Радий Погодин - Я догоню вас на небесах
У парнишки в голове было черно. Ему хотелось пасть на колени от какого-то всеохватного стыда. Летчиков парнишка ставил превыше всего летчики начинали двадцатый век. У него отчим был летчик.
Мыслей в голове у парнишки не было, только тоска.
"Он же летчик, - бормотал парнишка. - Как он мог - он же летчик..." но эти слова нельзя было назвать словами, они уже не имели смысла. Смыслы рушились, как дома, как мосты, как храмы.
Подошли женщины с ребятишками. Они окружили путейца и его дочь разноцветным венком. Дети стояли рядом с матерями. И не плакал никто. А война, еще не осознанная как безумие, вдруг осозналась. Вдруг осмыслилась. И у всех заострились черты.
Солдаты в серых шинелях лежат на озимом поле. Вокруг ростки, миллионы зеленых лучиков. Солдаты похожи на не пропаханные плугом кочки, на плешины, куда не легло зерно. Эта картина будет для парнишки впоследствии как бы символом смерти на войне, ее безмерности - поле до горизонта и на нем все кочки, кочки... Но долго эта картина не держится, ее взрывает яркий августовский день сорок первого года. Девочка, скосолапив ножки, лежит на прогретых бурых шпалах. Девочка заслоняет все видения солдата. И голос ее обезумевшего отца заглушает все голоса: "Анечка... Анечка..."
А парнишка тот - я.
Часть, в которой служил Сержант - будем его покамест так называть, шла на Потсдам через Михендорф и Потсдамский лес. Сержант по причинам разведки мчал на машине по другому шоссе вдоль узкого Тельтов-канала, торопился в свою бригаду, чтобы вместе со всеми, а может, и впереди других, попасть в этот город среди озер.
Сержант попадет в Потсдам, попадет, но в тот день он попал в окружение.
Остатки батальонов Девятой армии фюрера и просто одинокие немецкие солдаты, позабывшие номера и названия своих частей, отупевшие от бессонницы и отступления, заросшие грязью и злым волосом, стремились уйти за Эльбу.
В небольшом поселке в одну улицу - домов тридцать и все розовые, с красными черепичными крышами, - сгрудились пять "тридцатьчетверок", батарея гаубиц и бронетранспортер Сержанта - семь человек, включая водителя.
Поселок, названия которого Сержант так и не узнал, был зажат между кряжами, поросшими сосновым лесом, не подсочным, тонкоствольным, будто подстриженным, но матерым, кондовым - сосна к сосне, все красавицы.
На выезде из поселка "тридцатьчетверки" встретились с отступающей немецкой колонной, подбили три сине-черных "бенца" с радиаторами, похожими на кулаки. Техника, шедшая за "бенцами", попятилась, покатила в объезд, но пехота, усталая, злая и отупелая, пошла кряжами. С улицы поселка было видно, как она идет, - каждый солдат по отдельности. Каждый сам себе и оружие, и машина, и человек, полумертвый, отказавшийся от всех иллюзий.
Там, за Эльбой, он поднимет руки. Смотреть в глаза американцам, подняв руки над головой, ему будет все же полегче, можно сказать - совсем легко: американцеву маму не расстреливали, американцеву сестру не угоняли, американцева меньшого брата не били по голове.
Танкисты сразу же заперли входы в поселок: три танка в одном конце улицы, два танка в другом.
Капитан-танкист сказал молодому лейтенанту-артиллеристу:
- Поставь по две гаубицы позади нас, чтобы нам хвосты фаустами не подпалили. Да не стреляй, слушай, по ним - не воюй.
Сержант такую просьбу капитана мысленно одобрил: пока немцы уходят каждый сам по себе - не страшно, но разозли их, они тут же организуются, немцы это делают быстро - айн, цвай, драй! Сойдут с кряжей - и амба: пехоты в поселке семь разведчиков.
- А ты, Сержант, - сказал капитан, - ты, наоборот, постреливай. Стань в теньке, чтобы все видеть и слышать. Ты у нас основная живая сила. Так что постреливай. Пусть помнят - спускаться сюда не надо. Конец войне не тут, конец войне там. В Берлине...
Берлин и "конец войне" были недалеко - за лесом, за озерами и плотинами, за поселками Николае-Зее, Целендорф, Лихтерфельде, маленькими и уютными, как ленинградская Стрельна. В той стороне, в небе, висела серая шапка пыли и копоти. Берлин гудел тысячами непримиримых звуков: криками атакующих рот, пулеметными очередями, ржанием лошадей - грохотом тротиловых ниагар.
Вот такая была дислокация.
Воевал в экипаже Сержанта Писатель Пе, тоже сержант. Парень смелый. По военной необходимости излишне вежливый. Но можно, наверное, так сказать - вежливо-незастенчивый. Имя у него было Валерий.
Когда в роту приехал майор из газеты писать очерк о разведчике, ему отрядили Валерия. Валерий майору рассказывать отказался, объяснил необидно, что сам имеет намерение стать писателем.
Майор посоветовал ему, с чего нужно начать: мол, с уважения к старшим и к чистой бумаге.
Теперь о певице по имени Розита Сирано.
Была у немцев такая певица, модная, как у нас Изабелла Юрьева.
Возил Писатель Пе маленький патефончик и, когда позволяла обстановка, слушал Розиту Сирано. Представлялась она ему в черных чулках и страусиных перьях - в этакой белой пене. Вокруг нее мужчины с тросточками, в тесных пиджаках, в канотье. И не вскипало у него к немецкой певице никакой неприязни, хотя, прямо скажем, была она ему чужая насквозь.
- Пойду пройдусь, - говорит этот Писатель Пе. - Может, пластиночка новая попадется.
- Ты понимаешь, что мы в окружении? - спросил Сержант.
- Тут все насквозь - если что, за мной дело не станет.
Ударила гаубица резко да еще с каким-то шлепком, это она подпрыгнула от выстрела на асфальте. Запахло горелой расческой. Не выдержал молодой лейтенант - пальнул.
Сержант подумал, подумал да и отправился с Писателем Пе - надо же осмотреть поселок. Может быть, воевать придется, если молодой лейтенант не возьмет себя в руки.
По кряжам над поселком шли немцы. По сосновому бору. Сержант чувствовал их движение, упорное и глухое, как будто шел по лесу пожар без пламени и без дыма.
Солнце почти вплотную придвинулось к земле.
Перед домиками чернели тюльпаны.
- Зайдем сюда, - предложил Писатель.
Домик, им выбранный, отличался от других домиков окнами. Окна у него разные: и стрельчатые, и прямые, и круглые. Они придавали домику веселый пристальный вид, будто не Сержант рассматривал его, а он, домик, рассматривал Сержанта и находил его нестрашным. Но распотешил Сержанта цоколь, украшенный осколками чайной посуды с цветами и птичками. Осколки были вмазаны по всему цоколю, уплотняясь и укрупняясь к углам: там сияли половинки и даже целые блюдца.
Соседние дома - такие же двухэтажные, с дорожками из перекаленного, положенного на ребро кирпича, с белыми рамами и кустами бульдонежа, не подступающего близко к стенам, чтобы не заводилась на стенах сырость, тоже были аккуратно сработаны, но не было в них проникающей во все детали согретости и умилительной колыбельности, такой, будто дом накрыт кружевами, и облака над ним не простые, но тюлевые.
Сержант покуривал, дожидаясь Писателя Пе с пластинкой Розиты Сирано, на которой будет изображена белая собака, слушающая граммофон, и улыбался фарфоровой выдумке. Был в ней какой-то детский подход к красоте, хотя, если подумать, желание Бога - есть детское желание прижаться к маме.
И захотелось Сержанту пить.
Сержант поправил автомат, приспособленный для стрельбы с ремня, поднялся на крыльцо неспешно и, нажав изогнутую кованую ручку с шаром-противовесом, потянул дверь на себя. Дверь пошла тяжело и бесшумно, выпуская на Сержанта мыльный запах тревоги и ожидания беды.
В чистой намастиченной прихожей у стрельчатого окна на подставочке стоял горшок с бегонией, похожей на вислоухого пса.
Из прихожей внутрь дома вели три двери и лестница наверх. Наверху Писатель Пе перебирал грампластинки. Одна из дверей, правая от входа, вела в подвал - жители во всех домах ютились в подвалах, побеленных и обставленных для ночлега.
Сержант прошел на кухню. Из водопровода вода не текла, но кран был начищен. Все было вымыто, выскоблено. Но не было мужика в этом доме, такого старательного и умелого, - в стене у двери, ведущей во двор, торчал согнутый гвоздь. Забивали его зло, гвоздь согнулся, его так и оставили, не зная, что делать, как его выпрямить, не вытаскивая, и вытаскивать не желая - нужен был этот гвоздь, - наверно, натягивали в кухне веревку для просушивания пеленок в дождливые дни.
Сержант зачерпнул ковшиком воды из ведра - эмалированного, с крышкой. На столе стояли маленькие кастрюльки, в каких варят малышам манку и кипятят молоко. Сержант отодвинулся от стола.
Услыхав какие-то звуки, Сержант вышел в прихожую.
У двери в подвал стоял немец-солдат в грязной шинели, с лицом веснушчатым, плоским и светлоглазым. Впалость щек, и щетина, и воспаленные веки - особенно, дрожание губ - придавали ему вид помешанного. Он собирался с силами, чтобы открыть дверь в подвал, - поднимал руку и вновь опускал ее. Страшно было ему. Страшно не за себя. Сержант сразу понял, что это хозяин - вирт, - война сделала Сержантово сердце понятливым. Понял Сержант, что привело этого некрасивого плосколицего немца сюда, к этой двери в подвал, - там сейчас была та, кого он любил, может быть, больше жизни. Но понимал Сержант, что не надо было немцу это делать, надо было идти войной, не сворачивая к дому своему...
