардымов.
— Это как же?
— Э, всего и не скажешь! Сам посуди, что за жизнь: пастух на пастухе, грязь, тоска, не с кем словом перемолвиться. А я двадцать лет в ресторане работала, всегда на людях, обхождение приятное, по вечерам музыка. И провожали меня не как-нибудь, с цветами.
— С цветами? — словно удивился Кардымов. — А в Саратов сейчас прибежишь, опять розами закидают?
— Да что ты привязался, горе моё! Я тебе как человеку, а ты — сплошная заноза! Не могу! Не хочу! Пей-ка чай и выматывайся!
— Уезжала с цветами, ай-ай-ай! А бежишь, как вор? Верно говорю: ты же доверие у нас украла. Я двадцать пять годов в горах да на конях. Ведь чего доверие да уважение стоят! А ты и года не прожила, и на всё тебе чихать?
Народ в чайной стал прислушиваться. Яркий румянец полыхал на щеках поварихи, а Кардымов долбил и долбил в одну точку, как дятел:
— Баба ты дородная, в годах, одного сала в тебе пудов пять, а в голове — мякина. Об кедру стукнулась, в грязи увязла — и караул? Красоты дешёвой захотела, пастухи ей не нравятся. А в душу ты им заглядывала?
Какой-то парень подошёл к столу Кардымова с раскрытым ртом, развесил уши.
Конюх глянул на него, прикусил язык. Потом легко подхватил чемоданы и доверительно кивнул поварихе. Дородная Матрёна, глотая слёзы, поплелась за ним. На крыльце он огляделся и сказал:
— Ты права, Матрёна Степановна, мы тоже ошибку дали. Музыка там, цветы и всякие обходительные разговоры — за это я ручаюсь. Пастухи, пастухи — а сделаем. И хорошо-то как: никто, кроме меня, и не знает, что ты драпу дала. Чемоданчики тут оставим, за ними я завтра прискачу. Спросят люди — скажу, в гостях была, патефон слушала, сладку водочку пила. Порядок! И вернёмся, Матрёнушка, честное слово! Мы ведь других-то людей не хуже. И поджарочку мне сделаешь, ловко это у тебя получается. Сейчас я тебя на коня подсажу, а сам с бочку — прыг, прыг, ну, скажи, как жеребёнок!
— И откуда ты свалился на мою голову, чёрт старый! — запричитала Матрёна и упала ему на грудь…
Прощай, горный Алтай!
До чего же коротки вечерние сумерки в горах Алтая! И как быстро на смену жаркому дню приходит тёмная, прохладная ночь!
Только сейчас над горой стояло солнце. Вот оно спустилось за высокий кряж, и в долине уже поздний вечер. Скоро гаснет последний луч солнца, и по всему небосклону начинают мерцать зеленоватыми огнями яркие точки созвездий.
Ночь! Она наступает вдруг, а уходит не спеша.
На небе долго разливаются чудесные краски нового утра: фиолетовые, сиреневые, розовые, золотистые. Где-то уже вовсю светит солнце, а за изгибом снежной горы, за высокой гранитной скалой, за крутой зелёной сопкой и на маленькой елани среди холмов всё ещё ночь, туманы, прохлада…
Пока мы ехали до Усть-Семы, петляя иной раз под облаками, много раз показывалось и тотчас же скрывалось солнце. Ещё холодное, оно обдавало нага газик брызгами света, освещало на миг влажный от росы тракт и уходило за высокую гряду гор.
В Усть-Семе, у моста, Катунь казалась удивительно пёстрой. Маленький отрезок её у левого берега был залит солнцем, и вода там зеленела, как трава. В середине фарватера лежала густая тень горы, похожая по очертаниям на медведя. А справа, где царил сумрак, дрожали лёгкие космы тумана, и вода была тёмная, седая.
Катунь бежала на север, к Бии; помчались и мы за ней по кромке правого берега, ещё не освещенного солнцем.
В этот ранний час на тракте было пустынно, тихо, как на широкой ночной улице в большом городе. И газик наш катил так быстро, что ветер звонко пел у бортов и громко хлопал брезентовым верхом.
И оттого, что утро наступало, а ночь ещё не ушла, бабочки, мошки и какие-то жучки, резвившиеся в темноте, не попрятались в свои домишки. Они ударялись о машину, словно в нас пригоршнями бросали горох, разбивались в лепёшку и оставляли на ветровом стекле красные, белые, рыжие и чёрные кляксы.
— Вот всегда так! — пробурчал шофёр, останавливая машину и вытирая влажной тряпкой стекло. — Ночью эта нечисть глаза залепляет, а днём от гусей и от кур отбою нет. И чего они на тракт лезут? Курица норовит под колёса попасть, всегда наперерез бежит. А гуси? Глупые они, что ли? Гудишь, сигналишь — и внимания не обращают. А задавишь — гони пятьдесят целковых!
— Это они нарочно: чтоб лихой езды было поменьше, — пошутил я.
— А что вы думаете: так и получается!..
По берегам Катуни беспрерывно тянулась тайга, сначала густая, синяя, а затем голая, почти прозрачная. Но и она была куда приятнее, чем обнажённые, серые скалы.
Тайга — великое богатство Алтая. Она извечная кормилица и алтайских охотников и скотоводов-кочевников. Видимо, это они сложили о ней песню, которую я слыхал и на Бии и на Катуни:
За орехи много благодарен,
Чёрный пес!
И за ягоды тебе спасибо,
Мглистый лес!
За избушку много благодарен,
Гулкий лес!
За зверей и птиц тебе спасибо,
Древний лес!..
Горы, словно срезанные наискось с юга на север, становились всё ниже, положе, а невдалеке от Маймы и вовсе сделались невысокими сопками, мягкими по очертаниям холмами и просто буграми в прибрежной степи у Катуни.
В горах часто выпадали дожди. И пока мы добрались до предгорий, где травы заметно пожелтели, как пожелтели и хлеба, буйная зелень трав и цветов устилала землю.
Оранжевые огоньки отошли. Отцвели и пионы. Редко встречались кудреватые лилии и незабудки. Зато на еланьках выглядывали из травы бледно-лиловые гвоздики, а ближе к воде стояли белые дрёмы и розовые кукушкины слёзки. Яркими клочками кумача казались венчики горицвета.
За Манжероком выбежал с бидоном на тракт мальчишка лет десяти и поднял руку.
— Чего тебе? — недовольно спросил шофёр, затормозив машину.
— Малина! Малина! Хочешь, купи!
— Много ли за неё? — Шофёр заглянул в бидон.
— Не знаю. А сколь дашь?
— Рубль!
— Уу-у! Тут вон её сколько! — Мальчишка почесал пятернёй стриженую голову. — Однако, давай!
Мы дали ему три рубля, потому что малины было стаканов десять. Он улыбнулся во весь рот и побежал к избушке, подпрыгивая и размахивая зелёной бумажкой.
Так мне и запомнилось это последнее утро в горах: гремит, бьётся о берег грозная, непокорённая Катунь. Утреннее солнце ещё такое ласковое, что не хочется прятаться в тень; дрозды лихо высвистывают в зарослях черёмухи, а мы лежим на тёплой, ещё влажной траве и отправляем в рот ягоду за ягодой…
И за ягоды тебе спасибо,
Мглистый лес!
Я не раз вспоминал слова этой простой и наивной песенки, путешествуя по Алтаю. А путешествие моё ещё не скоро кончилось. Так пусть же и у этой книжки не будет конца, и, может быть, кому-нибудь из читателей самому захочется кончить её. Но для этого нужно поехать на Алтай!
