Георгий Скребицкий - От первых проталин до первой грозы
— Я совсем свесился над водой и так засмотрелся на водомерку, что чуть сам в лужу не кувырнулся. Михалыч уж меня за рубашку схватил:
— Что ты делаешь? Свалишься сейчас.
— Не свалюсь, — ответил я, устраиваясь попрочнее и продолжая наблюдать.
Кроме водомерок, по поверхности лужи носилась кругами, будто играя в догонялки, целая стайка крошечных чёрных жучков-вертячек. Они весело поблёскивали на солнце металлическим блеском. И эти забавные жучки тоже не просто резвились, а искали добычу ещё более крошечную, чем они сами.
А вот из глубины поднимается большой чёрный жук-водолюб. Он приникает ртом к поверхности воды. Водолюб набирает в свои воздушные мешки запас свежего воздуха. Набрал и снова исчез в глубине.
Но на смену ему уже спешит со дна другой жук. Нет, это не водолюб, он плоский, коричневатый, со светлой каймой по бокам. Недаром его и прозвали «плавунец окаймлённый». Он тоже поднимается к самой поверхности, чтобы набрать запас воздуха. Только он выставляет наружу не переднюю, а заднюю часть своего тела. Так, перевернувшись вниз головой, он и запасается воздухом для своих дальнейших скитаний среди подводных зарослей. Жук-плавунец — это хищник. Он нападает на разных личинок, червячков, даже головастикам, даже мелким рыбёшкам нет от него спасения.
Водолюб — совсем другое дело. Он хоть и страшен на вид и крупней плавунца, зато очень миролюбивое существо: он питается мелкими подводными растениями.
Всё это мы только накануне вечером прочли с Михалычем у Брема. И как интересно мне было теперь видеть всех этих плавунцов, водомерок, вертячек своими глазами. Жаль только, что плавунец при мне сейчас никого не схватил, только набрал воздуха и, ловко заработав лапками-вёслами, быстро пошёл в глубину.
Потом мы видели, как выплывал из глубины, чтобы тоже глотнуть свежего воздуха, длиннохвостый тритон, похожий на маленькую ящерицу. Потом видели ещё пиявок, проворных гладышей, похожих на крупную муху с белыми крыльями. Очень забавно было глядеть, как гладыши, выплыв к поверхности, замирали в воде спинкой вниз, а брюшком вверх. Точно поверхность воды была для них прозрачным потолком, и они сидели на нём, как мухи, вниз головой.
А вот большой мохнатый паук-серебрянка уселся на плавучий лист и греется на солнышке. Он не двигается.
Я сорвал длинный стебелёк травы и дотронулся до паука. В тот же миг он ожил, бросился к краю листа и нырнул под него прямо в воду.
Пауку-серебрянке вода не страшна: у него в глубине среди водорослей имеется воздушный колокол, как у настоящего водолаза. Устроен колокол очень занятно: сплетёт серебрянка тоненькую паутину в глубине среди подводных стеблей и листьев; как только паутина готова, паук начинает таскать под неё пузырьки воздуха. Когда он ныряет с поверхности в глубину, весь бывает облеплен воздухом, с виду будто серебряный шарик. Его и зовут потому серебрянкой. Так на себе и таскает паук воздушные пузырьки в глубину под свою паутину. Много-много натащит; скопятся они в один большой пузырь, разопрёт он вверх и в стороны подводную паутину, вот и получается водолазный колокол, похожий на серебряный колпачок. В своём колоколе серебрянка от врагов спасается.
На картинке у Брема такой колокол нарисован. Я его хорошо рассмотрел. А вот теперь на дне лужи никак не мог увидеть подводное жилище паука. Так и не нашёл.
— Ну что ж, посидели, посмотрели — и хватит, — сказал Михалыч. — Пора и за ловлю приниматься.
— Правильно! — обрадовался я. Поддёрнул повыше штанишки, сбросил туфли и с наслаждением залез по колено в тёплую, прогретую солнцем воду.
— Ты поводи сачком у самого дна среди растений, а весь улов тащи сюда, на бережок.
Так я и сделал: принялся водить сачком под водой, воображая, что я ловлю в океане осьминогов, крабов, акул…
В один миг весь сачок оказался полон зелёной массой подводных растений.
Я с трудом вытащил его на берег и вытряхнул всё содержимое на сухое местечко около Михалыча.
— Вот это дело! — одобрил он, надевая очки и начиная разбирать мокрые зелёные стебли.
Чего-чего только там не оказалось: и водяные жуки, и гладыши, и улитки-прудовики с длинной остроконечной, как колпачок, раковиной, и улитки-катушки с раковиной в виде туго свёрнутой трубочки, и улитки-живородки, у которых широкая часть их изогнутой раковины закрыта плоской крышечкой.
Но особенно нравились мне личинки стрекоз — серые, неповоротливые, с огромной головой и длинным толстым телом. Они походили на каких-то страшных бескрылых насекомых. Медленно передвигая ногами, они ворочались и еле-еле ползали среди массы стеблей. Вдруг в этой зелёной массе я заметил что-то белое, блестящее. «Да это рыбка, совсем крохотная. А вот и другая, и третья». Я осторожно их выбрал и выпустил обратно в водоём.
— Откуда же здесь они? — спросил я Михалыча.
— А весной, когда река разлилась, рыбы зашли сюда, икру отложили. Потом луг обсох, остались только эти озерки. Вот в них мальки из икры и вывелись.
— Как же им теперь в речку попасть?
— До будущей весны никак не попадёшь, — отвечал Михалыч. — Счастье их, если за зиму водоёмчики эти не промёрзнут до самого дна, да ещё если свежего воздуха в воде до весны хватит. Тогда по весне река опять разольётся, и вся рыбья молодь туда убежит. Только мало кому этак посчастливится, большинство либо летом в засуху, либо зимой подо льдом погибнет.
— А если я их сейчас выловлю сачком да в банке с водой отнесу в реку?
— Тогда они выживут и тебя поблагодарят, что из плена их спас, — весело ответил Михалыч.
Мы рассадили по банкам весь наш улов. Я снова залез в лужу и принялся уже за настоящую рыбную ловлю.
Всех мальков, которые мне попадались, мы бережно сажали в банку с водой. И, когда добычи накапливалось достаточно, я бежал к реке и выпускал малышей прямо в воду. Ух, как они припускались вглубь, только сверкнут, будто искорки, и уже след простыл.
Обловив одну лужу, мы с Михалычем перешли ко второй, потом к третьей. Дело шло быстро на лад.
Штаны у меня были все до нитки мокрые, но день жаркий, и Михалыч разрешил полоскаться в воде. Он Только посоветовал снять мокрую одежду и посудить её на солнышке. А чтобы все швы скорее просохли, я даже вывернул штаны наизнанку и положил на бугорок.
— Высушим всё, — сказал Михалыч, — «начальство» и не узнает про наши с тобой проделки.
Мы уже перешли к облову четвёртой лужи. Она была поглубже прежних, и вода в ней попрохладней. Я с наслаждением бродил в воде выше пояса, но рыбёшки здесь попадались гораздо реже.
— Воды много, вот они и удирают, — сказал Михалыч. — Ну-ка, попробуй черпани в зарослях у бережка.
Я черпанул, и вдруг в сачке что-то заплескалось.
Даже с берега Михалыч это увидел.
— Подними вверх, тащи, тащи на берег! — закричал он.
Я с трудом выхватил сачок из воды. Внутри его среди водорослей ворочалось что-то живое.
— Щука, щука! — не своим голосом завопил я, выскакивая на берег.
— Молодец, молодчина! — кричал Михалыч, спеша мне навстречу. — Неси от воды, а то уйдёт.
Мы отбежали от берега подальше к кустам, и там я вытряхнул прямо на траву порядочную щучку, пожалуй, не меньше фунта весом.
Вся ещё мокрая, блестящая на солнце своей зеленовато-жёлтой бисерной чешуёй, она запрыгала среди уцелевших от покоса ромашек, приминая их тонкие стебельки и белые глазастые головки.
После такой удачи нам захотелось поскорее домой. Я надел уже высохшие штаны. И мы поспешили к в обратный путь, чтобы похвастаться своим неожиданным уловом.
Мама обрадовалась нашей удаче не меньше нас самих. Она обещала сегодня же поджарить щуку на сковородке, с картошкой, со сметаной.
— Молодцы, молодцы! — хвалила нас она и вдруг изумлённо взглянула на мои ноги. — Позвольте, а почему же у вас штаны наизнанку?
Тут я взглянул на себя и сразу всё понял. Как штаны на солнце сушились, вывернутые наизнанку, так я их впопыхах и надел.
Но мама не рассердилась, что я без её позволения раздевался и лазил в воду. Она только засмеялась, говоря:
— Хорошо, что вообще надеть не забыл.
Да и можно ли было портить мне какими-то штанами такой замечательный день, день моего настоящего торжества!
ОЗОРНИК
С тех пор как я побывал один раз с Петром Ивановичем на ловле перепелов, я стал частенько к нему заглядывать. Мне у него всё нравилось: и тенистый садик, и его крохотный домик, и он сам, всегда такой приветливый, ласковый. Даже швейная машинка, за которой он сидел большую часть дня, и та мне нравилась, но особенно потому, что, как только он принимался на ней строчить, все птицы в клетках начинали петь одна громче, задорнее другой. Ровный, ритмичный стук машинки и разноголосое пение птиц сливались в оглушающую, но на мой слух необыкновенно приятную музыку.
