Александр Немировский - Я — легионер. Рассказы
Теперь, на склоне лет, я сам удивляюсь своему сумасбродству. Можно ли было рисковать жизнью ради ничтожного вознаграждения! Как я отважился отправиться в самое логово безбожных гуннов! Но старость не понимает молодости, даже если старик и юноша — одно лицо. Может быть, тогда меня прельстило не золото, а слава? Или я уступил просьбам друга, и сострадание взяло верх над страхом перед неизведанным, свойственным всем смертным?
Итак, я прибыл в бургундское селение, что на берегу Родана.[100] Стеснённое горами, оно занимало одну улицу, но улица эта протянулась на целую милю. Собаки на околице деревни встретили меня лаем, как это бывает всюду, когда появляется чужеземец. Но ни одна живая душа не окликнула меня. Тогда я направился к дому знатного мужа Гундерика. С тех пор, как остатки бургундов поселили в Сабаудии,[101] Гундерик стал моим другом, и я не встречал варвара достойнее его. Впрочем, от варвара в нём оставалось лишь одно имя. Гундерик давно уже одевался, как римлянин, знал латинский язык не хуже, чем родной бургундский.
У дома Гундерика стояла толпа, чего-то молча ожидая. Первой мыслью было, что в доме покойник. Я подошёл к одному из старцев, поприветствовал его со всей почтительностью.
— Что происходит? — спросил я.
— Как, ты не знаешь? — удивлённо воскликнул старец. — Аттила берёт Ильдико в жёны!
Теперь пришло время удивляться мне. Ильдико и Аттила! Эти имена не связывались в моём сознании.
— А разве жена Аттилы умерла? — вымолвил я наконец и сам понял, сколь наивным был мой вопрос.
— У Аттилы четыреста жён, — ответил старец. — Но кто ему помешает иметь ещё двести красавиц в гареме?
Да, это было так. На всём огромном пространстве от Альп до Кавказа, от Данубия до Ра[102] Аттила был неограниченным повелителем. Ему платили дань бесчисленные племена и народы. Он совершал набеги на Армению, Месопотамию, Италию. И хотя два года назад на Каталаунских полях[103] Аттила потерпел поражение, не было владыки могущественнее его.
Открылась дверь. Толпа встретила Гундерика горестным вздохом.
— Мои родичи и соплеменники! — начал Гундерик. В голосе его чувствовалось отчаяние. — Я решил отдать Ильдико. Кому как не бургундам известна жестокость Аттилы. Гунны в случае отказа сожгут наши деревни и уведут всех нас в рабство…
— Надо бежать! — крикнул кто-то.
— Кто пустит нас в свои земли? — продолжал Гундерик. — Кто рискнёт бросить вызов Аттиле? Не римляне ли, которые платят Аттиле дань? Или готы, что у него под пятой? У меня нет выбора. Завтра я расстаюсь с Ильдико. Может быть, среди вас найдётся несколько смельчаков, готовых сопровождать мою дочь?
Наступила тишина. Люди неловко переминались с ноги на ногу. Гундерик скользил взглядом по опущенным лицам. И вдруг его взгляд столкнулся с моим.
— Аполлоний! — радостно воскликнул бургунд. — Как я рад тебя видеть! Один ты можешь меня спасти.
Я решительно не понимал, на что рассчитывает несчастный отец. Может быть, он хочет занять денег и послать Аттиле выкуп? Нет! Бургунд задумал другое.
— Вы, эллины, хитроумнейшие из смертных! — начал Гундерик, когда мы остались одни. — Недаром ваш Одиссей обманул сына бога морей и выколол у него глаз.[104]
Не стану злоупотреблять вашим вниманием и передавать все лестные слова, высказанные Гундериком. Он полагал, что мне ничего не стоит перехитрить самого Аттилу и убедить его повременить со свадьбой, пока Ильдико не исполнится восемнадцать лет. Варвар был красноречив, как Цицерон, а пятьсот солидов, обещанных мне в случае удачи моей миссии, ещё красноречивее. И я уступил его просьбам.
На следующее утро мы двинулись в путь. Ильдико находилась в крытой коляске, запряжённой парой лошадей. В четырех возах были подарки (всем известно, как гунны падки на них), в трех возах — продовольствие, так как дорога к лагерю Аттилы была долгой. Гундерик хотел, чтобы я совершал путешествие в коляске Ильдико, но я предпочёл не расставаться со своим добрым конём. Вместе со мною было ещё три воина из числа родичей Гундерика и несколько рабов.
Мы проехали вдоль живописных берегов Леманского озера,[105] ослепительно синего, как глаза Ильдико, мимо белопенного Ренуса, где с согласия императора впервые поселились бургунды.
Переправившись через Ренус по уцелевшему чудом мосту, мы повернули на восток и вскоре встретились с конным отрядом гуннов. Мне и прежде приходилось видеть этих азиатов, и каждый раз они поражали меня своим безобразием. Низкорослые, с кожей цвета пустыни, которая их родила, с клочками редких волос на подбородке, с узкими щёлочками глаз, гунны не были похожи ни на один известный мне народ. Многие в моё время причисляли гуннов не к людям, а к демонам, исчадиям ада. Другие уверяли, что гунны, как звери, питаются кореньями диких трав и сырым мясом. Может быть, во всех этих рассказах и есть доля истины, но гунны, которых пришлось мне видеть, отличались от других варваров скорее по внешнему виду, чем по образу жизни. Я полагаю, что, поселившись в Европе, гунны отказались от многих обычаев своих предков и восприняли образ жизни варваров, населявших Европу.
Узнав, что с нами Ильдико, гунны решили нас сопровождать. Это нас обрадовало: мы могли быть уверены, что никто не отважится на нас напасть. Кроме того, не надо было опасаться, что собьёмся с пути. Старшего из гуннов звали Эдеконом. На его щеках были следы глубоких порезов, делавших лицо ещё более безобразным, чем у других гуннов. Эдекон превосходно владел языком эллинов. Как я выяснил, он был участником трех посольств в Константинополь и вёл там переговоры о выдаче перебежчиков. В составе одного из посольств были эллины Онисим и Орест. Оказывается, Орест потом женился на дочери Эдекона. Эдекон рассказал мне о гуннах такое, чего раньше я не знал.
Сто, а может быть, и двести лет назад из бескрайних степей, что над страною серов, гунны двинулись на запад. Они были верхом и в войлочных шалашах, поставленных на колёса. После долгих странствований и сражений с враждебными племенами гунны оказались у Меотиды.[106] Несколько лет Меотидские болота, считавшиеся непроходимыми, сдерживали кочевников. Но однажды гуннские охотники преследовали оленя. Он привёл их на берег пролива, соединяющего Меотиду с Понтом Эвксинским.[107] Олень бросился в пролив и поплыл. Увлечённые погоней охотники, спешившись и держась за хвосты лошадей, последовали за животным. На противоположном берегу залива они увидели богатые города и невытоптанные степи. Они поспешили вернуться, чтобы сообщить соплеменникам о своём открытии. По указанному охотниками пути гунны проникли в страну, омываемую морем. Имя её Таврика.
Гунны разгромили осевших в Таврике остготов, а затем двинулись дальше на запад, к границам Римской империи. Гуннами правил царь Руа, передавший перед смертью власть племянникам Аттиле и Бледе.
О дальнейшем возвышении Аттилы и об убийстве им Бледы я уже знал, потому попросил своего собеседника объяснить мне некоторые странные обычаи гуннов. Так, оказалось, что порезы, которыми покрыто лицо Эдекона, делались ещё в детстве. Цель их не наводить страх на врагов, как я прежде считал, а отгонять злых духов.
На десятый день пути мы подошли к Данубию. Данубий — огромнейшая река. Некоторые называют её Петром. Она принимает несколько десятков притоков и по величине превосходит все другие, кроме Нила.[108]
Самым тягостным во всём путешествии было видеть, как мучается Ильдико. Из коляски часто доносились рыдания. Это немало удивляло Эдекона.
— Почему она плачет? — спрашивал он. — Может, быть, ей не по душе брак с моим повелителем?
Это предположение показалось гунну настолько невероятным, что он рассмеялся.
— Ты знаешь, — сказал он после некоторой паузы, — Гонория, сестра императора Валентиниана, послала моему владыке кольцо, предлагая ему жениться.
— Да, это мне известно, — подтвердил я. — Но Ильдико ещё так молода, что не понимает оказанной ей чести.
Конечно, я не стал объяснять гунну, что Гонория отправила Аттиле кольцо из темницы, желая любым путём вернуть себе свободу, и что сестра императора не отличалась красотой. Что же касается Ильдико, то её красота не имела себе равных. Недаром слава о ней проникла через горы и степи и достигла самого Аттилы.
Нередко Ильдико подзывала меня к себе и засыпала вопросами: «Скажи, Аполлоний, Аттила злой? Зачем я ему нужна? Он меня отпустит?»
Что утешительного я мог сообщить этому ребёнку, наивному и чистому? Объяснить, что Аттила — чудовище, каких не видывал свет? Что он пролил моря человеческой крови? Что трава не растёт, где ступило копыто его коня?
— Выслушай меня, Ильдико, — сказал я девушке. — У римлян за пять веков, кажется, был лишь один добрый император. К его имени «Тит» прибавляли «услада рода человеческого». Но Тит царствовал лишь два года, отмеченные яростью Везувия и другими страшными бедствиями. Казалось, сама природа, враждебная смертным, не вынесла зрелища их счастья и решила своим вмешательством возместить отсутствие зла в империи. К тому же доброта никогда не украшала владыку. Аттила добр к тем, кто признаёт его власть, и беспощадно жесток к недругам.
