Эммануил Казакевич - Звезда (Сборник)
Знают огневики: не спят, не смыкаются их зоркие «глаза» на переднем крае.
— Чего ты хочешь больше всего на свете? — спрашивает Гайдай у Ермошева.
— Того же, чего и все, — разбить немца.
— Так того все хотят. А чего именно ты больше всего хочешь?
— А именно я больше всего хочу, чтобы ты в душу ко мне не лез, — отвечает Ермошев, подумав про себя, что больше всего хотел бы увидеть сейчас Анну — жену…
— Вот ведь ты какой!.. А я больше всего на свете хочу, чтобы второй фронт скорее открылся.
— Голубиная ты душа! — смеется Ермошев. — Нашел о чем печалиться. Да они его в самый раз откроют.
— Помнишь, когда мышка прибежала в сказке «О дедке да репке»? — спрашивает Гайдая Ванев-отец.
— А может, и раньше, — с надеждой говорит Гайдай.
— А я так больше всего хочу, — вздыхает Ванев-отец, — чтобы невестка моя сараи колхозные в покое оставила.
И снова — в какой уже раз! — он начинает жаловаться товарищам:
— Подумать только, десять лет работал главным кладовщиком в колхозе. Такие у меня там запасы добра — на пять пятилеток хватило бы. — Ванев-старший осторожно косится в сторону, где спит его сын. — И вот на тебе: вертихвостке этой, бабе его, доверили. Что она в инструменте поймет?
Ванев замолкает и присматривается к сыну.
— Спит, крепким сном спит, — шепчет Гайдай.
— Да я ему и в глаза скажу, — немного громче говорит Ванев-отец. — Развалит она хозяйство, что есть — разбазарит. Вернемся — опять мне все начинать…
— По местам!
Команда раздается внезапно. Но, оказывается, только ее и ждали. Мгновенно ломается тишина.
Через несколько секунд расчеты у орудий.
— …фугасный! Навести и доложить.
— Первому один снаряд — огонь!
— Лев, выстрел, — сообщает связист Топорку.
Правее себя Топорок слышит разрыв. Нет, это не там, где нужно.
— Товарищ семьдесять пять, право тридцать.
— Левее! — раздается на батарее.
— Лев, выстрел, — сообщает связист.
— Точно!
Ермошев ошибается редко.
— Четыре снаряда, беглый огонь!
На немецком переднем крае прямо перед Топорком взлетают тяжелые султаны земли. С грохотом падают доски и бревна.
…И снова тихо в землянках на огневой.
— А уж не рассказать ли вам, хлопцы, как я женился? — лениво потянувшись, предлагает комбат Ванев.
Приезжая на огневую, комбат по вечерам отдыхал в штабном блиндаже. Разляжется с удобством во всю ширь лежанки, расставит свои могучие ноги, закинет руки за голову, и начинается уже неоднократно слышанный, но воспринимаемый все с тем же интересом бесконечный рассказ. В рассказе фигурируют и синий в крапинку сарафан, надетый на ней в то первое утро, и его нескладные лапти, что были тогда на нем некстати, и ее строгий папаня — бригадир колхозный, и почему-то крынка топленого молока с румяными пенками.
В блиндаже все больше неженатая молодежь. Ванев-отец от этих рассказов обычно уходит.
— Ну-ну, и дальше? — сгорая от нетерпения, торопит Митяй.
— Пришли вы к ней, и тут же… — хочет подтолкнуть рассказ застенчивый Гайдай.
Наташа молчит, но ей хочется поскорее услышать, как все это кончится.
— Умейте ждать, — отвечает Ванев. — Все это не так скоро делается. И вот пришел это я к ней…
— Трудно теперь нам будет хорошую невесту выбрать, — задумчиво говорит Лапта. — Отвыкли от девушек… Где их там разберешь!
— А я, — вздыхает Митяй, — могу рассказать только одно: как я не женился. Хотите?
— Рассказывай хоть это, коль другого нет ничего, — снисходительно басит Ванев.
Митяй долго молчит и, наконец решившись, начинает, ни на кого не глядя:
— Ну вот. Было это в прошлую зиму. Стояли мы в избе, у хозяйки. Очень мне понравилась ее дочка. Сидим мы с ней целые вечера. Взглянуть на нее не смею. Так и не сказал я ничего дивчине. Только пришлось нам из этой деревни уйти. Вернулись мы туда с боем как раз через месяц. Пришел я на ту улицу, только избы той уже нет и дивчины нет. И где она, так и не знаю…
Согревшись у печек, уже полудремлют в землянках расчеты.
— По местам!..
— Взрыватель осколочный!.. Угломер… Прицел…
Отстрелялись — и снова тихо.
* * *Стоят на опушке осыпанные голубыми лунными искрами ели. А луна идет по небу полная, ясная, словно солнце.
Ни Наташе, ни Митяю не хочется спускаться в душный блиндаж.
— Вот и луна тоже, как я, — говорит Митяй. — Идет по небу одна. Видно, и ей досадно и скучно.
Повернулся к Наташе:
— Эх, Наташа, милая, так и пройдет по землянкам наша с тобой юность! И когда же это кончится? Ведь вот встретились мы с тобой…
Из блиндажа голос дежурного телефониста:
— Лейтенанта Митяя срочно к командиру полка.
Не досказал Митяй, убежал.
И ей, так же как и Митяю, досадно, что в такой вечер она одна.
— Хорошо! — тихонько говорит Наташа, оглядываясь, и тут же удивляется: — Разве может быть хорошо, если нет ни одного письма от Сережи?
Ей казалось когда-то, что без него хороших вечеров не бывает. И все-таки вечер хороший. Нет, значит он жив.
Где он? Что делает в эту минуту? Знает ли он обо всем, что ей пришлось пережить?..
* * *Ударили крепкие морозы. Часовые на посту отбивали чечетку, попрыгивали бойцы у орудий. Наташа разорвала свое верблюжье одеяло и выстелила шерстью все валенки на батарее.
— Что это ты делаешь? Вот матери напишу, — пригрозил Ванев-отец.
— Пиши!
И Наташа прочла вместо ответа:
Лишь лежа в такую вот гололедь,
зубами вместе проляскав —
поймешь: нельзя на людей жалеть
ни одеяло, ни ласку.
В землянке стало тихо.
— А верно ведь, — сказал Митяй. — Нельзя.
И Гайдай подтвердил:
— Нельзя.
Наташа продолжала читать. Она читала негромко и, должно быть, не очень хорошо. Но все сидевшие в землянке были захвачены этим неровным голосом, потому что шел он от самой ее души и от самого существа волнующих строк. Весь вечер, трижды перебиваемый боевыми командами, она читала вслух Маяковского. И так звучали строчки из поэмы «Хорошо», словно только вот этого года, этого дня ждали они, чтобы заговорить во весь голос.
В этот вечер батарейцы многое поняли в Наташе. Но самой Наташе было еще далеко до полного понимания законов жизни на батарее.
Солдатская мудрость давалась не сразу.
Как-то вечером противник открыл огонь по первой траншее. Обстрел продолжался уже четвертый час. Из землянок не выходили. Топорок лежал у выхода и жадно глотал с ладони снег.
— Не напьешься этим. Хоть бы глоток воды! — говорил он и снова сосал снег. — Печку бы развести…
— Комбат покажет тебе печку, — ответил кто-то из землянки.
Наташа сняла с гвоздика котелок, спрятала его под ватник и вышла из блиндажа.
Рядом разорвался снаряд. Она упала и поползла. Об снег чиркали разрывные пули и вспыхивали, как спички.
Прорубь была посреди нейтрального поля, в шестистах метрах от блиндажа.
Когда Наташа вернулась в землянку и протянула Топорку котелок, он сердито посмотрел на нее, не говоря ни слова выплеснул воду за дверь и весь вечер с ней не разговаривал.
Через неделю была дивизионная разведка. В поиск назначили не Наташу, а санинструктора соседней батареи. Все-таки она пошла с разведчиками. В эту ночь в хозвзводе был ранен Лапта, и старшина долго искал по батарее Наташу.
Операция прошла удачно, разведчиков наградили, а Наташе был объявлен строгий выговор по полку.
— Я предупреждал вас, — сказал капитан Ванев: — не всякую смелость здесь уважают.
* * *Наташа отдыхала в углу землянки, прикрывшись шинелью.
В землянку вошли бойцы. Сняв автоматы, они легли. То ли потому, что день был пасмурный, то ли просто они устали, но у всех четверых на душе было необъяснимо скверно.
— Очень люблю кошек, — уныло сказал Гайдай.
Ему никто не ответил.
— Чтоб шерсть черная, гладкая, а глаза горели. Почему в первом расчете заимели кошку, а у нас нет?
Дома вот у меня была такая одна. Негритенком ее звали…
— Вот завел нуду! — взорвался Ермошев. — Кошки да кошки! Дома да дома! Да у меня дома, может, не то что кошка — жинка, и не черная, а белая, как ясный день, и то молчу! Не береди ты душу, добром говорю, и без тебя тошно.
Наташа уже давно заметила, что Ермошев часто без видимых причин раздражался, когда ему напоминали о доме.
Она не знала, что в такие минуты он видел свою жену, кроткую и терпеливую женщину, такой, какой он ее заставал на крыльце, возвращаясь домой под утро. Ермошев никогда не слышал от нее упреков. Но теперь, вспоминая ее, чувствовал и угрызения совести, и жалость к жене, и досаду, что времени назад не вернуть…
— Ну, и чего ты в бутылку полез? — обиженно спросил Гайдай у Ермошева.
