Марк Ефетов - Тельняшка - моряцкая рубашка
- Свистать всех наверх!
Потом я перепрыгиваю с борта на борт и выношу на руках: сначала Серафиму Петровну, потом Муську, а затем перебирается на мой спасательный корабль Виктор. Он опирается на моё плечо...
Да, я не раз представлял себе это. Но теперь было не до фантазий. Не мечты, а правда.
"Лавалет" стал на якорь совсем близко от рифов, о которые билась "Карелия", как рыба, выброшенная на камни.
Шторм утих. Посветлело небо, и море из чёрно-коричневого снова стало зелёно-синим.
"Лавалет" был очень красивым пароходом. Труба была выкрашена в ярко-жёлтый цвет, палуба - белая, спасательные круги - вполовину красные, а медные помпы так надраены, что казались золотыми. На мачтах "Лавалета" висели два больших чёрных рупора - громкоговорители. И матросы "Карелии" услышали звуки оркестра, который исполнял какую-то весёлую американскую песенку.
Вот оно, спасение! Прежде всего свет, потом пар в трубах отопления, новые насосы, которые осушат каюты - выкачают воду с чаем...
ОТКРЫТЫЙ ЛИСТ
Для меня на этом оборвались разговоры грузчиков о "Лавалете". В будку, где стояли весы, вошёл отец:
- Ты чего тут?
- Я принёс тебе поесть. На дорогу. Ты тоже идёшь в море?
- Иду.
Отец взял из моих рук узелок и пробормотал что-то вроде "выдумывают тоже" или "вечно эти заботы". Он перекладывал кастрюльки и баночки из кулька в свою сумку, которую всегда брал с собой в море, а я тихо так сказал:
- А я?
Конечно, отец мог не расслышать или сделать вид, что не расслышал: в порту было шумно, особенно в тот штормовой день. Но мой отец не любил хитрить - даже в самом малом.
Он сказал:
- Я обещал тебя взять в море - и возьму. Но сегодня очень опасно. Нельзя. Понял?
- Понял. Мне идти домой?
- Погоди. Вот идёт Гегалашвили.
Капитан "Диспашора" всегда был порывистым и быстрым. Но в этот раз он так стремительно влетел в будку, как будто за ним гнались.
- Слыхал про "Лавалета"?! - выкрикнул он ещё с порога.
- Что-то слышал, - сказал отец. - "Лавалет" - опытный спасатель.
- Пират он, а не спасатель! - Гегалашвили обвёл глазами будку, скользнул взглядом по мне, но не задержался, будто я был из стекла или меня вовсе не было здесь. - Нет, ты подумай! - бушевал он. - Капитан "Лавалета" предложил капитану "Карелии" подписать открытый лист.
- Не может быть! - воскликнул отец. - Ты шутишь, Самсон. Там же люди гибнут.
- А, - махнул рукой Гегалашвили, - что люди, когда можно заработать доллары!.. Им эти зелёные бумажки всегда дороже человека!
- Ка-а-апитан! - прокричал кто-то за дверью.
- Ну, до свиданья! - Отец протянул мне руку.
Они уходили. Меня не взяли. Но в то время я думал о другом: "Неужели это возможно?" Открытый лист. Я знал, что это значит. Чистый лист бумаги, на котором написано только, что такой-то капитан берётся спасти погибающий корабль. А хозяин этого корабля, если корабль будет спасён, уплачивает сумму. И в этом месте стоят точечки. И спасатель потом проставляет любую сумму: самую высокую. Закон требует только одного: чтобы сумма эта была не выше стоимости спасённого корабля. Подписывают открытый лист, когда знают: всё равно корабль на дне моря и никто, кроме этого спасателя, не берётся его поднять. Да, так бывает, когда вытаскивают ржавое железо, мёртвый корабль, облепленный ракушками. А тут - люди. Им грозит смерть. Как же можно пользоваться этим и предлагать открытый лист? И во что ценить спасённых людей? Разве есть цена человеческой жизни?! Это всё равно, как если бы с человеком случилось несчастье - он попал бы под машину или под колёса трамвая, истекал бы кровью, а в это время примчалась бы "скорая помощь" и врач сказал бы раненому: "Подпишите открытый лист, по которому обязуетесь уплатить мне любую сумму, и только тогда я повезу вас в больницу, попытаюсь спасти вам жизнь".
Отец и Гегалашвили были уже в дверях, когда я услышал, как капитан, должно быть отвечая на вопросы отца, сказал:
- Да, заболел переводчик. Заболел!
- Стоп! - Отец повернулся и махнул мне рукой: - Поехали, Тельняшка. Будешь переводчиком.
В МОРЕ
Отец говорил мне, что, уходя в море, всегда с особой любовью смотрел на берег. Разве может быть уверен моряк, что он вернётся? И в эти минуты я заметил, как прав был отец. Никогда я не видел порт родного города, порт, в котором я проводил половину своей жизни, так ясно, выпукло, будто смотрел в стёкла стереоскопа. Такой аппарат, похожий на бинокль, был у меня дома. В него закладывались картинки с двумя одинаковыми изображениями. Посмотришь в стёкла и увидишь всё, как в жизни, - выпукло, чётко, ясно. Только что не движется. Да, таким я увидел порт в последние минуты прощания.
Мы отправились на "Диспашоре". Поднимаясь по узкому трапу на борт, я думал о том, как опишу всё это путешествие в своём дневнике, - всё, начиная с этого момента: я иду по узкой доске с набитыми на неё поперечными планками, а ветер изо всех сил старается сбросить меня в воду. Море окатывает меня брызгами, трап скользкий - он качается, уходит из-под ног, и в этот миг мой желудок подступает к сердцу, губы сохнут, струйка пота течёт по спине. А всё равно хорошо! Я чувствую себя одним из героев морских рассказов писателя Станюковича.
Если бы меня спросили, что я люблю больше всего на свете, я бы ответил, не задумываясь: "Море!"
И как же я презирал людей, боявшихся качки или спрашивающих меня: "Мальчик, а что это за полоски на твоей маечке?"
"Маечке"?! Нет, вы послушайте: надо же такое придумать. Взрослые люди и не знают, что такое тельняшка - моряцкая рубашка. Вы, может быть, не верите мне, что есть ещё на свете такие люди. Их сколько хотите. Да хотя бы Криади. Живёт в приморском городе, а говорит (я сам слышал): "Этот парусник долго поднимал якорь, отошёл от первого причала и потом только сообразил, что ветра нет, спустил паруса и запыхтел мотором".
Здорово сказано! Будь я учителем, я бы за такой рассказ поставил кол. Ну кто говорит "поднимал якорь", когда даже Муська знает, что якорь выбирают. А вот тоже выражение: "Отошёл от причала". Это корабль-то отошёл! Не отошёл, конечно же, а отшвартовался. Ребёнку, кажется, ясно. Дальше. Нет, вы подумайте: в одном предложении столько ошибок! "Спустить парус". Ну сказал бы: "Убрать паруса". Всё-таки понятнее. Хотя тоже не ахти как точно. Настоящий моряк скажет, вы же знаете это: "Срубили мачту". И всем ясно, что убрали паруса...
Мы разворачиваемся по ветру и покидаем порт. Впереди широкая корма парохода "Пушкин". Она поднимается и опускается, как качели. Кормовая мачта парохода кажется мне очень высокой. Она чертит в свинцовом небе круги и петли. Кажется, что это не мачта, а гигантский карандаш, которым великан пишет по грифельной доске.
Мимо нас проплыл маяк. Он поразил меня. Я-то и не знал, что он такой огромный. Маяк всегда казался мне лёгким, красивым - чем-то вроде перечницы на столе или флакона для духов. А тут громадный - выше кормовой мачты идущего впереди парохода.
За маяком волнение усилилось. И вдруг я почувствовал, что мне трудно дышать, что небо падает на палубу, а море становится дыбом...
Я лежал на узкой койке, закрыв глаза.
- Вот видишь, - говорил мне отец, - просился в море, а сам сразу же скис. Разве можно смотреть на верхушку мачты? От этого только сильнее кружится голова. Теперь, когда спустился в кубрик, лежи спокойно и ни о чём не думай. Обойдётся.
Да, не думай. Я думал и думал всё время об одном: "Зачем я так рвался в море? Сидел бы сейчас дома, готовил уроки (даже это занятие казалось мне теперь заманчивым), слушал бы, как за окном воет ветер. А в комнате тепло, светло и, главное, пол, стены и потолок стоят на месте - их не бросает из стороны в сторону. Они не лезут на тебя снизу, сверху и с боков. Нет, клялся я сам себе, - ни за что, никогда, никакая сила не оторвёт теперь меня от земли!"
А ведь совсем недавно во мне бушевали храбрость и нетерпение, давнишнее желание стать спасателем и любопытство: стремление к новым ощущениям и испытаниям - пусть даже самым трудным.
Стук судовой машины, шум волн, свист ветра - всё это сливалось у меня в один сплошной гул.
И в гуле этом я услышал голос отца:
- Ты не спишь? Постарайся подняться. Идём наверх. Пришло время отработать тебе за то, что тебя взяли на корабль. Только смотри не осрамись.
"Что это? - подумал я. - Ведь отец сам же говорил мне, чтобы я, спустившись в кубрик, не поднимался больше наверх. И это так было на него не похоже - менять своё решение. Да, должно быть, что-то действительно серьёзное".
Но как же мне тяжело было оторваться от койки! Я знал, мы уже учили, что есть сила притяжения земли. Но здесь, в кубрике, сила эта в сто раз усилилась. Койка держала меня, тянула вниз. И тут я сказал себе: "Воля!" И вскочил рывком.
- Теперь пошире расставь ноги, ступать на всю ступню и не качаться!.. Вот так.
- Пошли, папа!
Мы поднялись на палубу, и здесь, на какое-то время, я почувствовал себя лучше.
- Помочь тебе? - сказал отец, когда по крутой лестнице мы стали подниматься на мостик.
