Валентина Осеева - Рассказы, сказки, стихи
- Притомился, Кочерыжка, то бишь Володечка?
Мальчик поднимал тонкие брови и односложно отвечал:
- Не.
Граня бегала в школу. Иногда у крыльца, как стайка веселых птиц, собирались ее подружки. Граня вытаскивала Кочерыжку, сажала его к себе на колени, дула на его большой лоб с пушистыми темными завитками и, скрестив на его животе крепкие, загорелые руки, говорила:
- Это наш, девочки! Мы его в капусте нашли! Не верите? Он сам знает. Правда, Кочерыжка?
- Правда, - подтверждал мальчик, - меня в капусте нашли!
- Бедненький! - ахали девочки, поглаживая его по головке.
- Я не бедненький, - отводя их руки, говорил Кочерыжка. - У меня отец есть. Вася Воронов - вот кто!
Девочки начинали возиться с ним, но Кочерыжка не любил шумных игр. Однажды Петровна дала ему немного земли из старого цветочного горшка, и в самом углу широкой скамьи Кочерыжка устроил себе огород. На огороде он сделал аккуратные грядочки. Граня дала мальчику красной глянцевитой бумаги к зеленой папиросной. Кочерыжка вырезал круглые красные ягодки, разложил их на грядках, а рядом воткнул зеленые кустики из папиросной бумаги. Потом принес из сада ветку и повесил на нее бумажные яблочки, раскрашенные с помощью Грани. В игре принимала участие и Петровна - она тайком подкладывала в огород свежую морковку и громко удивлялась:
- Гляди-ка, морковь у тебя поспела!
Анна Дмитриевна называла Петровну потатчицей, но сама как-то привезла два игрушечных ведерка и совочек для "огорода". Кочерыжка любил землю; он брал ее на ладонь, прижимался к ней щекой и, когда скупое зимнее солнце падало из окна, серьезно говорил:
- Не загораживайте солнце-то - ведь расти ничего не будет!
- Агроном!.. - с гордостью говорила о нем Петровна.
* * *
Жизнь в то время была трудная. У Вороновых не хватало хлеба, картошки своей не было. Анна Дмитриевна работала в столовой. Она приносила в бидончике остатки супа. Граня с размаху залезала в бидон ложкой и вылавливала гущу. За столом мать бранила ее:
- В такое-то время, когда весь народ от войны еще не оправился, она только о себе думает! Выловит гущу, а мать и бабушка как хотите! Да Кочерыжка еще на руках у нас!
Громкий голос и сердитые слова пугали Кочерыжку.
- Я не буду! - испуганно говорил он, сползая со стула. - Я не буду кушать!
- Сядь!.. Что за "не буду" такое? - в раздражении кричала на него Анна Дмитриевна.
Кочерыжка низко наклонял голову и начинал капать крупными слезами. Петровна схватывалась со своего места и, вытирая ему глаза передником, ругала дочь и внучку:
- Вы что ребенку нервы треплете? Чужое дите за столом, а они при нем куски считают! Взяли за своего, так и держите по совести!
- Да что ж я ему сказала-то? - ахала Анна Дмитриевна. - Не на него кричу, а на дочь родную! Я его и пальцем не трону! Мне с ним не жить... Пусть кто взял, тот и воспитывает!
- А мне, что ли, с ним жить? Мне и вовсе он не нужен на старости, а раз взяли, так надо сердце иметь! Вишь, он ото всего нервный какой!
- Ну, нервный! Представленный, и все тут! - кричала сквозь слезы Гранька, получившая от матери подзатыльник. - Все, все брату напишу! Пускай забирает его совсем! Не надо нам!
- А кто ж со мной жить будет? - вдруг спрашивал Кочерыжка, обводя всех тревожными заплаканными глазами.
Петровна спохватывалась:
- Усе, усе будем, сынок! Не плачь только! Советская власть сироту не бросит! А отец-то! Отец-то на што? Вон он глядит... Вон он... - Она снимала с полки фотографию Васи и, обтерев ее ладонью, подавала мальчику. - И-и, какой отец... С ружьем!
Кочерыжка сквозь слезы улыбался доброму скуластому лицу Васи, а Петровна, расчувствовавшись, крепко прижимала к себе мальчика:
- Разве он бросит?! Как повидал он это горюшко... Лежит она, голубка сердечная, а молочко-то из бутылочки кап-кап...
Она вдруг прерывала себя и, подперев рукой щеку, начинала раскачиваться из стороны в сторону:
- Ах ты боже ж мой, боже ж мой... Несла своему сыночку, голубушка...
Анна Дмитриевна, прислушиваясь к ее словам, останавливалась посреди комнаты; Граня сидела тихо, поглядывая круглыми глазами то на мать, то на бабку.
- И сказал он ей, мертвенькой...
Кочерыжка закрывал глаза и, борясь с дремотой, крепче прижимал к себе карточку.
- ...нипочем я сыночка твоего не брошу... - доносился до него затихающий голос Петровны, смешанный со слезами и вздохами. - Ах ты боже ж мой, боже ж мой...
- Гляди, карточку всю изомнет! - вдруг кричала Гранька. - Заснул ведь! Дай-ка я возьму у него!
Петровна загораживала от нее Кочерыжку:
- Не тронь, не тронь, Гранечка! Я сама опосля возьму!
Анна Дмитриевна, как бы очнувшись, бежала к постели, взбивала подушечку и принимала из рук Петровны спящего мальчика. Гранька вертелась тут же, чтобы вытащить из горячих сонных рук Кочерыжки Васину карточку, но мать молча отводила ее руку и, глядя в курносое безмятежное лицо девочки, думала: "Чего в ней не хватает - сердца или разума?"
* * *
По ночам выла собака. Кочерыжка знал, что она воет от голода, от тоски по хозяевам и за это ее хотят убить. Кочерыжка хотел, чтобы собака перестала выть и чтобы ее не убивали. Поэтому однажды, увидев за своим погребом следы собачьих лап, он стал относить туда остатки еды. Собака и мальчик боялись друг друга. Пока Кочерыжка складывал свои сокровища в ямку, собака стояла в отдалении и ждала. Он не хотел погладить ее сбившуюся шерсть на тощих ребрах - она не хотела вильнуть ему хвостом. Но часто они смотрели друг на друга. И тогда между ними происходил короткий разговор.
"Все?" - спрашивали собачьи глаза.
"Все", - отвечали ей глаза Кочерыжки.
И собака уходила, чтобы в сумерки следующего дня заставить его тревожно ждать за погребом, прислушиваясь к каждому голосу из дома. За столом Кочерыжка, глядя испуганными глазами на все лица, прятал за пазуху хлеб.
* * *
Однажды ночью он проснулся от собачьего голоса. Но это не был вой. Это был короткий визг. Кочерыжка прислушался. Визг не повторился. Мальчик понял: что-то случилось. Он сполз с кровати и, всхлипывая, пошел к двери. Петровна в одной юбке, сонная и растрепанная, схватила его на руки:
- Куда ты? Куда, батюшка мой?
Кочерыжка громко заплакал.
- Молчи, молчи, сынок... Усех в доме перебудишь...
Но мальчик вырывался из ее рук и, захлебываясь слезами, указывал на дверь:
- Туда, туда...
- Да куда же мы пойдем с тобой? Ведь на дворе тьма-тьмущая... Там усе волки сейчас бегают... Гляди-ко!
Петровна подняла Кочерыжку к окну и отдернула занавеску. На дворе стояла оттепель; сквозь мокрое стекло было видно, как из освещенного окна пустого дома на крыльцо падала желтая тень. Кочерыжка вдруг затих, а Петровна, зевая, сказала:
- Никак, Самохины приехали?
* * *
В эту ночь от станции, глубоко проваливаясь в снег тяжелыми бутсами, шла женщина. Рваное мужское пальто, подвязанное веревкой, мокрыми полами обхватывало ее колени, черный платок съехал на плечи, седые пряди волос прилипли к щекам. Женщина часто останавливалась и прислушивалась к собачьему вою. В калитке оторванная доска задела ее за плечо, а с крыльца поднялся одичалый пес и, прижимая к затылку уши, двинулся ей навстречу. Женщина протянула к нему руки, чуть слышно пошевелила губами. Пес с коротким визгом упал на снег и пополз к ней на брюхе... Женщина обняла его за шею и достала из кармана ключ. Потом поднялась на ступеньки, открыла дверь, зажгла огарок свечи, и от освещенного окна упала желтая тень, которую увидел Кочерыжка.
* * *
Собака не приходила. Два дня ждал ее Кочерыжка, глядя на огонек, светившийся через дорогу. Теперь оттуда часто доносился хриплый, сердитый лай. Слышно было, как пес кидался к забору и до конца улицы провожал идущих мимо отрывистым лаем. Он сторожил свой дом. Ночью никто уже не слышал его жалобного воя и не грозил заткнуть ему глотку дубиной. Из разговоров соседей Кочерыжка знал, что в домик Самохиных вернулась одна старуха - Марья. Власьевна... Бабка Маркевна, никуда не уезжавшая во время войны, считала себя хозяйкой опустевшего поселка с заколоченными домиками. Ей казалось, что именно она, оставаясь здесь, под немецкими бомбами, уберегла от разрушения весь поселок. И как хозяйка встречала она всех возвращающихся, приветливо и жалостно, не скупясь ни на сочувствие, ни на вязанку дров для захолодавших людей. Первая являлась она к семьям, еще не обогревшим пустые углы, и, прислонившись к косяку двери, зябко кутаясь в клетчатую шаль, говорила:
- Ну вот, слава те господи! Вернулись! На родном пороге не обобьешь ноги!
И тут же зорко примечала она чьи-то заплаканные глаза, горестно покачивала головой, кляла душегубов-фашистов, вытирала концом платка слезы и утешала:
- Что делать, милушка, война... Уж теперь не вернешь и сама в могилку не полезешь. Скрепи сердце, как ни есть... Небось не одна поплачешь, люди с тобой поплачут и над твоим и над своим горем... Все вместе, легче будет...
