Сергей Колбасьев - Салажонок
— Белые взяли Волноваху, — объяснил какой-то толстый грек. — Взяли, понимаете или нет, и поезд не успел пробиться. — В его картавом говоре звучала плохо скрытая радость. Он облизывал губы.
Усталость не ощущалась, но сознание было притуплено. Васька еле успел увернуться от вырвавшегося из рук Суомалайнена ящика, Совчук зацепил ногой за рельс, упал, в кровь разбил лицо и рассвирепел:
— Нагородили, псы, проходу нет!
Ящики патронов, снаряды и заряды в цинковых чехлах на руках несли к ошвартованным у стенки баржам. Пристани были забиты вагонетками с углем, кучками сапог, брюк и прочего обмундирования, поленницами серого хлеба, хаосом мебели из штаба и взволнованными, эвакуирующимися со всем скарбом семьями флотилии. Казалось, порт вывернулся наизнанку и все свое население, все имущество выбросил к морю.
Когда-то Васька был в Харькове на большом пожаре. Совсем такое же творилось на мостовой перед горящим домом. Сейчас так же, как тогда, хорошо чувствовали себя одни торговки. Их арбузы шли бойко, и они зарабатывали.
В два часа на кораблях пробило четыре склянки. Что бы ни делалось кругом, судовая жизнь шла своим чередом, размеренная и спокойная. Сразу за колокольным боем, точно по сигналу, налетели белые аэропланы. С низким ревом они спустились из-за облаков и четкими крестами распластались на небе. С обеих сторон пристани забили противоаэропланные пушки, а сверху в ответ пришел протяжный свист. Он дрожал, нарастая, он падал прямо на головы, от него нельзя было дышать и не было никакого спасения. На самой высокой ноте он оборвался оглушительным разрывом. Бомба легла в воду.
Толпа кинулась, и торговки заголосили. Суслов, уронив свой стотридцатимиллиметровый заряд, застыл в неестественной позе. Сверху снова нарастал переливчатый свист, а на канлодках учащенно гремели противоаэропланки. Мать комиссара сторожевиков вдруг выругалась басом:
— Аспиды окаянные! Сволота! Даже белья просушить не дали. Мокрым его вези.
Ее прервал новый взрыв. Саженях в ста временная кузница разлетелась дымом, и сложенные у ее стенки минные якоря по-лягушечьи запрыгали в разные стороны. Мать комиссара, отмахнувшись, покатила свою тележку с бельем. Суслов густо покраснел и поднял упавший заряд.
Из-за штабного сада неожиданно вылетел новый аэроплан. Он был маленьким и вертлявым, с красными звездами на крыльях. Крутясь жаворонком, он стремительно набирал высоту. Временами казалось, что он шел прямо вверх, в усеянное пуховками шрапнельных разрывов небо, пряно на ширококрылых врагов.
Канлодки прекратили огонь, и внизу наступила тишина. Все тысячи голов были задраны вверх, все глаза следили за встречей маленькой птицы с двумя большими. Три раза она налетала на одного из своих противников, но каждый раз, покружившись, отлетала обратно. Наконец очертя голову бросилась вперед. Был момент, когда столкновение казалось неизбежным, потом белый аэроплан повернул, начал скользить на крыло, неожиданно перевернулся и, падая листом, рухнул в море за волнорезом. Второй неприятель сразу же ушел в облака. Победа была полной.
Толпа снова задвигалась. Теперь в ее движении не оставалось никаких следов сутолоки. Она была организованна и деловита. Эвакуацию проводила как самое обыденное занятие.
От человека к человеку по всей массе прошел рассказ возвратившегося летчика. Он три раза атаковал и пытался пустить в ход пулемет, но все три раза пулемет заедал. Тогда он решил взять на испуг и взял. Рассказ дополнялся слухом: летчику на месте прикололи к кожанке «Красное Знамя», а отрядного артиллериста немедленно расстреляли.
Организованность крепла с каждым часом. Люди приспособлялись к новым условиям. В каютах пароходов, отданных под семьи, гудели примуса. На палубе «Костромы» за дубовым обеденным столом закусывало чье-то многодетное семейство, на корме «Коцебу» в спокойном подветренном углу мать комиссара развешивала рубашки своего сына.
К вечеру было погружено все, что возможно, и комфлот приказал сниматься. Первыми ушли транспорты, за ними «Пролетарий» вывел землечерпалку, — ее тоже не годилось сдавать белым. Потом стали выходить боевые суда. Истребители, как всегда, оставались последними.
Истребителям, как всегда, нашлась работа: взорвать и сжечь все, что не должно было попасть в руки врага. Дудаков занялся подъемными кранами на стенке и брошенными цистернами горючего, а Безенцова с командой «Смелого» послал уничтожить поезд коморси.
Шли молча. Несли с собой подрывные патроны и бидоны с бензином. Вдалеке за городом, точно хворост в печи, трещал ружейный огонь.
Седенький железнодорожник плакал крупными слезами и показывал, как делать. Патроны заложили под цилиндры паровоза, а бензином облили вагоны и путь кругом. Кончили в десять минут. Команду Безенцов отправил на истребитель, а сам остался у бикфордова шнура ждать сигнала к взрыву.
Васька тоже остался. Он ослушался приказания, но иначе поступить не мог: не время было терять Безенцова из виду. Для порядка он на несколько шагов отошел с командой и, незаметно отвернувшись, прилип к фонарному столбу.
В эту ночь фонари в порту не горели. Густая темнота лежала неподвижно. Только вверху по редким звездам ползли тени туч. С моря шел ровный, знакомый гул прибоя, и в воздухе пахло всегдашними портовыми запахами — кислым дымом и сыростью. Странно было думать, что привычная, хрустящая от угольной пыли земля должна была стать неприятельской. Странно было расширенными глазами смотреть на черного, точно окаменевшего Безенцова.
Из-за вагонов внезапно выкатилась круглая фигурка. Размахивая руками, она моталась из стороны в сторону и бормотала. Васька отчетливо услышал:
— Они все хотят истребить, разнести, распотрошить, а все это, понимаете или нет, стоит хороших денег.
— Манганари? — негромко спросил Безенцов. Тень шарахнулась, но, видимо, узнав голос, остановилась.
— Да, это я, и ни чуточки не пьян. Я только для праздника…
— Уходите. Здесь вам не место.
— Ухожу, ухожу, но только скажите на милость…
— Уходите. Сейчас здесь опасно, — и Безенцов неожиданно замолк, а потом повернулся: — Салага?
— Есть! — откликнулся Васька. Он дрожал от нетерпения, но голос ему не изменил. Как мог Безенцов его увидеть?
Безенцов его не увидел, а угадал. Помолчав минуту, он заговорил, чуть растягивая слова:
— Хорошо, что ты остался. Сбегай доложи начальнику: все готово.
Васька побежал, обогнул ближайшую теплушку, осторожно вылез с другой ее стороны и замер. Сдаваться не годилось. Теперь он не мог слышать, о чем говорил Безенцов с человечком, но все-таки их видел.
— Что тут делаешь? — над самым ухом спросил Дымов. Он спросил еле слышно, но Ваське его шепот показался выкриком. Чтобы оправиться, он должен был глубоко вздохнуть, и от этого кольнуло в простреленном легком.
— Послан доложить начдиву, — с трудом зашептал Васька. — Не пошел. Выпустить боюсь.
Дымов крепко стиснул ему локоть. Потом выпрямился:
— Идем!
Безенцов стоял один. Увидев Дымова, пошел ему навстречу, но почему-то остановился. В темноте трудно было судить, однако показалось, что он положил руку на кобуру.
— Товарищ командир! — окликнул Васька.
— Да? — дернувшись, отозвался Безенцов. Теперь обе его руки наверняка были за спиной.
— Все как есть налажено, — совсем по-обычному сказал Дымов. — Сейчас сигнал дадут. — И, точно по сговору, от берега докатился долгий свисток.
Безенцов вынул зажигалку. Она не зажигалась, и он чиркал несколько раз подряд. Синие искры били из-под его пальцев и неживым отсветом вспыхивали на лице. Казалось, что оно корчится, хотя на самом деле ни один его мускул не двигался.
Наконец сверкнул круглый огонек. Шнур зашипел, и комиссар кивнул:
— Теперь на истребитель.
Безенцов послушно пошел. Ноги его двигались будто против воли, будто плохо сгибались. Отойдя с полсотни шагов, он вспомнил:
— Субчики тут всякие шатаются. Еще вырвут шнур.
— Обожди, — сказал комиссар. Ровным шагом прошел до места, осмотрел шнур, потрогал пальцем запал — сухой ли, и вернулся. Никаких беспорядков не оказалось. Значит, Безенцов понимал, что его с кем-то видели, и хотел оправдаться.
Долго шли молча. Потом Дымов, точно нечаянно, спросил:
— Встретил кого?
Нечаянно ли? Безенцов взглянул на него в упор, но понять не смог. Потом быстро ответил:
— Был тут один. Банабак какой-то. — И не сразу добавил: — Пьяный.
Больше разговоров не было. До самого берега шли занятые своими мыслями, темные и напряженные до предела. В любой момент это напряжение могло прерваться, и о том, что тогда случилось бы, не хотелось думать.
— Посмотрю, как у кранов, — вдруг сказал Дымов и пропал в темноте. — Шагай, товарищи, на корабль.
Теперь Безенцов пошел еще медленнее. Ему определенно не хотелось уходить. Он высморкался и долго мял платок. Наконец сунул его в карман и остановился:
