Арсений Рутько - Суд скорый
Над нарами висел в недорогой раме цветной портрет царя в военном мундире, при погонах и при сабле. В переднем углу блестел фольгой и латунью иконостас.
- Вот тут и садись, милая, - приговаривал Степаныч, смахивая со стоявшей рядом с нарами табуретки лоскутья материи. - Тут вот и садись, милая... Стало быть, живешь не тужишь? Это хорошо, милая, хорошо, бога благодарить надо! Детишки, глядишь, скоро в возраст войдут, тоже копейку в дом понесут, сразу тебе облегчится.
Сухие, худые руки Степаныча не находили себе покоя, то разглаживали сукно на нарах, то смахивали невидимую соринку.
- Я ведь к вам, Степаныч, с бедой да с нуждой пришла, - сказала Наташа чуть слышно. - Ваню заарестовали. Сюда привезли. В тюрьме содержится...
Степаныч подпрыгнул на месте, лицо его странно напряглось, губы болезненно дрогнули.
- Привезли? - задыхающимся шепотом переспросил он. - В тюрьму?
Мелко семеня, он пробежался по комнате, глянул в окно, затем снова пробежался из угла в угол.
- Я говорил! Я завсегда говорил: поберегись, брат, вернись на путь. В тюрьму ворота широкие, назад - щель. Не послушал, а? Не послушал! А ведь и в нем, Наталья, талант к портновскому делу. Жил бы, как люди, иголкой заработать всегда можно. Теперь и купец вон, и всякий чиновник, даже, сказать, четырнадцатого классу, и тот норовит, чтобы шинель или вицмундир тонкого сукна. Или ежели с умом, и полицейскому начальству, и тому же тюремному справная одежа требуется. Вон в прошлом годе я штаб-ротмистру Плешакову мундир работал - очень даже довольные остались. Я тебя, говорят, Степаныч, всем нашим господам рекомендовать стану: шов у тебя ровный и чистый... Даром что чиновник большого звания, а в шве понятие имеет не хуже нашего брата... - Степаныч с разбегу остановился перед Наташей. - И как же он? Надеется?
Наташа сидела неподвижно, сцепив на коленях пальцы.
- Помощь ему требуется, Степаныч. Надзиратель Присухин сказывал...
- Василий Феофилактович? Знаю, знаю, как же! В шашки мы с ним сколько разов игрывали. Ну, по правде ежели да без похвальбы - не силен он в шашки-то, куды ему супротив меня. Нету в нем того зрения, чтобы... Степаныч замолчал на полуслове. - Ты чего это, Наталья? Слезы-то здесь к чему? Я же тебе сколько разов предупреждал: гляди! А ты? Нет в вас, в бабах, понятия, что к чему. Говорил? Ну скажи: говорил?
- Говорили, Степаныч, - чуть слышно, сквозь слезы, согласилась Наташа.
- Нет, не слушала! Мы, дескать, сами с усами, - вот и допрыгалась, дождалась. Чего же ему будет теперь? Каторгу определят или как?
- Не знаю, - всхлипнула Наташа. - Василий Феофилактович говорит: денег надо, сунуть там по начальству, - обязательно будет поблажка...
Степаныч отступил шаг назад, сложил на груди вздрагивающие руки.
- И, стало быть, - медленно и с расстановкой начал он, - стало быть, ты ко мне за этими деньгами и пришла?
- Да, Степаныч!
- Вон как! Как послушать доброго слова, так вас нету, так Степаныч сноп снопом, пентюх балбесович. Да? А как выручать из-под законного приговору - пожалуйте-с? Так? Перво-наперво - откуда у меня деньги, Наталья? Что и было накоплено, все в дом вбито. Не помирать же на старости лет под чужой крышей? А? Все и ушло. Даже, по секрету сказать, в должишки к верным людям влез, под божеский процент... Три года выплачивать. А второе: как же это деньги на такое дело давать? Шел Иван твой супротив царя? Шел. Подымал руку? Подымал! Положена ему за такое дело кара? А как же не положена?! Да ведь ежели кажный почнет руку на царя подымать, - он коротко глянул на портрет Николая и мелко перекрестился, - что же мы тогда? А? Да ты мыслишь ли, о чем просишь? Да ведь ежели кто узнает да по начальству доложит? Что же? Выйдет, я бунтовщикам помощник? Меня ведь тоже по головке не погладят. Возьмут за это самое место! - Длинной худой рукой Степаныч подергал себя сзади за воротник. - Мне уж и так, кто поумнее, советуют на высочайшее имя о перемене фамилии хлопотать. У меня же у самого семья, Наталья! Пойми, милая!
Наташа молча встала и пошла к двери. Толкнув ее, вышла в сенцы и, не закрывая за собой ни одних дверей, пошла к калитке. Степаныч торопился за ней, хватал за рукава - она не слушала, не останавливалась.
- Да погоди же ты, дура чертова! - крикнул Степаныч вне себя. Постой тут, сейчас вынесу!
Наташа остановилась, а Степаныч, мелко семеня, побежал в дом и вскоре вернулся, держа в руке две красненькие десятирублевки.
- Только смотри, Наталья, с тем даю, чтоб ни одной душе. Мне в чужом пиру похмелье тоже не больно требуется. Никому, поняла, даже детишкам... Он протягивал деньги чуть подрагивающей рукой.
- Не скажу, - чуть слышно пообещала Наташа.
Лукерья жила на другом конце города, тоже в собственном доме, неподалеку от ярмарочной площади.
Здесь метель бушевала сильнее, намела сугробы по самые окошки. В десяти шагах ничего не разглядеть - только белые вихри, как столбы, крутясь, поднимались к небу. В невидимой за метелью церкви медленно и тягуче бил колокол - кого-то, видимо, хоронили.
Муж Лукерьи, подрядчик мостовых работ, известный всей Уфе, много лет покупал у городской управы и земства подряды на производство мостовых и дорожных работ. Наташа не раз видела, как каждое лето на улицах и дорогах работают мрачные испитые люди в серых тюремных куртках, в шапочках блином, - женщины жалели их и, проходя мимо, давали либо стражнику, либо старшему артели то буханку хлеба, то связку бубликов.
Скоро, может быть, и Ивана ждет такая доля...
Лукерья месила на кухне тесто, жарко пылали дрова в жерле большой русской печи; пять или шесть разномастных кошек лежали по лавкам, на подоконнике, на полу, застланном домоткаными половичками.
Двери оказались не заперты, и Наташа вошла не постучав. Увидев ее, Лукерья побледнела, принялась торопливо соскабливать с рук тесто.
- С Ванюшкой что? - спросила она шепотом, хотя в доме никого не было, никто не мог услышать. - Садись, садись, милая! Ну...
Наташа коротко рассказала о судьбе мужа, и женщины, обнявшись, поплакали.
- Он ведь, Ванюшка-то, из всей нашей семьи самый сердешный, самый ласковый, - говорила Лукерья, вытирая слезы. - Старший-то Иван да Ромашка - те чисто кремневые ребята были, а Ванюшка меньшенький ровно телок. И вот, скажи ты, в какую лихую беду впутался... Я уж и то слышала, Наташенька, что судят за пятый год лютым-люто, можно сказать, беспощадно. Не миновать и ему кандального срока, ежели не откупится. Это ты верно удумала, чтобы хмырям этим тюремным в пасть кусок сунуть. Авось Ванюшке облегчат, срок поменьше определят.
Лукерья торопливо ушла в горницу и сейчас же вернулась с пачкой денег.
- Вот, Наташенька, тут у меня на шубенку отложено - собиралась бархатную сшить, чтобы по моде, чтобы все, как у людей... Да шаль оренбургскую хотелось... Тут с сотню должно быть... Я себе пару красненьких оставлю, пока и обойдусь. А это - бери... Ах, Ванька, Ванька, что же ты с собой сделал, бедолага?! В тюрьме-то, слышно, бьют? А?
- В Иркутском замке в третьем годе ребра поломали. И нынче, должно, бьют. Их дело такое, царева служба... - Наташа пересчитала деньги, сунула за пазуху. - Выйдет Ванюшка - все верну, Луша. Спасибо, милая... Побегу. Еще ребята из мастерских обещали собрать кто сколько... Может, и правда вызволим... А твой-то, сам, не заругает?
- Не. Его дело заработать, принести да мне отдать. А уж дальше я хозяйка... Ты, как узнается с Ванюшкой, пришли хоть кого из детишек, чтобы я знала...
Наташе этот день показался одним из самых длинных дней ее жизни. Она почему-то была уверена, что именно сегодня придет Залогин или кто другой из мастерских, - они-то ведь хорошо понимают, что тянуть дело нельзя.
И Залогин действительно пришел, но пришел поздно, когда по всей улице погас в окнах свет и только бессильно и тускло горели два фонаря на главной улице, возле дома губернатора.
И сразу по лицу Залогина Наташа увидела, что произошло непоправимое. Залогин ненужно долго отряхивал у порога снег, стучал намерзшими валенками, сморкался, сдирал с усов сосульки. Наташа стояла рядом, не могла сказать слова.
Залогин прошел к столу, свернул папиросу, прикурил от лампы, прибавив на минутку огня. Потом сел.
- Ну чего? - шепотом спросила Наташа. - Я ведь, Спиридоныч, нынче опять к тюрьме бегала, вместе с ними... - Она кивнула на спавших на полу детей. - Пришла, стою. Возле ворот трое санок, ну, думаю, значит, начальство тут, значит, суд. Ему ли, Ванюшке, другому кому, не знаю. Часового спрашиваю - облаял... И вот вечером выходят пятеро, важные все, сытые. Я к ним... "Чего ему, кричу, ваше превосходительство? Куда?" А один и говорит: "За чем пошел, то и нашел, любезная". Это как же понимать, Спиридоныч? А? Стало быть, засудили?.. Да что же вы молчите, Спиридоныч? Чего вы душу из меня тянете?
Залогин тяжело положил на стол большие, в шрамах и царапинах руки.
- Ивану суд и был, - глухо сказал он. - Ему. И помилование Иван просить отказался.
- Помилование? - дрогнувшими губами переспросила Наташа. Лицо ее медленно белело, сначала лоб, потом виски и щеки. - Это, стало быть... стало быть...
