Анатолий Мошковский - Трава и солнце
- Если б не они, может, не было бы и Матисса... Монументальность, обобщенность - ни одной мелкой, дробящей впечатление детали, лаконизм и простота...
- Модные словечки!
- И все это он взял у икон, и в особенности - у русских икон!.. Ах, какой ты мне сделал подарок, Аверя, век не забуду! Будешь в Москве, обязательно заезжай ко мне. Даже можешь остановиться у меня. Приму... Ах, какая штука! Пожалуй, лучшая из моего собрания, а у меня за двадцать пять перевалило, и всё только старые...
Авере прямо неловко было, что он доставил столько радости этому бурному человеку с горящими глазами.
- Может, у нее еще такие есть? Да, конечно, наверно есть... Ведь она сняла первую попавшуюся.
- Да, - подтвердил Аверя, чувствуя, к чему клонит Лев.
- Слушай, а если я подарю тебе ласты и трубку, ты не сможешь попробовать еще?
- Трудно, - вздохнул Аверя. - Не знаю еще, как с этой кончится. У нее старики лютые и верят в бога люто. Мой-то батя тоже немного верит, да как-то весело и не молится, а они лютые!..
- А может, обойдется? Я б, пожалуй, и с маской расстался. Тебе она нужней... Хочешь маску?
- Зачем вы это говорите? - У Авери заколотилось сердце: ах, как хотелось ему получить все это насовсем!
- На, забирай. Для хорошего человека ничего не жалко. - Лев протянул ему маску - продолговатое стекло, обтянутое резиной, - маску, какой не было ни у кого в Шаранове.
Она очутилась в Авериных руках. Он совсем не хотел брать ее, потому что знал, как трудно будет просить Фиму снять со стены еще одну икону, но маска каким-то образом очутилась в его руке. Он не брал ее - просто свел вместе пальцы - и вдруг почувствовал ее прохладную тяжесть.
- И ласты получишь. Притащи две, и постарее... У них ведь много... Обойдется.
Аверя весь пылал. Он становился единовластным владельцем такого богатства!
- Не удастся - что ж, придется вернуть, - сказал Лев.
Аверя все понимал.
Лев опять взял в руки икону, зачем-то подул на нее, нежно прикоснулся тыльной стороной ладони.
- Георгий... Как выразительно, сколько экспрессии в повороте тела, в руке! А какое благородство в тонах! Вроде приглушен главный цвет, но он орет, орет!
Аверя смотрел на него и растерянно улыбался.
- Попробую, - проговорил он.
- Слушай, - сказал вдруг Аркадий, - прошу тебя: оставь Аверю в покое. Неужели мало всего того, что он тебе сделал? Ты просто жаден, а жадность до добра не доводит - Голос Аркадия звучал жестко и холодно. - Думал, сам поймешь, и не хотел тебе это говорить, а приходится. Ты собираешь эти иконы только потому, что это модно, только потому, что у тенора вашего концертно-гастрольного объединения Гришаева их двадцать семь штук, а у куплетиста Катькина - тридцать одна. Тебе приятно поразить ими гостей, подчеркнуть, что ты не отстаешь от времени и понимаешь толк в настоящем искусстве, а на самом деле ты... - Аркадий начал сердиться.
Лев покраснел, надулся, и Аверя поспешил из палатки.
Маску и трубку на всякий случай он спрятал под полу пиджака. Аверя шел по улице Железнякова и думал, как бы лучше подъехать к Фиме, и ничего не мог придумать.
Он даже не слышал, как с мчавшегося сзади грузовика кто-то кричал ему. И уже когда грузовик почти поравнялся с ним, Аверя очнулся.
- Ну, поехали? - крикнул ему Саша, и пес Выстрел подтвердил лаем; что не прочь снова схватить его клыками, если будет глупить.
- Не, - закачал головой Аверя, - сегодня мне недосуг.
- А то садись, вне конкуренции будешь... Поработать с собачкой надо.
"Видно, на границе ей маловато работы, - подумал Аверя, - тренируют, чтобы по следу идти не разучилась".
- Ну смотри. - Саша кивнул ему с машины, а Выстрел отрывисто тявкнул на прощание.
Аверина голова была занята другим. Даже Алка, которую он повстречал на Центральной улице у детской библиотеки, мало заинтересовала его. А вообще-то он любил говорить с этой звонкой красивой девочкой. Купаться с ней не пойдешь - с тоски подохнешь, в нырки играть она не умеет: увидит плывущего по Дунаю ужа и орет как резаная.
Зато беседовать с ней бывает приятно. Особенно слушать ее. Чего только не знает она! И когда в обувной магазин привезут синтетические сандалеты по четыре рубля, и у кого сейчас на руках библиотечная книга про диверсантов "Это было на Дунае", и почему отец Коськи Заречного ушел из семьи и поселился в доме номер семнадцать, где надпись "Злая собака" и в подтверждение нарисована страшная пасть с торчащими кривыми клыками, и...
Все знала она, буквально все, что творилось в Шаранове.
- Ты куда так торопишься, Аверчик? - остановила она его. - Давай походим.
- Зачем? - спросил Аверя.
- Поговорить хочется. Давно не видала тебя.
- Как-нибудь в другой раз.
- Слушай, а ты знаешь, что...
Целый час пробродил он с Алкой, и у нее ни на минуту не закрывался рот. Потом, когда все главные новости были выговорены и ничего интересного нельзя было ждать, Аверя отделался от Алки, сославшись на то, что отец велел прийти сегодня пораньше. А сам полетел к Фиме.
Как вот только лучше подъехать к ней, как объяснить, чтоб правильно поняла: совсем не из корысти хочет он раздобыть эти иконы - все ребята будут нырять и плавать с этими ластами и маской. Можно даже через Маряну организовать секцию подводных охотников...
Спрятав под лопухом своего огородика то, что дал ему Лев, Аверя зашагал к домику Фимы.
Он шел по кладям, подыскивая слова помягче и поубедительнее, и вдруг услышал крик.
Кричала Фимина мать. Крик был хриплый, надрывный и какой-то слепой. Какой-то яростный и дикий был этот крик. И вслед за ним - плач. Ее, Фимин, плач.
- Убить тебя после этого мало! Убить!
Следовали громкие удары кулака, а может, и палки обо что-то мягкое, живое, и слышался плач. Он то прерывался, то возникал. Это был плач взахлеб, горький и тяжелый. Фима что-то кричала сквозь слезы, что-то твердила. Но удары заглушали и прерывали эти слова и плач.
Аверя ринулся обратно. Он бежал по кладям к Дунаю, бежал и только сейчас начинал понимать, что наделал. Он бежал к мосту через Дунаец, бежал к воротам рыбозавода.
Старичок вахтер, сидевший на ящике из-под рыбы, знал Аверю и пропустил. Аверя пробежал вдоль коптильни, мимо грязноватой горы крупной соли. Пересек путь автокара, перевозившего из цеха в цех рыбу, и подбежал к причалу, что у посолочного цеха.
Здесь под навесом орудовали три работницы - принимали с фелюг и взвешивали рыбу. Маряна в жестком фартуке на черном халатике и резиновых сапогах поливала из шланга огромных, только что выпотрошенных белуг, лежавших на тележке.
Тугая струя шланга хлестала по спинам и мордам, раздвигала створки вспоротых животов и вымывала кровь.
Аверя схватил Маряну за рукав и громко зашептал:
- Маряша, идем... Фимку убивают...
Маряна направила струю шланга в пол, и струя остервенело забила по резиновым сапогам подруг.
- Мамка ее... Совсем озверела... Кабы успеть...
Маряна сняла фартук, развязала сзади тесемки халата.
- Девки, - сказала она, - мне тут отлучиться надо на часок. Если будут спрашивать, наплетите чего-нибудь.
- Опять твои пионеры? - Толсторукая рыжая Кланя покосилась на Аверю и затараторила: - Ох, Маряша, дивлюсь я тебе. Или делов других нету? Таких парней отшиваешь! Ну чем плох Сашка? А этот инженер из лаборатории... Остаться тебе вековухой...
- Слыхали, что просила?
Из дежурки посолцеха вышел толстый мастер Дубов:
- Маряна, ты нам нужна... На подходе "Байкал". На нем две белуги икряные, килограмм по полтораста, надо обработать.
- Иван Сидорович, - сказала Маряна, - через час приду... Вон Маруська не хуже меня примет. Она...
- Я не хочу, чтоб Маруська. Опять не как зернистая пойдет, а как паюсная...
- Иван Сидорович, не заставляйте меня...
- Если уйдешь...
Маряна швырнула халат на тачку, закинула руки, поправляя волосы, и туго обтягивающее ее штопаное платьишко угрожающе затрещало.
- Уже ухожу.
И пошла через двор завода, пошла быстро и решительно, а за ней, едва поспевая, припустился Аверя. Он бежал рядом и, задыхаясь, рассказывал все, что слышал в Фимином дворе.
- Ну что они хотят от нее? - словно сама у себя спрашивала Маряна. Думала, оставили в покое, так нет...
Платочек на ее волосах рвался и хлопал концом, платье отскакивало от коленей - так быстро она шла.
Потом шаги ее замедлились. Вот и ограда Фиминого дома. Вот сам дом.
Маряна остановилась.
Из-за ограды доносился плач. Он уже не был прерывистым. Теперь он был ровным и горьким.
- И за что она ее так? - шепотом спросила у Авери Маряна.
Аверя уткнул в доски кладей глаза.
- Не знаю, - едва выдавил он.
Солнце уже клонилось к закату, было тихо, где-то в соседнем ерике под днищем плывущей лодки хлюпала вода, а они, Маряна и Аверя, стояли у ограды, точно не знали, что делать. Кроме плача, со стороны домика доносились два женских голоса: крепкий, зычный, непримиримый и надтреснутый, скрипуче-старческий.
