Николай Печерский - Красный вагон
Сначала они побросали в новые квартиры полушубки и валенки, а потом, подсаживая друг друга, полезли сами, В каждой квартире разместилось по четыре человека.
Но лучше всех, пожалуй, устроились Лука, Сережа Ежиков, Зина-Зинуля и Глеб.
Лука прикрепил к деревьям еще пару жердей, и теперь у них получилось что-то очень похожее на кресло или длинный диван со спинкой.
Ребята ожили. Послышались веселые шутки.
Воспрянул духом и Димка Кучеров. Беспечно болтал ногами на своем высоком насесте и, подражая индейцам, выкрикивал какую-то боевую, воинственную песню.
Горбоносый, с пучком длинных растрепавшихся волос на голове, он и в самом деле походил на вождя дикого племени из книги Фенимора Купера.
Но вот луна ушла за деревья, и от этого в тайге стало как-то сразу тихо и грустно.
Сколько сидеть им еще на деревьях — день, два, а может быть, целую неделю?
Только вчера Федосей Матвеевич привез продукты, и теперь, наверное, о лесорубах вспомнят не скоро. Пока то да се, как раз ноги от голода протянешь или бабахнешься ночью с дерева.
Вода беспрепятственно разливалась по тайге. С неба посыпал мелкий снежок. Где-то далеко, за темным гребешком леса, вспыхивали зарницы.
Глеб присмотрелся и понял, что это вовсе и не зарницы. Это вспыхивали быстрые, живые огни электрической сварки на строительстве железнодорожного моста.
Тайга жила своей новой, хорошей жизнью.
И, хотя Глеб ничего не видел из-за густых деревьев, он ясно представлял все, что тут происходило.
Лязгая гусеницами, стаскивали с просек тяжелые сосны трелевочные тракторы; в стороне бил ковшом в мерзлую землю экскаватор, а еще дальше, видимо у Трех Монахов, пыхтели маневровые паровозы.
И оттого что рядом была жизнь, рядом были свои, близкие, родные люди, у Глеба стало немного легче на душе.
Он запахнул покрепче полушубок, склонил голову на плечо Луки и незаметно уснул
Проснулся Глеб перед рассветом. Вокруг все было бело от снега. Рядом с Глебом, на том месте, где был Лука, сидела Зина-Зинуля и тихо всхлипывала.
На жердях лежала аккуратно сложенная одежда Луки и старые, подшитые войлоком валенки.
— Лука! — вскрикнул Глеб. — Лучок!
Зинуля притянула к себе Глеба, прижалась к его лицу мокрой щекой:
— Не бойся, Глеба, он там... Ты не бойся...
Глеб ни о чем не расспрашивал Зинулю.
Сидел рядом и смотрел в ту сторону, куда уплыл Лука.
Одна за другой гасли в вышине звезды. С далеких гор потянул зябкий, пронизывающий шелоник. Тихо вокруг. Только слышно, как мерно шлепаются внизу волны, сталкиваются и разбегаются по сторонам рыхлые тонкие льдинки.
Застигнутые водой, проплыли на большой черной коряжине двое серых облинявших зайчишек.
Над тайгой поднималось солнце. Зарумянились макушки сосен и лиственниц, загорелись на березках жухлые прошлогодние листья.
Грустная, примолкшая сидела Зинуля. Тревога и ожидание застыли на ее осунувшемся, усыпанном веснушками лице. Глебу было очень жаль Зинулю, хотелось сказать, что теперь он на нее не сердится. И, если Лука неравнодушен к ней, пускай так и будет. Он ничего не имеет против...
Но что это? Вдалеке, там, где сливались новое и старое русла реки, послышалось прерывистое татаканье мотора.
— Наши! — тихо вскрикнула Зинуля. — Это наши!
И тотчас на деревьях поднялся шум и гам:
— Наши!
— Наши!
— Наши!
Не находил себе места от радости Димка Кучеров. Дрыгал своими длинными ногами, воинственно размахивал над головой огромной, как сорочье гнездо, шапкой.
— Лорды, бледнолицые братья! За нами плывет пирога!
Та-та-та, — неслось в ответ. — Та-та-та, та-та-та...
Виляя меж деревьев, на помощь десятиклассникам шла моторная лодка.
Глава двадцатая
— Димку стригут!
— Димку стригут!
Эта весть мгновенно облетела весь поселок. Никто не хотел верить, что Димка расстается с длинной поповской шевелюрой.
— Неужели стригут?
— Пропасть на месте, если вру!
Глеб и Варя первыми прибыли на это потешное зрелище.
Закутанный простыней, Димка сидел посреди поляны на низенькой табуретке и покорно ждал своей участи.
Сережа Ежиков, который наловчился в последнее время стричь и брить, как настоящий парикмахер, не торопился.
Он ходил вокруг Димки, пощелкивая портновскими ножницами, примеривался, откуда отхватить клок.
— Чего ты ходишь? Стриги! — взмолился Димка.
Сережа зашел справа, поддел расческой густую, пепельно-рыжую прядь:
— Вас под полечку?
— Стриги-и! — простонал Димка.
Чик-чик-чик, — неторопливо защелкали ножницы. — Чик-чик-чик...
Сегодня Сережа Ежиков стриг как-то странно.
Вначале он обработал правую половину головы, затем подумал, ткнул Димке под нос мыльной кисточкой и сбрил узенький курчавый ус.
— Ты как стрижешь? — подозрительно спросил Димка, выпутывая руки из-под простыни.
— Сиди-и, — протянул Сережа. — Как умею, так и стригу.
Сережа чикнул еще несколько раз ножницами, отошел в сторону и начал придирчиво смотреть на свою работу.
И тут толпа, обступившая Димку, охнула, застонала и начала хохотать:
— Аха-ха-ха! Охо-хо-хо!
Глеб подобрался поближе, глянул на Димку и тоже залился неудержимым смехом. Уже слезы выступили на глазах, уже кололо в животе, а он все хохотал и хохотал.
Перед Глебом сидело два Димки.
Если зайти слева — длинногривый, с курчавым нахальным усиком, а справа — отлично подстриженный, выбритый и чем-то очень приятный и симпатичный человек.
Два разных и в то же время похожих друг на друга Димки смотрели на собравшихся и, казалось, говорили:
«Л-лорды, что он со мной делает? Вы слышите, л-лорды!»
Сережа сжалился над Димкой. Он остриг вторую половину головы, сбрил остатки усов, еще раз внимательно осмотрел Димку со всех сторон и хлопнул его по спине:
— Ну, теперь готово, иди...
Димка с радостью сбросил с себя простыню, отряхнулся и тут же поторопился уйти подальше от любопытных глаз.
Расстался Димка со своей красотой не случайно.
Вчера Димка получил телеграмму из далекого пограничного города.
Ничего страшного в телеграмме не было. Димкин отец сообщал, что приедет на праздник открытия дороги.
И все же Димка перетрусил. Он ходил по лесному поселку, заглядывал всем в глаза и говорил:
— Л-лорды, вы меня не продавайте. Я вас прошу, л-лорды.
А между тем Лука вовсе и не отправлял письмо Димкиному отцу.
Глеб собственными ушами слышал, как Лука говорил Сереже Ежикову:
«Давайте подождем. Может, Димка исправится. Жаль мне его, дурака».
Да, пожалуй, десятиклассники поступили правильно. Что ни говори, но это уже был не прежний шалопай...
Праздник, которого с нетерпением ждали и Глеб и все остальные, был уже на носу. К этому дню готовились везде: и в лесном поселке, и возле Трех Монахов, и далеко-далеко, у берегов синей широкой Лены.
Но самый большой и шумный праздник затевался там, где построили первую таежную станцию. Туда не попадешь. Туда только самых лучших рабочих пригласили.
У Вариного отца уже лежала в столе пачечка ярких красных билетиков. Справа — силуэт Ленина, а посредине ровными, строгими буквами написано:
ДОРОГОЙ ТОВАРИЩ!
УПРАВЛЕНИЕ СТРОИТЕЛЬСТВА ПРИГЛАШАЕТ ВАС НА ТОРЖЕСТВЕННОЕ ОТКРЫТИЕ СЕВЕРНОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ.
Такого билетика ему, конечно, не дадут.
Разве Глеб — дорогой товарищ?
Когда Георгию Лукичу что-нибудь надо, так Глеб у него и дорогой, и золотой, и какой хочешь.
А теперь нет, теперь Глеб не дорогой...
Удрученный неясностью, которую готовило ему будущее, Глеб по целым дням не выходил из вагона, листал старые, давно прочитанные книжки.
«Пускай Лука сам едет, — думал он. — Раз он дорогой, пускай едет...»
Особенно тяжело было Глебу в последний, предпраздничный день.
Глеб завалился спать засветло.
Лежал и с тоской вспоминал все обиды, которые причинили ему Лука и прочие люди.
Обид набиралась целая куча — и больших, и маленьких, и совсем крохотных, о которых Глеб давно забыл, а теперь вдруг вспомнил. Ярко, отчетливо, будто бы было это только вчера.
Память услужливо увела его в лесной поселок и усадила в старую отцовскую избу. Тут Лука впервые назвал его капиталистом и узурпатором, тут ни за что ни про что дернул за ухо, тут...
Одна за другой плыли перед глазами серые, безотрадные картины.
Вспомнилось Глебу, как боднул его ехидный козел Алушкина Филька, как забил в стенку ржавый гвоздь Колька Пухов, как незаслуженно обидела его в больнице Варя. Нет, не везет ему в жизни, совсем не везет...
Пришли откуда-то Лука и Сережа Ежиков.
Лука отвернул краешек одеяла, участливо спросил:
— Глеба, ты что?
— Ничего... Я спать хочу.
Лука прошелся по вагону, пошелестел на столе бумажками и снова спросил:
— Глеба, ты сердишься на меня?
Глеб зарылся носом в подушку, не ответил.
