Радий Погодин - Бабник Голубев
Восторг Аллы Андреевны был подлинным, сродни детскому. Оказалось, что она еще ни разу не жила в гостинице.
- Такая ванна! Просто грех не воспользоваться.
- Грех, - сказал Голубев и уселся на диван, обитый синим в полоску шелком. "В позе миллионера".
После душа Алла Андреевна стала еще привлекательнее. И снова спросила:
- Хорошенькая?
- Хорошенькая, - сказал Голубев.
Алла Андреевна пошла к дверям, захватив сумочку и косынку.
Голубев вскочил.
- Куда?
- Немного поедим где-нибудь. Погуляем по городу. В Ленинграде я была еще студенткой. И поедем к вам чай пить. К вам можно?
- Можно, - сказал он, с сожалением оглядывая дорогой просторный гостиничный номер.
На полу лежал толстый ковер. Он сбросил туфли, носки и принялся ходить по ковру босиком. Алла Андреевна тоже сбросила босоножки и пошла за ним следом, высоко поднимая колени.
Он решил, развернувшись, схватить ее.
Она села на стол, надела босоножки.
- Побежали, а то никуда не успеем.
И они побежали на первый этаж в ресторан. "У меня разжижение мозгов, - думал Голубев, впрочем, не чувствуя от этого огорчения. - Я изменяю позе. Моя поза - лежать, а я бегаю".
Потом они поехали на Дворцовую площадь. Потом пошли в Летний сад Алла Андреевна желала увидеть скульптуры, которые кто-то столкнул с пьедесталов и покалечил.
- Покажите, которые? - спросила она с ужасом.
- Понятия не имею.
- Нашли негодяев?
- Кажется, нет.
- Может, и не искали. - Голос Аллы Андреевны погрустнел. - Бывает, не ищут, потому что знают, кто это сделал... Поцелуй меня.
Голубев поцеловал.
Две старухи, тяжелоголовые, в белых панамках, по причине старости феминистки и святоши, по-бульдожьи выпятили губы. Брызнули в летний воздух бесплодной слюной.
- Срам.
- Думаю, эти леди причастны, - сказал Голубев.
- К сожалению, они причастны ко всему. Как не хочется становиться старухой. А годы бегут.
Голубев подхватил Аллу Андреевну под руку, и они помчались по набережной к "Медному всаднику".
- Как хорошо - Нева рекой пахнет...
- Но почему Петр такой зеленый? Разве нельзя почистить?..
Способность Аллы Андреевны и восторгаться и грустить одновременно была похожа на фотовспышку, делавшую все предметы отчетливо видимыми, но отчетливо видимыми становились и трещины, и каверны, и ржавчина, и рытвины, и плесень.
- Какой запущенный город, - вдруг сказала она. - Куда же смотрите вы, ленинградцы?
Голубев почувствовал досаду. Досада эта была подвижной, похожей на пламя, то вспыхивающее, то угасающее. Она тлела в нем с момента получения телеграммы. Сейчас она переросла в раздражение, даже в злость.
"Фифа чертова, - сказал он себе. - Куда мы смотрим? Я, например, в глубину океанов смотрю неотрывно. - Мысли его, словно давно того ожидали, привычно оказались в лаборатории. - Если бы ты, фифа, знала, как наши аппараты грохочут, как они орут. А нужно тихо. Нету-нету-нету - и тут как тут..."
- Только вынесенный магнитопривод, - сказал Голубев. - Он на сорок процентов погасит шумы. Но нас не хотят слушать традиционалисты. А они везде. Что такое традиционализм - следование посредственным образцам. Даже хорошее, устаревая, становится посредственным. Не стареет только гениальное...
- Вы о чем? - спросила Алла Андреевна, отодвигаясь.
- О Ленинграде. Городской бюджет перераспределен. Кучу куч миллионов, может даже два миллиарда рублей за последние годы из нужд соцкультбыта ушли на заплаты в промышленности.
- О, господи, - сказала Алла Андреевна. - Пошли к вам. Чаю выпьем. Споткнувшись о развороченный асфальт, она развеселилась - будто тень сошла с бабочки и бабочка стала яркой.
В прихожей их встретил восьмиклассник Бабс. Прихожая была просторной, и Бабс любил здесь что-то свое чинить.
- Познакомьтесь, мой умный сосед Бабс, - сказал Голубев. - А там, в глубине квартиры, обитают его деликатные родители. Я живу тут, на юру, у входной двери. Все сквозняки разбиваются о мою грудь. - Голубев распахнул дверь в свою комнату. Он не запирал ее на ключ, и за это, как он догадывался, суровый Бабс прощал ему сорок грехов. Может быть, и вообще Бабс относился к нему прекрасно и лишь частую смену приятельниц считал чем-то вроде отсутствия у него совести. Понятие "совесть" Бабс ставил на второе место - сразу за демократией. Понятие "честь" влачилось у него в конце списка. Он считал это качество проявлением заносчивости. Последним и самым непонятным для него было классовое сознание.
- Вам звонила ваша приятельница Инга, - сказал бледный Бабс. - Ну, эта, загримированная, которая вчера приходила.
"Ах ты змееныш. Я тебя карбофосом".
- Бабс, ты такой умный. Ответь. Христос пытался обратить Магдалину к богу. Магдалина пыталась обратить Христа к женщине. Может быть, оба они преуспели и именно поэтому Христу пришлось покинуть наши Палестины? Насчет аморальности? А?
Бабс покраснел, напряг лоб в поисках достойной колкости.
Алла Андреевна положила руку ему на плечо и попросила проводить ее в ванну руки помыть и на кухню - поставить чайник.
Никого из приятельниц Голубев на кухню не допускал, они шмыгали у него из дверей входных в дверь комнатную.
Бабсовы родители царили в кухне, большой и светлой, Бабс оккупировал прихожую. Голубев не возражал - черт с ними, - он завладел ванной. Бабсова семья ни полотенец, ни зубных щеток там не держала, а перед семейным помывом дезинфицировала ванную комнату карболкой.
Кофе Голубев варил у себя в комнате на спиртовке.
На кухне уже звучал квартет, это в разговор Аллы Андреевны с Бабсом включились Бабсовы папа с мамой, о которых в писании сказано, как утверждал их дружок профессор Гриднев, что количество интеллигентов есть величина постоянная, от количества населения не зависящая. Себя Голубев к интеллигенции не причислял, и это было его оружием.
Он уже поставил на стол печенье, конфеты, вино, когда Алла Андреевна принесла из кухни чайник.
- Очень милые у вас соседи. Они вот со мной согласны, что вы, ленинградцы, безобразно относитесь к своему городу. Чудо какой город. Это надо же - так его запустить. Непростительно.
Досада залила глаза Голубеву, как пот. Он вытер их носовым платком. Кашлянул. Ему показалось, что язык хрустит во рту, как ледышка. Он и язык платком вытер.
- Вы фифа, - сказал он. - Да, именно фифа. И каждая такая фифа что-то вякает о Ленинграде и ленинградцах. Ленинградцев в городе, кстати, наверно, процентов двадцать, и все дамы. Остальное население невесть откуда. Я, например, тверской. У нас в институте ни одного мужика, у которого родители были бы ленинградцами, все из Тмутаракани. Да и не в этом дело. А дело в том, что Ленинград не мой. Он наш, понятно вам? общий, всесоюзный, всемирный. Вот вы сделаете что-нибудь для Ленинграда, напишете, как человек страдающий, поднимете шум? Ни шиша! Потому что вы фифа. И вам не Ленинград жаль, а радостно от возможности кого-то осуждать, кому-то портить вашей лживой правдой настроение и нервы. Потому что фифы всегда такие, и покуда они не переведутся все до единой и их зародыши тоже, мир будет плохо устроен, а Ленинград паршив.
В дверь постучали. Просунулся Бабс. Он принес вазочку с морошковым вареньем, которого Алла Андреевна никогда не ела. Глянув на Голубева, Бабс поставил вазочку на стол и задним ходом откатил в коридор.
Алла Андреевна заплакала.
- Вы правы, - сказала она. - Мне было очень хорошо, и я утратила чувство ответственности и чувство меры. Вы, конечно, правы. Извините. Я пойду. Не провожайте меня. Я знаю дорогу. В метро до станции "Парк Победы". - Она вдруг сделалась деловой и собранной. Глаза ее высохли. Она еще раз сказала: - Простите.
Молча закрыв дверь за Аллой Андреевной, Голубев позвонил Инге.
- Ты один? - спросила Инга. - Приехать?
- Не нужно. Спокойной ночи. Ты тоже фифа со своими теориями. А я дурак.
Минут двадцать Голубев расхаживал по комнате. Он рассуждал: мол, нужно быть примерным идиотом, каким он и является на самом деле, чтобы не видеть, какая это полная мещанка, болонка и пупсик. "Ах, глазки! Ах, ножки! У всех глазки. У всех ножки. Еще и получше есть. У Инги, например". Тут Голубев должен был сознаться себе, что у Аллы Андреевны и ножки и фигура получше Ингиных...
"И вообще, что она такое сказала, чтобы так психовать? Что Ленинград опаршивел? Так действительно опаршивел. И мы, ленинградцы, в этом виноваты. Видите ли, боролись за спасение Байкала - хорошо. С поворотом северных рек - хорошо. А то, что у нас под носом, - не видели. А может быть, видели? Даже я, бабник Голубев, видел. Но чтобы отремонтировать один Михайловский замок, нужен, говорят, бюджет Дзержинского района за три года. А эта фифа..."
Голубев вышел в коридор. Наверно, он поехал бы за Аллой Андреевной в гостиницу, по телефону попросил бы ее спуститься вниз, все бы ей высказал, а потом попросил бы у нее прощения. Но в коридоре околачивался Бабс с булыжными глазами.
