Виктор Савельев - Пацанские рассказы Витьки Воробья
Дело в том, что рядом с нашим домом, который числился по уличному ряду и звался всеми «дом двенадцать-бэ», стоял другой – «дом двенадцать-а», с ребятами из которого мы, мальчишки, были в сложных отношениях. Бывало, мы воевали чуть не полгода, и горе лазутчику из «двенадцать-а», если он попадётся на нашей территории. А случалось, мы объединялись с «двенадцать-а» в каких-нибудь совместных играх или вместе шли на «дом-десять». Словом, стрелка дворового компаса поворачивала то в одну, то в другую сторону, но в тот день, о котором я хочу рассказать, как раз была «война».
Не помню, из-за чего она началась, но за день мы имели стычки три с «двенадцать-а́шниками». Происходили они, в основном, через решётчатую чугунную ограду, разделявшую дворы, и велись артиллерийским огнём из камней и других метательных «снарядов». Был, должно быть, конец зимы, потому что мы где-то выковыривали камни и ледышки и некоторые из нас были ещё в шапках. Во всяком случае, я хорошо помню, что один меткий бросок окатанным и довольно солидным камнем-голышом достался одному из наших противников прямо по макушке, и все испугались такого меткого попадания. Но мальчишка тот, горбоносый и некрасивый, был как раз в ушанке, которая то ли мала ему была, то ли просто топорщилась пустой суконной шишкой надо лбом – и это, видимо, смягчило удар, потому что горбоносый только рассмеялся, как неубиваемый русский богатырь, и запустил в нас такой ледышкой, что мы все шарахнулись.
Словом, мы весь день так пуляли друг в друга с перерывами на другие игры – и весь день моим основным противником был краснощёкий толстый мальчуган из «дома двенадцать-а», который всё целил в меня, а я в него. Кажется, его звали Вовка-Помидор. Раза два Вовка слабыми комками умудрялся задеть меня, и раза два я ему отвечал тем же. Перейти к более решительным действиям и сделать набег или вылазку ни один двор не мог, так как среди нас, с той и с другой стороны, отсутствовали великовозрастные силачи-школьники, которые могли бы возглавить и привести к успеху это рискованное предприятие.
И вот в тот момент, когда у нас уже были на исходе «снаряды» и «дом двенадцать-а» теснил нас по всему фронту и даже подбирался к дыре между пограничной решёткой и каменным сараем, через которую и попадали в соседний двор, счастье вдруг переменилось и улыбнулось нам: на улицу вышел наш большой парень Васька Мухин, в то время, наверное, пятиклассник. Мы воспрянули: с таким подкреплением мы запросто могли одолеть всю противостоящую нам мелкоту.
– Васька! – заорали мы. – Нас «а́шники» бьют! Веди нас в атаку на их двор.
И Васька, схватив здоровенный кусок льда, повёл. Он сразу побежал к дыре в заборе, увёртываясь от летящих комков и пугая оборонявшихся своими замахами, и мы с дружными криками ринулись за ним в набег. «А́шники» позорно бежали, бросая «снаряды», которые могли бы быть истолкованы как продолжение враждебных действий их армии. Мы гордо вошли к ним во двор, а мальчишки из «дома двенадцать-а» частью попрятались в подъезде, а частью встали под своими окнами и начали кричать «Мама! Я маме скажу…» – но не очень громко, а так, чтобы мы, опасаясь более громких криков, не трогали их.
Сейчас же наши пацаны как победители стали подходить к сдавшимся противникам, толкать их плечами, понарошку замахиваться, словом, демонстрировать свою мощь и силу. Я тоже подошёл к краснощёкому Вовке, с которым вёл дуэль и который не спускал глаз со своего окна на третьем этаже, готовый зареветь, если наши притеснения покажутся уж очень обидными.
– Ну, что? – сказал я ему и тоже толкнул его плечом. – Будешь драться-кусаться?
Помню, у меня дух распирало от моей храбрости, которая, как вы поняли, сильно выросла с Васькиным присутствием, и хотелось сказать или сделать что-то такое, чтобы этот краснощёкий Помидор знал, с каким героем имеет дело.
– Ну, будешь? – я толкнул ещё раз и краем глаза посмотрел на Ваську, который ходил тут же и являл собой нашу силу и захватнический террор.
Васька поймал мой взгляд и, вытерев кулаком сопли на губе, тоже взглянул на меня одобрительно и прикрикнул командным тоном:
– Давай-давай!
И от того, что сам великий Васька поддакнул мне, малышу, как первому другу, и от сознания своей огромной силы перед этим кривящим губы краснощёким Помидором Вовкой я вдруг важно размахнулся и закатил моему беззащитному врагу звонкую и тяжёлую оплеуху прямо по его красной щеке.
Шлепок неожиданно для меня оказался настолько увесистым и звонким, что эхо от него раскатилось по всему двору, а Вовкина щека прямо на глазах побагровела и вздулась. Отчаянный рёв потряс воздух. С минуту все оцепенело смотрели на дело рук моих, потом весь наш «двенадцать-бэ» во главе с Мухиным Васькой дрогнул и в панике бросился наутёк, как всегда бывало, когда кого-то зашибли в наших потасовках слишком всерьёз.
Вместе с другими я бежал загнанным зверем и жался к ребятам, словно старался найти в них опору и выход своему страху, но легче не становилось. Они-то все были ни при чём, как-никак этот подлый удар нанёс не кто-то, а я. Васька перелез через сарай и скрылся, многие разбежались по квартирам или спрятались. Я тоже затаился за берёзовой поленницей и оттуда слышал, как прибежала Вовкина мать со своим ревущим Помидором и как кричала на весь наш двор, и показывала женщинам вздувшуюся щеку, и грозила поймать меня. Сердце моё в ужасе прыгало и билось так, что я боялся, что она услышит его стук из-за поленницы. Таким преступником, как тогда, я себя потом никогда не ощущал, хотя и в школьные годы не был ангелом.
Долго со двора доносились голоса жильцов и крики Вовкиной матери. По одному спрашивали обо мне ребят, каких удалось найти в те минуты. «Это не мы! Я вон там стоял, – оправдывался то тот, то другой. – Это шкет один ударил со второго подъезда, Витька-Воробей…». У нас во дворе у всех были клички – к примеру, Марфа, Дылда, Сашка-Валет, меня же ребята прозвали Воробьём…
Не в силах больше выслушивать дознание, я тихонько выскользнул из-за поленницы и на ослабевших ногах прокрался домой, на четвёртый этаж.
– Ты что такой? – удивилась мать, с подозрением вглядываясь в меня. – Чего так рано? Иди погуляй, обед ещё не готов.
– Не-е, мама, я на улицу не хочу, – сказал я самым тихим голосом. – Я лучше дома посмотрю картинки.
Мама покачала головой и ушла на кухню.
А я сидел в комнате – дверь в коридор была открыта, тупо смотрел на картинку и с бьющимся сердцем ждал, когда же постучатся в квартиру из подъезда и войдёт Вовкина мать с опухшим от слёз Помидором. Более ужасного состояния я не знаю. Я прислушивался к каждым шагам по лестничной площадке – никогда не обращал раньше внимания, какие они громкие, – к каждому голосу и хлопанью двери в подъезде. От волнения я даже есть не мог, когда мама налила тарелку супа. Даже вечером, засыпая, я всё вздрагивал и слушал лестничные шорохи, нимало не сомневаясь, что меня всё равно найдут.
Целых два дня после этого я не выходил на улицу, худел, бледнел, томился, а на третий день, не вынеся неизвестности, выскользнул из дома и, взобравшись на сараи, посмотрел на двор «двенадцать-а». Вовка-Помидор был там и играл с ребятами, щека его была перевязана. Я быстро слез с сарая и убежал домой.
Весь год потом я не ходил во двор «дома двенадцать-а», хотя ребята наши с «а́шниками» окончательно помирились и то и дело гоняли вместе в футбол. И долго-долго ещё, завидя издалека Вовку, я втягивал голову в плечи и старался не попадаться ему на глаза. И до сих пор об этом помню.
Про ружьё
Самая памятная из моих детских игрушек для меня – ружьё. Не помню, кто из пришедших на Новый год гостей подарил его мне, мальчугану. Помню только, как кто-то плечистый, придя с мороза, мигнул мне добрым глазом и протянул маме свёрток в белой бумаге:
– Тут для сынишки вашего сюрпризец…
– Иди сюда, сынок! – позвала мама. – Сейчас же скажи спасибо.
Я нехотя оторвался от карандашей – не потому что был уж больно избалован подарками, а потому что как раз в эту минуту красил большие малиновые ботфорты у Кота в сапогах. Поэтому на белый свёрток в руках мамы я смотрел с недоумением.
– Ну что куксишься? – засмеялся гость и развернул бумагу. Там было ружьё.
Помню, в первую минуту я остолбенел. Какое счастье! Не может быть, чтоб мне! Ружьё было великолепное – как настоящее, с жёлтым лакированным прикладом и чёрными стволами. Двустволка! А снизу был приделан ремешок и блестящие маленькие курки в железной скобе. У меня захватило дух. Нет, я не мечтал о таком подарке, не думал о нём. Я даже не догадывался, что такое могут мне подарить. Боюсь, я не был слишком вежлив в ту минуту, потому что тут же схватил чудесный подарок и убежал с ним за шкаф, где хранились в углу мои игрушки.
Как передать тот трепет и любовь, с какими я ласкал там свое ружьё. Даже через столько лет я помню его великолепные стволы и насечку возле мушки. Это сейчас понимаешь, что стволами были всего лишь крашеные куски гнутой жести. Но тогда меня восхищали чёрные дула. В них были спрятаны пружины со звонкими поршнями. Когда ружьё переламывали пополам, поршеньки эти уходи ли назад и стояли на взводе где-то у приклада. Но стоило нажать курок – они с треском выскакивали и вышибали заложенную в ствол горошину – это показал мне кто-то из пришедших гостей.
