Анатолий Домбровский - Великий стагирит
Утром Аристотель послал Нелея к македонскому проксену Никанору с письмом. Нелей возвратился через несколько часов, проклиная дождь и холод, и принес Аристотелю ответное письмо.
«Никанор приветствует Аристотеля, — писал проксен. — Сообщаю тебе, что твоя сестра Аримнеста передала с купцами важные для тебя вести и деньги от твоего щедрого покровителя, к которым приложено от него письмо. Приди и возьми все это сам, потому что и вести очень важны, и деньги слишком велики для того, чтобы передать их тебе с Нелеем».
Аристотель давно не получал никаких вестей от сестры, да и деньги были на исходе. Поэтому отправился в Афины сразу же. Нелей, который мог бы не ходить с ним — Аристотель пожалел старика и сказал ему, что тот может остаться дома, — поплелся следом за Аристотелем, потому что любопытство оказалось сильнее тех страданий, какие доставляла ему сырая осенняя погода и дорога.
— И если деньги, присланные сестрой, велики, — не раз приставал со своими советами к Аристотелю Нелей, пока они добирались до Никанора, — следовало бы купить дом и рабов. Потому что и я уже стар, и повар Тиманф совсем ослабел. И нет тебе от нас никакой помощи, Аристотель. И вот ты худ и бледен, потому что у тебя болит желудок. А болит он у тебя потому, что пища наша и скудна, и груба, и Тиманф постоянно болеет…
Нелей говорил дело. Но Аристотель не отвечал ему. Да и что он мог ответить: в то, что сестра прислала много денег, он не верил. Правда, Никанор написал о каком-то покровителе. О каком? До сих пор у Аристотеля не было покровителей. И деньги, которые время от времени присылала ему сестра, были из тех скудных доходов, которые приносили земли, оставленные ей на Эвбее в наследство матерью.
«Сестра Аримнеста приветствует брата Аристотеля, — написала Аримнеста. — Вот счастье, которое подобно кругам на воде распространяется по всей Македонии и за ее пределы. Оно достигло и тебя. Радуйся, брат Аристотель! И не забывай нас, сестру твою Геро́, племянника твоего, который совсем недавно появился на свет и которого Геро назвала Каллисфе́ном. И если боги того захотят, Каллисфен станет твоим учеником, брат, когда ты решишь либо позвать его к себе, либо вернуться к нам, в Стагиру».
Проксен Никанор сгорал от любопытства. И пока Аристотель читал письмо сестры, стоял чуть поодаль, почти не дыша и не спуская глаз с Аристотеля. А между тем он уже знал о том, что написала Аримнеста и что в другом письме, написанном на пергаменте царской рукой. И в ларец он уже заглядывал. И все же сгорал от любопытства: ему не терпелось увидеть, как примет все эти вести и дары Аристотель.
Отложив письмо сестры, Аристотель взял в руки пергамент Филиппа, царя Македонии. Никанор и вовсе перестал дышать, вперив взгляд в гостя. И когда по губам Аристотеля пробежала улыбка, вздохнул с великим облегчением, готовый сколько угодно шумно выражать свою радость: у великого даря Филиппа родился наследник, сын Александр. Никанор ждал теперь только знака, готовый мчаться в погреб за самым лучшим вином и самыми лучшими яствами.
«…Ты знаешь, Аристотель, что я женился в минувшем году на Олимпиаде Эпирской, дочери тамошнего царя. И если бы я стал описывать тебе ее, ты позавидовал бы мне.
Спустя год после нашей женитьбы Олимпиада родила мне сына Александра. Я получил это известие в Потиде́е, которую накануне покорил. И это было хорошим знаком.
И вот еще что было в ту самую ночь, когда родился Александр: в Эфе́се безумец поджег храм Артеми́ды. Должно быть, в Афинах уже знают об этом. Узнай же и от меня, что Артемисио́н поджег Геростра́т из Эфеса, позавидовавший чужой славе и уничтоживший то, что люди создавали столетиями.
Мои гадатели увидели в этом знамение, говоря мне, что сыну моему Александру предстоит покорить страны, которые лежат восточнее Эфеса.
Многие рассказывали мне также, Аристотель, что видели в ту бурную осеннюю ночь, как на мой дворец в Пелле опустились два орла, и один из них сел головой к востоку, а другой — к западу. Когда Александр закричал, родившись, орлы улетели — каждый в ту сторону, в какую глядел. И вот гадатели, чтобы предречь сыну моему великие завоевания, говорят, что покорит он не только восток, но и запад — те страны, куда улетели орлы.
Ты знаешь, Аристотель, что войнами руководят боги. И чего они пожелают, тому и суждено случиться. Я же одного хочу: чтобы от афинян к тебе пришла бы вся их мудрость и чтобы ты постиг в совершенстве все их науки. И когда мой сын подрастет, то стал бы ты, Аристотель, его наставником. Знай, что я менее благодарен богам за то, что они дали мне сына, чем за то, что они ему позволили родиться в твое время. Ибо я надеюсь лишь на то, что твоя забота и твои поучения сделают его достойным его будущего государства.
Посылаю тебе ларец, в котором ты найдешь то, что сделает твою жизнь приятной и обеспеченной. Это малая часть той платы, которая будет ждать тебя, когда Александр подрастет и станет способным усваивать мудрость. О мудрости же твоей говорят уже теперь. Будто Платон, почитаемый за наилучшего мудреца во всем мире, сказал о тебе, что ты — ум его Академии. Не знаю, так ли он сказал. Но что говорят о тебе другие — я слышал это своими ушами, — делает честь и мне, твоему другу.
Буду просить богов, чтобы они охраняли тебя и привели в мой дом, когда я позову тебя».
— Никанор, — позвал проксена Аристотель, дочитав письмо Филиппа. — Никто не должен знать, кто так щедро покровительствует мне.
— Никто не узнает, — ответил проксен.
— Потому что мудрость философов служит всем, но никому не служат философы, — добавил Аристотель.
— Я запомню.
— Ты, конечно, сосчитал все деньги, которые находятся в ларце.
Никанор опустил голову, притворно смутившись.
— Хватит ли там денег, чтобы обзавестись домом и новой прислугой?
— Хватит, Аристотель. Щедрость… — Никанор хотел назвать имя Филиппа, но вовремя спохватился, — щедрость твоей сестры поистине безгранична: ты можешь купить и дом, и прислугу, и все, что нужно для жизни.
— Ты поможешь мне все это сделать? — спросил Аристотель.
— Я сделаю для тебя все, о чем ты говоришь, потому что так велит мне мой покровитель…
Двадцать девять лет — тот возраст, когда мужчина, даже если он философ, думает не только о бессмертии души. Он думал о радостях и невзгодах, которые сопровождают человека на земле. О том, как избежать невзгод и прибавить к радостям новые радости. Он думал об Александре, наследнике македонского царя Филиппа. И когда б время было послушно ему, он перенес бы мир на десять лет вперед, чтобы встретиться с Александром и стать его учителем. Тогда и Платон и Спевсипп позавидовали бы ему: он стал бы учителем не тирана, а монарха, не развращенного властью, славой и рабской лестью тирана, а юного и чистого наследника царственного престола. И всем стало бы ясно: то, чего не достиг Платон, общаясь с Дионисием, и, надо думать, не достигнет Спевсипп, общаясь с Дионом, удастся ему, Аристотелю. Он воспитает царя, который устроит подвластный ему мир, сообразуясь с мыслями о наилучшем устройстве государства. Эти мысли преподаст и внушит Александру он, Аристотель. Для этого ему не придется выдумывать Атлантиду — наивные фантазии, которые Платон связал с именем Солона. Странно, что этим фантазиям еще кто-то верит. Впрочем, было время, когда и Аристотель верил им. Увы, наука о государстве не может родиться из праздных мечтаний. Ее можно добыть, лишь исследуя самого жизнь.
Мудрый правитель, великое государство, счастливый народ. Созерцать это для философа высшее наслаждение, потому что мудрость правителя, величие государства и счастье народа — земное воплощение высокой философской мечты.
Не день и не два жил Аристотель этими мыслями, испытывая то радость, то тревогу. Радость — когда не возникали сомнения в том, что все так и будет: спокойно пройдут годы, Александр подрастет, и Филипп пригласит его, Аристотеля, в Пеллу. Тревогу испытывал он, порога мучительную, когда приходили непрошеные мысли о том, что в любой день может случиться плохое: может заболеть и умереть он сам — вот уже и сейчас он носит в себе недуг, от которого, кажется, нет избавления; может заболеть и умереть младенец Александр, может случиться переворот в Македонском царстве, и к власти придут другие люди; может случиться тысяча несчастий, из которых достаточно лишь одного, чтобы никогда не встретились Аристотель и Александр. То, что завтра взойдет солнце, — истинно уже сегодня, но то, что Аристотель и Александр встретятся через десять лет, — ни истинно, ни ложно. Истинным или ложным это суждение станет лишь через десять лет, причем у истины здесь не больше прав, чем у лжи. И стало быть, не стоит пока ему хвастать ни перед Платоном, ни перед Спевсиппом своим будущим счастьем, потому что счастье уже сегодня может обернуться несчастьем. Хвастаться можно лишь тем, что уже совершено или совершение чего в нашей власти.
