Анатолий Домбровский - Великий стагирит
— Угу, — проговорил Ксенократ, поднимаясь со скамьи. — Обязательно скажи. А в Атарней я поеду с тобой, но только после смерти Платона. Спевсипп же мне надоел.
До Пеллы оставалось два дня пути.
Филипп искренне радовался приезду Аристотеля. Обнимал его при встрече, прижимал к груди. Устроил в его честь пир, на котором вино лилось рекой и яства грудами лежали на столах. Был шумен, словоохотлив, много смеялся и много хвастался перед всеми тем, что Аристотель — его старинный и лучший друг. Празднества в честь приезда афинского посольства длились несколько дней. В один из этих дней, обнимая Аристотеля, Филипп вывел его в сад, где няньки прогуливали Александра, сына Филиппа.
— Смотри, — восторженно проговорил Филипп, указывая на сына. — Это мой наследник. Он будет умнее и сильнее меня. Умнее, потому что его учителем станешь ты, Аристотель, сильнее — потому что я оставлю ему могучее государство и еще более могучую армию.
Восьмилетний Александр рубил игрушечным мечом траву и цветы, искоса поглядывая на отца в ожидании похвалы, когда ему одним взмахом удавалось срубить несколько цветков или толстый стебель…
— Подойди к нам, Александр, — позвал мальчика отец.
Александр вложил свой меч в ножны и подбежал к мужчинам.
— Это знаменитый философ. — представил ему Аристотеля Филипп. — Он приехал из Афин.
— Я знаю. — Александр в упор посмотрел на Аристотеля. — Ты Аристотель.
— Да, — ответил Аристотель, отметив про себя, что взгляд Александра не по годам тяжел и осмыслен. — А ты — Александр.
— Александр Македонский, — поправил Аристотеля наследник престола. — Мне хотелось бы побеседовать с тобой и услышать твой рассказ об Афинах. И еще я хотел бы узнать, как велика земля, на которой живут люди.
— Зачем тебе знать об этом? — спросил сына Филипп.
— Я боюсь, что она слишком мала, — ответил Александр, — и ты, отец, успеешь ее завоевать прежде, чем я возьму в руки настоящий меч.
Филипп захохотал, хватаясь за живот. А потом несколько раз спрашивал Аристотеля:
— Каков мой сынок, а? Не правда ли, он умен?
— Да, — отвечал сдержанно Аристотель. — Да, он умен. — И ждал того дня и часа, когда сможет поговорить с Филиппом о главном.
Филипп же, словно чувствуя это, не затевал с Аристотелем серьезных разговоров, пропуская мимо ушей многие его вопросы, постоянно требовал вина для себя и для дорогого гостя. Он показал ему свои конюшни, своих солдат, свои сокровища, устроил в честь послов гимнастические состязания на стадионе и представление в театре, где соревновались в искусстве также музыканты, певцы и поэты.
— Я устал от празднеств, — признался ему Аристотель, убедившись в том, что Филипп преднамеренно избегает бесед наедине с ним. — Близится праздник Аполлона и день рождения Платона… Я должен быть в Афинах. — При этих словах он вопросительно посмотрел на Филиппа.
— Ладно, — усмехнулся Филипп. — Ладно, мой друг, — повторил он со вздохом. — Я хочу лишь одного: командовать войском всей Эллады, чтобы повести его против ненавистных мне персов, которые подсылают ко мне убийц и терзают мою страну на востоке. Боги помогут мне в этом. Они мудры, Аристотель, и не понудят меня разрушить Афины… Это все, Аристотель. Это все, что я отвечу тебе на твои вопросы, просьбы и предупреждения. Скажи Демосфену, пусть не бранится, как рыночный торговец, и не треплет мое имя. Наша судьба в руках богов. Но вот что я хочу доверить тебе, Аристотель, — воспитание моего сына… И этим, быть может, ты исправишь ошибки, которые допущу я. Приезжай, когда сочтешь возможным…
Две печальные вести ждали Аристотеля в Афинах: умер Платон, не дождавшись возвращения своего любимого ученика, уехал Феофраст, не дождавшись возвращения своего любимого учителя.
Спевсипп сказал Аристотелю:
— Платон умер на пиру, который мы устроили в честь дня его рождения.
— Почему покинул Академию Феофраст? — спросил Аристотель.
Спевсипп молчал, ходил по экседре, словно искал что-то, потом подошел к Аристотелю и сказал, глядя ему в глаза:
— Ты слеп, Аристотель: Феофраст не любил и боялся меня. Теперь, когда я схоларх…
— Видно, пришла и моя очередь, — сказал Аристотель.
— Теперь, когда нет Платона, ты не осмелишься оставить Академию! — возразил Спевсипп. — Я обещал Платону…
— Что ты обещал, Спевсипп?
— Хотя я схоларх, ты — ум Академии, Аристотель. Так сказал Платон, умирая.
— Утраты поднимают мудрых к вершинам духа, Спевсипп. Я не благодарю тебя, по я ценю твою веру в мой ум, — сказал Аристотель.
Они обнялись. Таково свойство печали — она сближает людей. Но печаль проходит…
Глава пятая
Они покинули Пирей перед восходом солнца на корабле купца Лахе́та, который направлялся на Ле́сбос с оливковым маслом. Две недели они были в плавании, на третью прибыли в Митиле́ну, где их встретил Феофраст, возвратившийся из Афин на Лесбос полгода назад.
Обнимая то Аристотеля, то Ксенократа, Феофраст плакал от счастья, не зная, куда их усадить, чем угостить, чем одарить, что рассказать, о чем спросить… Он влюбленно глядел на своих друзей, и слезы то и дело застилали ему глаза.
— На корабле, который пришел в Митилену в прошлом месяце, мне привезли письмо от тебя, Аристотель, я узнал, что ты и Ксенократ скоро будете в Митилене. И с той поры я встречал все корабли… Все!.. Каждый день, — несколько раз принимался рассказывать Феофраст. — И вот… И вот… — На этом он останавливался, не зная, как выразить свою радость, и снова бросался обнимать гостей.
Не успел Феофраст пролить все слезы радости, как наступила пора проливать горестные слезы: Ксенократ и Аристотель погостили в его доме только три дня, а на четвертый отправились в Атарней, который в хорошую погоду, случалось, был виден из Митилены на другом берегу пролива.
В Атарней Аристотель и Ксенократ отправились на триере, присланной Гермием, тираном Атарнея и Асса. Сто семьдесят четыре гребца дружно взмахивали веслами и гнали триеру через тихий пролив. И пока триера не воткнулась носом в берег владений Гермия, ни на миг не умолкала флейта, высвистывавшая такт для гребцов. Капитан триеры, триерарх, то и дело подавал команды кюберне́ту, своему помощнику, а тот передавал их громким голосом другим. Весла поднимались и опускались под свист флейты, и триера заметными рывками двигалась вперед, сверкая под солнцем окованным медью тараном.
Для Аристотеля и Ксенократа на палубе были поставлены два мягких ложа и столики с угощениями. Четыре раба держали на высоких шестах широкий белый полог, который укрывал гостей от солнца. Две юные рабыни прислуживали Аристотелю и Ксенократу, подавая им фрукты и смешивая в серебряных кратерах с водой и медом красное лесбосское вино.
Оба они простились с Афинами без сожаления. И хотя Спевсипп, ставший после смерти Платона схолархом Академии, уговаривал Аристотеля и Ксенократа остаться, ни Аристотель, ни Ксенократ не поверили в искренность слов Спевсиппа, человека властного, вспыльчивого и честолюбивого, который, став главою Академии, хотел главенствовать и во всем другом, быть первым после Платона, а между тем и Аристотель, и Ксенократ превосходили его в учености и были более почитаемы в кругу философов, нежели он.
Афиняне обидели Ксенократа, обвинив его в том, что он, находясь в посольстве, побывавшем в Пелле, лишь зря потратил деньги, выданные ему из казны, так как не только не старался повлиять на Филиппа своими речами, но умышленно избегал встреч с ним, не принимал участия даже в общих беседах.
— Теперь еще пуще надо заботиться об отечестве, — сказал Ксенократ, когда узнал, в чем его обвиняют. — Филипп знает, кто из послов подкуплен. Он знает и то, что меня ему ничем не удалось подкупить.
Аристотель встал на защиту Ксенократа. Обвинение с него было снято, но Ксенократ обиделся на афинян. Он продал свой дом и рабов, собираясь уехать в Халкедон, на родину. И наверное, уехал бы, когда б Аристотель не уговорил его отправиться к Гермию. Аристотель тоже продал свой дом, а из рабов оставил только Тиманфа и Нелея. Нелея он высадил в Кари́сте на Эвбее, повелев ему идти в Халкиду, к своей младшей сестре, жившей в доме покойной матери. Старый же повар Тиманф умер за несколько дней до отъезда, сказав на прощание такие слова: «Теперь никто не заставит меня говорить…»
— Тот ли Гермий, каким мы его знали? — спросил, вздохнув, Ксенократ, поворачиваясь на правый бок, лицом к Аристотелю. — Сохранил ли он к нам дружеские чувства? Став тираном, он мог потерять доброе сердце. Помнить о друзьях — не то же самое, что оставаться другом…
— Увидим, — сказал Аристотель, которого волновали те же вопросы, что и Ксенократа. — Время, разумеется, меняет людей. Будем готовы к тому, что мы не узнаем его.
