Владимир Соколовский - Мальчишки, мальчишки...
Пустое брюхо поет с утра, съесть бы хоть холодную вареную картоху. Но картоха сгодится дома, его, Пашку, накормят как ремесленника, только до этой фабрики-кухни еще добраться надо! Ладно, пока картошка есть, к Новому году кончится и она, тогда снова мамке ехать по деревням, менять на продукты Димины обутки, одежку. Папкино-то все выменяли еще прошлой зимой.
Пашка натягивает комбинезон, замасленный, длинный, не по росту, бушлат, нахлобучивает шапку с ремесленной эмблемой — двумя молоточками — и выскакивает на улицу. Еще темно, холодный октябрьский ветер, снег крупой. Голос радио доносится от проходных: «Вчера в течение дня наши войска вели ожесточенные бои с противником в Сталинграде…» Погодите, вот Дима окончит училище, станет командиром, он вам покажет!
Вот и сад Свердлова. Как здесь было хорошо до войны! Вечерами всегда оркестр, танцы на площадке, парни гуляют по аллеям с девушками, угощают их мороженым и семечками. Прибегут, бывало, школьники в парк, посмотрят на танцующих, на городошников, шахматистов, а потом Пашка найдет разговаривающего с друзьями или гуляющего с девушкой старшего брата: «Дима, дай пять копеек на мороженку…» Никогда не откажет. Если у самого нет, сходит, займет у кого-нибудь, а даст:
«Питайся, Пашка-букашка!» Будто он виноват, что маленький.
К остановке трамвая мальчик идет мимо дома, без которого он еще два года назад и жить не мог — Дома культуры. Хоть елка, хоть любой другой праздник, хоть обыкновенное кино — всё бежали туда. Вон как там было всегда весело! Куда, в какую комнату ни глянь — везде полно ребят. Где танцуют, где репетируют постановку, где учатся фокусам, где скрипят лобзиком…
А теперь этот клуб сумрачный, холодный, и мало туда ходит ребят — и на них ведь легла военная забота. Вот и плакат вывесили в окне:
Ты каждый раз, ложась в постель,
Гляди во тьму окна
И помни, что метет метель
И что идет война.
В детском Доме культуры Пашка учился играть на баяне. У отца была гармошка, он неплохо играл на ней и сына тоже приохотил к гармошке-двухрядке, тальянке. Классу к четвертому он купил Пашке такую же, и они в выходные пели песни, такие перед домом закатывали концерты — собиралась вся улица. Девчонки дразнили Пашку частушками:
Гармонист, гармонист,
Лаковы сапожки,
Не тебя ли, гармонист,
Обсидели кошки?..
Пашка пыхтел, обижался на них, грозил напинать, если поймает, но гармошку не бросал. А в пятом классе стал учиться играть на баяне. Ходил всё и думал, как бы ему постичь такой сложный инструмент.
С ним в баянной группе занимался еще один мальчишка — Валька Акулов с Рабочего поселка. У Вальки не было своих ни баяна, ни гармошки, но он уроки все-таки как-то учил, вообще был очень старательный. Отец у него работал грузчиком в транспортном цехе, а мать — уборщицей в заводоуправлении. Язык у Вальки был злой, как жало у осы. Вот он и стал как-то после занятий подначивать Пашку:
— Вы, запрудцы, вшивогорцы. У вас, когда дом горит, так мужики кругом его стоят и пожарных не пускают: не смейте-де тушить, дайте дыму наглотаться, чтобы на табак меньше ушло!
Низенький Пашка давай его тогда щелкать крепкими кулаками! Набежали еще ребята, пустились стенка на стенку:
— Бей запрудских!
— Лупи их, жулябию!
Куча мала. И Пашка, вцепившись клещом в Вальку, не заметил, как порвал его совсем новую рубаху. Валька только услыхал треск распластанной с плеча до пояса рубахи — сразу вывернулся из Пашкиных рук, с громким ревом побежал к выходу из сада Свердлова, где происходила потасовка.
— Ого-го-го! Улю-лю-у-у! Бей, лови-и! — завизжал ему вслед Пашка.
— Замолчи, змей! — кто-то из рабочепоселковых ребят постарше крепко двинул его по шее. — Не знаешь ты, что с него теперь отец за эту рубаху три шкуры спустит!
Пашка еще удивился: что уж — за рубаху, в драке порванную, да три шкуры? Его отец даже и толковать бы об этом не стал: порвал — ходи в порванной или зашей сам, и дело с концом. В их семье ребят драли только за сказанную неправду, подлость и воровство. А тут — хы, рубаха! И забыл об этом, и вспомнил только тогда, когда увидал, что на следующее занятие Валька не пришел.
«Видать, правда надрали, да и сильно», — уже с беспокойством, уныло думал Пашка.
— Ты чего куксишься, вертишься, глазами туда-сюда ныряешь? — спросил его отец за ужином.
— Я, папка, одному парню из нашего кружка рубаху третьего дня порвал. А отец его за это избил, он даже на занятия сегодня не мог пойти.
— Так ведь ты варнак! — гаркнул Корзинкин-старший. — Ну-ко марш из-за стола, и чтобы сегодня на глаза мне не попадался больше!
— …Я нечаянно, не хотел… — занюнил Пашка.
— Не за то тебя корю, что рубаху порвал! Вы эти свои дела сами как хотите, так и решайте. Но вот ведь знаешь ты, что углану из-за тебя худо, а сидишь тут героем, как будто так и надо!
— А что я делать-то должен?
— Сгинь, пропади с моих глаз, сатана! Еще я должен учить, что он делать должен!
И, еле дождавшись на другой день конца уроков, Пашка побежал в Рабочий поселок, искать Вальку. Спросил того, спросил другого, нашел нужный барак, а в нем и Валькину квартиру, вернее, комнату с входом из общего коридора. На стук открыл сам Валька — синяк под глазом, ссадина на щеке. Он неприятно, зло ощерился при виде своего обидчика, хотел захлопнуть дверь, но Пашка втиснул в щель плечо и голову, спросил:
— Хошь, сменяемся рубахами? Я тебе свою, а ты мне свою, порватую.
— Не надо мне твою рубаху. А что на улицу стыдно выйти, да сесть невозможно, и сплю-то на брюхе — вот это да!
— Учти, Валька, ты первым тогда дразниться стал. А рубаху тебе я совсем не хотел рвать. Ну ничего, заживет. Я тебе полный карман жареных семечек принес. На, держи.
Валька был дома один. Пашка осмотрелся и спросил:
— Хоть гармошка-то есть у тебя?
— Какая гармошка! Отец с мамкой у меня страсть скупые, у них на учебники-то перед школой не допросишься.
— Баян без гармошки одолеть трудно.
— Я же играю, чудной ты!
— Вот я и думаю: как уроки-то учишь?
— К соседу бегаю. У нас тут мужик в бараке живет — баянист первой руки! У него баян хороший, звонкий. Хочешь, сходим к нему?
— Он разве не на работе?
— Вроде не должен. Он в охране работает, инвалид. Пошли!
Спустились на первый этаж. Валька постучал в дверь угловой комнаты. Ее открыл низенький, Пашкиного роста, горбатый мужичок с треугольным продолговатым лицом, редкими волосиками на голове, синими большими глазами.
— Это Пашка, дядя Игнат, запрудский, — сказал Валька. — Тоже на баяне учится. Привел тебя послушать.
— Что меня слушать! — засмеялся Игнат. — Есть много в наших краях музыкантов и поизряднее меня. — Подал Пашке длинную сильную ладонь и отрекомендовался чинно: — Голдобин.
4Было, было, было… Теперь Пашка частенько вспоминает, как гостился до войны у доброго баяниста Игната. Играет он как-то мелконько, затейливо, красиво, словно кружева вяжет. А то поставит баян на коленки, поигрывает да и покрикивает тоненько:
В Мотовилихе-заводе
Рано печки топятся;
Тамо миленький живет,
Мне туда же хочется!
А дочь его, Зойка, ровесница Пашки с Валькой, подвяжется платком, подбоченится да и пойдет стучать каблуками ботинок:
Ты пляши, ты пляши,
Ты пляши, не дуйся.
Если нету сапогов,
Ты возьми разуйся!
Знай поигрывает отец ее, подначивает, подмигивает:
Как у Пашки да у Вальки
Под носом примерзло,
Подскоблить бы топором —
Целоваться можно!..
Беда как хорошее было время! Бывая на фабрике-кухне, Пашка нет-нет да и глянет в сторону бараков, где живут Валька Акулов, Игнат с Зойкой. Матери у Зойки нет, она их бросила еще давно, куда-то уехала. А они не унывают, всегда веселые, знай попевают песенки. Зайти бы, забежать хоть на минутку, да только где его взять, время-то? То на работу, то домой надо поспешать, там тоже дел немало, а то и ноги еле волочатся — так устанешь.
В столовой утрами рассиживаться некогда: быстрей, быстрей, надо на завод! Да и рассиживаться-то, если честно, не за чем особенно: два кусочка хлеба, тарелка каши да стакан чаю. И то ладно, ремесленников хоть три раза в день подкармливают горячим, другие ребята им завидуют. Вон дружок Валька Акулов пошел на завод мимо «ремеслухи», прямо учеником токаря в механический цех, так и каялся после: ну, карточка рабочая, положено по ней семьсот граммов хлеба на сутки; хлеб-то по рабочей норме всегда получишь, а насчет чего другого — еще неизвестно: то ли есть, то ли нет, да и очередь надо стоять. А ремесленник уж точно всегда знает, что его три раза положено накормить. Им и форму дают: шинель, шапку, фуражку, ботинки, гимнастерку с брюками.
