Спиридон Вангели - Кукарека Иванович
Становится темно, и Груя сам теперь замечает, что его дедушка не совсем умер. Крыша их дома похожа на шляпу, надвинутую на лоб. Вот и два окна зажглись, светятся в темноте, как будто это дедушка смотрит на засыпающую деревню, на мать, которая всё ещё возится и огороде, на отца, что, попыхивая трубкой, разговаривает у калитки о чём-то с соседом, на муравья, который сидит на плече у внука. Груя теперь ясно представляет, что не мог его дедушка взять и умереть совсем-пресовсем…
В эту ночь Груе не терпелось дождаться утра. Так не терпелось!..
Когда солнце показало из-за крыш и деревьев своё уже разгорячённое лицо, Груя выбежал на улицу. На плече у него восседал и трясся муравей.
— Доброе, утро, дедушка! — закричал Груя. — Я твой внук! Правда, что ты видишь меня?.. Правда?!.
— Да! Да! Да! — отражаясь от чего-то, ответило эхо.
Груя доволен, он бежит в глубь двора, к ореховому дереву, такому огромному, что под его развесистой кроной можно целой подводе с лошадьми развернуться. Орех этот посадил дедушка, когда он и сам был таким же маленьким, как сейчас Груя. Груя снимает с головы дырявую соломенную шляпу и низко кланяется ореху.
— А вот и я! Добрый день, дедушка!
Дерево внимательно рассматривает мальчугана — тысячи глаз кажутся спрятанными за каждым листиком…
Между прочим, тот дед с палкой заходил ещё несколько раз во двор, как и раньше, только Груя больше к нему носа не кажет: вдруг этот противный обжора и жадина опять муравья потребует вернуть. Груя всё с дедушкой разговаривает, так ему это понравилось. «Я пришёл за водой, дедушка…» — говорит он колодцу. А однажды залез на крышу — прямиком к дымоходу, откуда валил дым, да как загудит в трубу: «Всё куришь понемногу, дедушка?» Дедушка вместо ответа ещё гуще дым начал пускать, так что Груя как раскашляется и давай дым от себя обеими руками отгонять…
Много воды утекло с тех пор в Рэуте. Муравей и тот обзавёлся родственниками: снуют взад-вперёд, снуют, — дел ведь стало тоже гораздо больше. А Грую сразу и не узнаешь — он теперь большой, в третьем классе учится и ходит не так, как все, а прихрамывает, — то ли ногу натёр сандалией, то ли… для солидности.
Титирикэ, мальчишка постарше, что живёт по соседству, думает, будто Груя что-то из себя воображает. Груя же думает про Титирикэ: тоже мне, всего на два дня, а старше считается. Дедушка вот у него живой… Это уже, конечно, дело серьёзное. Если бы Груя был завидущий, он бы, может, и позавидовал Титирикэ, но Груя не из тех. Померяться силами, это он может, это пожалуйста: посмотрим, кто из нас сильнее… Совсем недавно Груя так скрутил Титирикэ, да так бросил его, — нет, не на камни и даже не на землю, — на чистую траву, но у Титирикэ всё равно косточки затрещали… Однако он тоже парень не промах — в ответ не полез в драку, а просто состроил хитрющие глаза и сказал, чтоб все вокруг слышали:
— Вчера вечером мой отец поймал знаешь какую большую рыбу?
— Какую большую? — заинтересовался Груя.
— Как у моего дедушки борода!..
Груя сразу сник. Вообще-то они оба, чего греха таить, любят подзуживать друг друга. Возвращаются, скажем, вместе из школы и если, не дай бог, у Груи отметка повыше, чем у Титирикэ, то Титирикэ тут же хватается вдруг за живот, хоть посреди дороги:
— Ой, как есть хочется, как есть хочется, — ноет он, — и голод у меня не круглый, знаешь, а продолговатый такой!..
— Какой-такой продолговатый? — интересуется Груя.
— Как бы это тебе поточнее сказать?.. Ото рта до самого пояса, пожалуй… Ну, как у моего дедушки борода!
— Мне, Титирикэ, — отвечает Груя, — сейчас не про дедушкину бороду хочется слушать, мне летать хочется… над тобой, над селом… в голубом, голубом, как дедушкины глаза, небе! Мой дедушка этот цвет своих глаз всему небу оставил!..
До этого Титирикэ никогда не додуматься. У него ведь дедушка живой, и весь цвет его глаз в глазах и умещается. А дедушка Груи свой цвет глаз голубому небу подарил. Сколько же у него этого голубого цвета было!
Груя всё же нет-нет да через забор на дедушку Титирикэ возьмёт и посмотрит, без зависти, так просто… Наверно, совсем живой дедушка лучше, чем не совсем живой?.. Возьмёт Груя отпилок дерева и давай из него почти что совсем живое делать: бок-бок!.. Тук-тук!.. День тук-тукает и бок-бокает, два бок-бокает и тук-тукает. И вот появляется из полена… мама, да не та, что с утра до вечера вся в хлопотах и куда-то торопится, а совсем-совсем другая…
— Ну, как у тебя дела, мама? — спрашивает сын, довольный уж тем, что эта мама всё время будет с ним дома сидеть. Захотелось ему и дедушку такого же приобрести, да не знает Груя, как он в жизни выглядел. С этим вопросом он и пристаёт всё время к матери, от дел отвлекает.
— Какой, да какой!.. Как все!.. — будто бы сердится она. — Сходи в деревню и посмотри на… деда Устина. На деда Штефана посмотри…
Идёт Груя в деревню, к одному старику присматривается, на другого глаза пялит. «Так вот, оказывается, каким был мой дедушка!..» Тетрадь Груи заполняется ушами, бородами, носами. «Если ото всех взять что-то похожее, то дедушка оживёт в том пне дерева, вырванном бурей в лесу, что отец в сарае хранит. Корни — это будет густая и длинная борода дедушки, а всё, что выше, — лицо: глаза, лоб…» Жалко Груе, что силёнок у него пока маловато с этим пнём справиться и дедушку из него вытащить на свет (чтоб все снова увидели, каким он был на самом деле). Тяжело-то, тяжело, но топорик мальчик уже точит…
Отец провёл электричество в сарай, мать ходит на цыпочках по двору. То мать прислушается, то отец ухо навострит — всем интересно, что это Груя там мастерит. Даже дым из очага соседей, где живёт этот озорник Титирикэ, и тот кружил-кружил по воздуху, да как прошмыгнёт под навес… и ему, видно, любопытно, что там делает Груя, забыв обо всех играх и шалостях.
— Кхы! Кхы! — задыхается мальчик. Глаза покраснели, но топорик из рук не выпускает. На пень с дедушкиной бородой поглядывает, а сам полегче чурбачок в руках вертит, от дыма отмахивается, с дымом воюет.
Мать его не из стеснительных — бегом к соседке.
— Слушай, — говорит она матери Титирикэ и топает ногой. — Если у твоего мальчика есть живой дедушка, ты, пожалуйста, не мешай моему сыну тоже заиметь предка, хотя бы и деревянного. Может, ему тоже хочется стать внуком!.. — С этими словами мать Груи берёт и поворачивает дымоход у очага. Теперь дым, слава богу, струится совсем в другую сторону.
А по селу женщины говорят: «Слыхали? До колен вырос мальчишка, а уже делает памятник деду!» «Что ты!» «Своими глазами видела! И до чего похож!» «Говорят, он всех своих родственников изобразить хочет. Галерея будто бы будет такая! Художественная!..» «Вот счастливые родственники, такие счастливые!..»
А счастливые родственники и просто соседи и даже вовсе чужие, с дальних концов села, в субботу пришли в гости к родителям Груи. Видно, до всех слух дошёл, что делает мальчик. Мать Груи, как всегда, не ударила в грязь лицом: приготовила семь горшков с голубцами из виноградных листьев, холодца наварила, пирог испекла.
Все в праздничных одеждах. Один гладит свои усы (какой родственник без усов?), другой волосы ерошит, третий бровями играет, — каждому в художественную галерею попасть хочется. В Груиных рисунках роются, себя хотят узнать. Пусть в галерее хоть ухо будет, да его. Кто себя не узнаёт, а кто доволен, хоть краем глаза, хоть свою пересечённую бровь (от удара копытом), но увидел. А увидел — и доволен! Гостей много-премного. Даже дед его приёмный с палкой и тот притащился. Только муравей со своими внуками и правнуками неотлучно в сарае сидит, помогает мальчику: выносят они на спине стружку, кольцо за кольцом. Да такая она душистая. Спирта муравьиного душистее. А Груя всё стучит и стучит, фигуру обрабатывает топориком, нос выдалбливает, ухо высверливает сверлом.
— Давай, сынок, быстрее! — басит отец в дверь сарая.
— Уже скоро, — слышится голос Груи, но задвижку он не открывает.
Работа не спорилась, а скорее спорила с Груей, — то голова не помещалась на плечах, и он подтёсывал её, то туловище было слишком большим, и он снимал лишнее топориком, то казалось ему, что голова немного криво сидит. В конце концов от всего родственника только и осталось, что одна рука с палкой, да и рука-то — неизвестно чья.
А бочонок «буль-буль-буль!» А мать: «Вот уже пирог на стол поставила!» Гости повеселели, места им в доме стало мало. Словам и то стало в доме тесно.
Один из гостей встаёт из-за стола с такой речью:
— Я — родственник! И, пожалуй, самый близкий. Меня и надо изобразить первым!
— Нет, меня, — бьёт себя в грудь другой. — Я живу ближе всех. Надо, чтоб галерея с меня начиналась!..
— Подумаешь! — закричали на него другие близкие родственники. Если живёшь рядышком, так уже и самый близкий?!
Спор, как огонь, из дома к сараю перекинулся, грозит внутрь прорваться. И вот все уже сарай окружили. Гудят, как пчёлы, за дверью — кто кого перегудит. А Груя не знает, куда от них всех спрятаться. «Ага, ну-ка через окно да на сарай, что ли?» Петухи уже спали. Кругом полночь. Хоть глаз выколи. Сидел уставший Груя и всё смотрел в небо. В голове просветлело, а вокруг сарая всё стихло. Зато в доме опять шумно. Немного погодя Груя опять закрылся в сарае. Тихо сидел, как мышка. Вот в доме снова настала тишина, а вокруг сарая — шум. Гости терпели, терпели, а потом кто-то залез через окно и открыл задвижку на двери. Все с шумом вошли внутрь и вдруг стихли. На полу, на куче стружек, спал Груя, подложив кулак под голову. Никакой скульптуры не было. Зато вся стена выкрашена в голубой цвет. А из-за зелёного холма вставало солнце в дедушкиной шляпе и с человеческими ногами…
