Радий Погодин - Книжка про Гришку
Вчера, сегодня и завтра
Когда Гришка снова явился к художнику-живописцу Мартиросяну позировать, спросил с порога, вежливо поздоровавшись:
— Вы знаете, где Весенняя земля?
— Знаю, — ответил художник.
— Почему же вы другим не говорите, как туда попасть?
— По той дороге, по которой я шёл, уже никто туда попасть не сможет. Туда каждый свою дорогу ищет.
— Найти бы, — сказал Гришка и размечтался.
Художник сказал:
— Вот так. Хорошо. Теперь ты сам на себя похож. В самый раз писать красками. — Он посмотрел на Гришку пристально, набрал на широкую кисть голубой краски, кинул её в то место, где были намечены Гришкины глаза. Глаза, — сказал художник Мартиросян. — Вот это очи.
Однажды радостная девушка-физкультурница, вернувшаяся в Ленинград с победой, подняла Гришку на вытянутых руках и спросила:
— Зачем тебе столько глаз?
— Всего два, — сказал Гришка.
Девушка вздохнула мечтательно:
— Мне бы такие! Они выходят за рамки.
Глаза у Гришки были большие. На лице они помещались, конечно, ещё оставалось место для носа и для веснушек, но удивление перед жизнью светилось в них так ярко, что Гришкины глаза действительно выходили за рамки, как иногда под влиянием атмосферы становятся громадными голубыми лунами простые уличные фонари.
— Вчера, сегодня и завтра, — пробормотал художник.
А Гришка спросил:
— В чём дело?
— В том, что искусство — это вчера, сегодня и завтра. — Художник Мартиросян вытер кисть заляпанной красками тряпкой. — Кажется, всё, сказал он. — Вернее, всё на сегодня.
Гришка подошёл к портрету и вздрогнул. Смотрел на него с полотна вчерашний Гришка, худенький, и сегодняшний, исцарапанный. Чувствовалась в сегодняшнем крепнущая становая ось. И завтрашний, задумчивый, непонятный для Гришки. Художник пошёл кисти мыть на улицу, чтобы не налить скипидара на пол. А Гришка всё смотрел на портрет.
На заднем плане земля вздымалась горбом, словно в самом начале взрыва. И по этой земле бежали лошади, совсем синие. Синий цвет, чистый и прямодушный, незамутненно разгорался в Гришкиных потемневших глазах.
— Слышь, — сказал Гришка портрету. — Давай поменяемся ненадолго. Ты сюда, а я там побуду.
— Залезай, — сказал Гришка с портрета.
Зачем же тогда спрашивают…
Синие кони умчались.
Бугор опал, превратившись в ровную светлую землю.
— Почему так? — спросил настоящий Гришка.
— Потому, — ответил Гришка, вылезший из портрета. — Кроме вчера, сегодня и завтра, существует ещё послезавтра. Но это не все разглядеть могут сквозь туман своих личных желаний.
«И этот говорит непонятно, — подумал Гришка. — И вообще он мало на меня похож. Меланхолик какой-то».
Пошёл Гришка в деревню. А она другая — послезавтрашняя. Каменная, с чистыми скверами, плиточными тротуарами. Вместо деревянной столовой просторное кафе с летней верандой. На стеклянном клубе афиша красным по белому: «Гастроли знаменитого певца баритона Пестрякова Валерия». А у афиши взрослая Лиза стоит в медицинском халате. Шепчет грустно:
— Валерка-то Пестряков… Вот обрадуется, меня увидит… Может быть, и Гришка придёт. Все соберёмся…
В берёзах молодые воробьи галдят. Только и слышится:
— Иммануил Кант… Шопенгауэр… Заратустра…
— Григорий! Рад вас увидеть! Познакомьтесь — моя семья. Умные, чертенята. — Мухолов Аполлон спустился на нижнюю ветку. Был он уже плешивым и толстобрюхим. — А вы, Григорий, не изменились. Странный феномен…
— Это я ещё маленький, — объяснил Гришка. — А вот кем я буду, когда вырасту? Вы не знаете, случаем? — задал Гришка такой вопрос и вывалился на пол.
Над ним стоял художник-живописец Мартиросян.
— Некоторые думают, что им всё позволено, — говорил он сердитым голосом, похожим на дяди Федин. — Досадно… — Художник смочил губку скипидаром, принялся смывать Гришкин портрет. Падали синие капли на скоблёный пол. Гришка на улицу выскочил, чтобы не видеть. Подумал сердито: «Что я такого сделал? Ну, хотел узнать, кем я буду в будущем. Все хотят это знать. Зачем же тогда спрашивают у ребят: кем ты будешь, когда вырастешь?» Хотел Гришка обидеться на художника изо всей силы — до слёз. Но вдруг услышал в животе бряканье. Спохватился — гайка! Почти совсем отвинтилась. Взял Гришка себя в руки, затянул гайку как только смог крепко. Просунул голову к художнику в мастерскую и сказал строго:
— Зря вы портрет смыли. Нужно было ещё поработать. Может, и получилось бы.
Художник вздохнул, он на диване лежал.
— Не смывается твой портрет, только злее становится.
Как же лошади?
Возле правления колхоза стояла девочка Лиза с блокнотом и авторучкой. Прохожие с ней здоровались — в сегодняшней газете опубликовали Лизину фотокарточку с тремя бантами на голове и с подписью: «Будущая отличница. Фотоэтюд».
— Я на журналистку учусь, — заявила Лиза. — Раскопаю такие вещи…
Гришка возразил:
— Перо не лопата.
Но поскольку он уже знал, что девочка Лиза в конце концов двинется по медицинской линии, то внимательно прочитал первую Лизину статью, написанную в блокноте:
«Сегодня я посетила лучшую молочную ферму. Выглядела я очень красиво, когда беседовала с лучшей дояркой колхоза тётей Анютой. Тётя Анюта угостила меня вкусным парным молоком от лучшей коровы Зорьки. Я была очень довольна. Но моё хорошее настроение испортил враг моей жизни Пестряков Валерий…»
— А что он сделал? — спросил Гришка.
Девочка Лиза кивнула на доску приказов и объявлений. Там висел Лизин портрет с тремя бантами, вырезанный из газеты. Под ним намусоленным чернильным карандашом было написано: «Позор хвастунам и эгоистам! Берегись, Лизка! В школе я с тобой за одну парту сяду, буду тебя перевоспитывать в лучшую сторону. Удивительно: хоть ты, Лизка, и красивая, но дура». И подпись: «Пестряков Справедливый».
— Ещё посмотрим, кто с кем за одну парту сядет, — сказала Лиза, забирая у Гришки блокнот. — Я про него ещё не так напишу. Я про него в центральную прессу сигнал подам. Собаку мою сманил, колхозную доску приказов и объявлений испортил и в лесной поход пошёл с этим Шариком, изменником. Даже поводок у меня отобрал дяди Федин. — Лизины глаза затянулись слезой, она добавила густо в нос: — И ты, Гришка, такой же! Записала что-то в блокнот и пошла к своему дому, чтобы в палисаднике, среди цветов, презирать Пестрякова Валерия.
— Сколько у Лизы пустых хлопот, — сказал Гришка.
Он посмотрел на деревянные избы, на улицы, замусоренные сеном и курицами, и представилась в Гришкином вображении деревня Коржи с просторными окнами, в которых широко отразилось небо.
— А как же лошади? — подумал Гришка вслух. — Им по асфальту неудобно ходить.
Кто-то дохнул ему в ухо теплом. Гришка обернулся. Над ним возвышался конь по имени Трактор.
— Если бы только асфальт! — Конь подошёл к новенькому мотоциклу, поставленному возле крыльца, и сказал: — Нелепость.
В каком смысле?
Новенький мотоцикл принадлежал колхозному зоотехнику. Зоотехник недавно объезжал на нём все выпасы, да так аккуратно, что даже колёс не заляпал.
— Хороший мотоцикл, — сказал Гришка. — Скажите, пожалуйста, почему у вас имя Трактор?
— А хулиганят люди, — ответил конь. — Моего отца звали Орлик. Он с товарищем Гуляевым работал. Для теперешних мы реликты! Как бы памятники самим себе.
— В каком смысле? — спросил Гришка.
— В прямом. — Конь вдруг напрягся, поднял голову и закричал. В этом крике расслышал Гришка топот конного эскадрона, горячий накат атаки, звон сабель и тяжесть плуга. — Ну а теперь что? — сказал конь и нажал копытом сигнал на мотоцикле. — Разве это голос? Разве с таким голосом можно прожить достойно?
Из колхозной конторы выскочил зоотехник. Крикнул:
— Эй вы, не хулиганьте!
— Мне вас жалко, приятель, — ответил ему конь Трактор и, оборотясь к Гришке, пояснил: — Именно этот молодой человек назвал меня так неумно.
— Трактор, за твою подрывную деятельность я распоряжусь не давать тебе сегодня овса. Посидишь на пустом сене.
Конь Трактор пожевал чёрными губами.
— Что касается справедливости, вам она неизвестна. — Отвернувшись от зоотехника, он предложил Гришке застенчиво: — Хотите, я вас прокачу? Вы куда направляетесь?
— Я от художника иду, от Захара Петросовича.
— Художник мой друг. Он меня часто пишет. Красоту понимает… Вы не находите, что я красивый конь? — спросил Трактор, смущаясь.
— Очень нахожу, — ответил Гришка. — А как я на вас заберусь?
— Вы, если я не ошибаюсь, умеете немного летать?
Зоотехник на крыльце засмеялся.
— Ух, Трактор, с тобой не соскучишься. Ладно, получишь овёс. Я на тебя не сержусь. — А Гришке зоотехник сказал: — Залезай на забор, с забора — ему на спину. У него спина как платформа, можно по-турецки сидеть.
