София Сегюр - Маленький горбун
Франсуа дружески кивнул им головой и пошел к двери.
– Франсуа, – слабым голосом позвал Морис.
Маленький де Нансе быстро подошел к его постели.
– Прости меня, Франсуа, – сказал Морис. – Прости Адольфа. Ты добрый, хороший, очень хороший. А мы были злы, особенно я. Как я наказан, Франсуа! Если бы ты знал, как все у меня болит. И постоянно, все время. Все эти повязки, все эти тиски так жмут меня, не дают двинуться, у меня нет ни минуты отдыха.
– Бедный мой Морис, – сердечно произнес Франсуа. – Как ужасно, что случилось это страшное несчастье! Мне грустно, страшно грустно, что я не в силах тебе помочь. Но если бы я мог хоть немножко развлечь тебя и Адольфа, я бы каждый день приходил к вам.
– Приходи, добрый, славный Франсуа, – попросил Морис. – Приходи каждый день и сиди у нас подольше.
– Ну, значит, до завтра, мой милый Морис, до завтра, Адольф!
Едва он вышел, как печальные глаза Мориса обратились к Адольфу.
– Почему ты ничего не сказал ему? – спросил он брата. – Неужели тебя не тронула доброта славного Франсуа, с которым мы обращались так дурно? Ведь еще третьего дня мы грубо молчали, когда он пришел, между тем, несмотря на нашу невежливость, он хочет продолжать бывать у нас.
– Я ненавижу этого гадкого горбуна, – заявил Адольф, – все горбатые злы, ты прежде сам говорил это.
– Я говорил необдуманно и дурно, – заметил Морис. – Франсуа очень добр.
– Разве можно сказать, какой он, – продолжал Адольф, – злой или добрый?
– То, что он делает для нас, доказывает, что он добр. Пожалуйста, если Франсуа придет к нам завтра, будь с ним повежливее и скажи ему хоть несколько слов.
Адольф ничего не ответил. Усталый Морис тоже замолчал.
По дороге домой Франсуа радостно пересказал отцу все, что ему говорил Морис. Де Нансе тоже был доволен и заметил сыну, что доброта и снисходительность всегда сильнее суровости и строгости.
– Продолжай свое доброе дело, дружочек, – прибавил он, – может быть, Морис совсем исправится. Право, самое высшее счастье сделать злого добрым.
Христина пришла в восторг, узнав обо всем, и принялась упрашивать Франсуа постараться смягчить также и Адольфа.
Франсуа каждый день бывал у больных мальчиков. Через месяц Адольф поправился от ожогов, но, несмотря на просьбы Мориса, несмотря на неисчерпаемую доброту Франсуа, он не смягчился к маленькому де Нансе, доброта и приветливость горбатого мальчика не тронули его. Бедный Морис, пораженный великодушием Франсуа, напротив, стал терпеливее и мягче и с каждым днем покорялся своей судьбе все больше и больше. Через два месяца доктор позволил ему встать.
Но едва бедняжка поднялся с постели, тотчас же от слабости опустился на прежнее место. Вторая, более счастливая попытка, позволила ему удержаться на ногах. Он повернулся к зеркалу и пришел в ужас: Морис увидел, что его ноги сведены, вывернуты и сильно укорочены, одно плечо выдалось вперед и поднялось выше другого, спина сгорбилась… На лице, ранее скрытом повязками, теперь виднелись пятна и шрамы от ожогов. У Адольфа на лице тоже остались следы, но гораздо менее заметные.
Несчастный Морис громко закричал от ужаса и почти без сил упал на кровать. Жизель Сибран бросилась подле него на колени, закрыв лицо руками, отец быстро вышел из комнаты, чтобы скрыть от сына свое горе.
– Боже мой, Боже мой! – в отчаянии закричал Морис. – Боже, сжалься надо мной, не оставь меня таким, как я теперь! Что со мной будет? Я не хочу жить и видеть, что надо мной насмехаются.
Встав, он снова подошел к зеркалу и заплакал:
– Я страшен, я ужасен! Сам Франсуа испугается меня. Правда, он горбун, но у него прямые, не согнутые ноги и хорошенькое лицо. А я-то, я-то! Мама, мамочка! Помоги, помоги мне. Пожалей меня, спаси…
Жизель подняла заплаканное лицо, снова посмотрела на Мориса, но не могла выговорить ни слова и, боясь лишиться чувств от жалости к сыну, не ответив ему, встала и выбежала вслед за мужем, чтобы плакать вместе с ним.
Морис остался один перед зеркалом. Чем больше он рассматривал свою искалеченную фигуру, тем более ужасной и отталкивающей казалась она ему. На бледном лице шрамы и красные пятна были еще заметнее. От слабости ноги мальчика сгибались. Пока он стоял перед зеркалом, дверь медленно отворилась и в комнату вошел Франсуа. Добрый мальчик всегда боялся чем-нибудь опечалить или обидеть других и потому, хотя и с трудом, но сдержал изумленное восклицание при виде Мориса, он почти не узнал его и скорее догадался, что это он. Сибран быстро повернулся: по выражению лица Франсуа он хотел узнать, что тот почувствовал при виде его. Но на лице горбатого мальчика он увидел только выражение глубокой жалости и искренней нежности.
– Бедный мой Морис, – сказал Франсуа, – бедненький! Какое несчастье. Боже мой, какое ужасное несчастье!
И он нежно обнял и поддержал Мориса, который чуть не лишился сознания. Он усадил его в кресло, сам присел рядом с ним и горько заплакал. Плакал и Морис.
– Ничего, голубчик, – через несколько минут сказал Франсуа, – ничего, ты, может быть, поправишься и станешь таким же, как был прежде. Не теряй надежды. Ты очень слаб и не можешь держаться прямо. Через несколько дней, самое большее – через несколько недель, к тебе вернется прежняя сила и ты выпрямишься.
– Нет, Франсуа, – ответил Морис, – я чувствую, что уже никогда не сделаюсь прямым. А мои ноги? Как они могут поправиться? Они вывернуты и сведены. А плечо? Разве оно может отодвинуться назад и сделаться таким, как было? Посмотри на меня и на себя. Помнишь, как я смеялся над твоим горбом, как я находил его безобразным и мучил тебя этим? Теперь я могу только завидовать твоей наружности. Я никогда не осмелюсь никому показаться, я никогда больше не выйду из своей комнаты…
– И сделаешь худо, мой бедный Морис, – ласково сказал Франсуа. – Ты заболеешь, тебе будет страшно скучно, и твои страдания еще усилятся.
– Ты думаешь, приятно, – проворчал Морис, – видеть, как все смеются и перешептываются между собой, слышать, как маленькие дети кричат: «Горбун, горбун! Смотрите, вон идет горбун!»
Франсуа нежно обнял и поддержал Мориса, который чуть не лишился сознания.
Франсуа улыбнулся кротко и печально:
– Да, тяжело, и я это знаю лучше всех. Тяжело и грустно слышать злые насмешки. Но привыкаешь понемногу, а потом как приятно встретить кого-нибудь доброго, кто жалеет тебя, видеть дружбу, слышать ласковые слова, знать, что тебя любят. Право, Морис, это счастье – награда за тяжесть моего положения.
– Ты мог бы сказать «нашего» положения, – с горечью заметил Морис. – Но я слушаю тебя, и мне становится легче, я не чувствую уже такого отчаяния. И потом, может быть, действительно, со временем я сделаюсь не таким безобразным.
Франсуа долго пробыл у Мориса. Когда он уходил, отчаяние мальчика немного улеглось, он обещал маленькому де Нансе надеяться, подчиняться воле Божией, не волноваться и послушно исполнять все предписания доктора, даже если он велит ему гулять пешком и кататься в экипаже.
Пока Франсуа сидел у Мориса, Адольф не показывался из своей комнаты, он еще не видел брата на ногах. Когда маленький де Нансе ушел, появился Адольф и, увидев ужасную фигуру Мориса, громко воскликнул:
– Какой ты урод, Морис! Что за фигура! Плечи-то, плечи! А ноги? А лицо? Право, мне тебя жаль. Это ужасно!
– Я вижу свое безобразие, Адольф, – печально ответил Морис. – Зачем ты мне говоришь о нем?
– Помнишь, как ты насмехался над Франсуа? – продолжал Адольф. – А ведь теперь ты гораздо, гораздо хуже его. Ах, если бы ты видел себя.
– Я видел себя в зеркале.
– И не испугался? – с любопытством спросил Адольф.
– Не испугался, но плакал… И Франсуа плакал со мной.
– Значит, по-твоему, я тоже должен плакать? – бессердечно спросил Адольф. – Ну уж, извини. Мне, конечно, очень грустно, что с тобой случилось такое несчастье, но я, право, не могу плакать, как ребенок, из-за того, что ты стал калекой.
– Как недобро ты говоришь со мной, Адольф. Франсуа меня утешал, ободрял, а ты ведь мой брат! Тебе следовало бы меня пожалеть, между тем у тебя не нашлось ни слова утешения…
– Франсуа плакал вместе с тобой, потому что он тоже горбатый, – возразил Адольф. – А что же могу я сделать или сказать, скажи, пожалуйста?
– Уйди, Адольф, – нахмурился Морис. – Я хочу остаться один, мне тяжело тебя видеть и мне жаль тебя.
– Меня? Ты очень добр, – заметил Адольф. – Мне грустно, что с тобой случилось несчастье, но не могу же я плакать или умирать от отчаяния? Предоставляю это чувствительному Франсуа. До свидания, я ухожу с папой. Не плачь, мы тебе купим что-нибудь. Через час мы вернемся.
Адольф ушел. Морис в отчаянии сжал руки и стал громко жаловаться на равнодушие и жестокость брата, он сравнил его с Франсуа и невольно спросил себя, почему они так не походят друг на друга. Думая долго и упорно об этом, он наконец понял, что он сам и Адольф слишком любили себя, свои удовольствия и развлечения, между тем как Франсуа любил бедных и несчастных, забывал о себе для других и всегда думал прежде об исполнении обязанностей, а потом уже о развлечениях.
