Сергей Баруздин - Тоня из Семеновки (сборник)
Легла. Еще раз поправила сено и, кажется, уснула. Снилось сумбурное. Москва довоенных лет и кошка, раздирающая труп лошади. Младший лейтенант, сидящий в клубе Наркомтяжпрома, и шофер их трехтонки, отплясывающий лезгинку. Отец и мать, мирные, довоенные, пьющие чай, и вдруг врывающийся в комнату седой учитель с папкой в руках: "Тут у меня все собрано! Цитирую, граждане хорошие, цитирую..." А потом почему-то немцы - пленные немцы, бредущие по весенней дороге среди цветущих садов. Не те ли это немцы, что были перед войной в клубе Наркомтяжпрома? Они поют песню, знакомую, суровую песню прошлого года:
Не смять богатырскую силу,
Могуч наш заслон боевой.
Мы выроем немцу могилу
В туманных полях под Москвой.
Мы не дрогнем в бою
За столицу свою!
Нам родная Москва дорога.
Нерушимой стеной,
Обороной стальной
Разгромим,
Уничтожим врага!..
Немцы не успели допеть, как вспыхнули ракеты и радио знакомым голосом произнесло: "От Советского Информбюро. В последний час. Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! Сегодня война окончилась нашей победой. Сам Гитлер со своими сообщниками лично прибыл в Москву, посетил Кремль и доложил товарищу Сталину о полном поражении своей армии и безоговорочной капитуляции..."
Что за бред! Она вскочила, ничего не понимая. За окнами глухо гремела артиллерийская канонада. Голова болела, и почему-то подташнивало. Она чиркнула спичкой и сразу же поняла, почему в избе так пахло лекарством. На сене валялись окровавленные черно-бурые бинты, вата, какая-то обертка и банка. Видимо, здесь лежали раненые.
Она встала. Спать больше не хотелось. Вспомнила о младшем лейтенанте - о единственном своем более или менее знакомом здесь человеке. Вышла на крыльцо. Артиллерия била и слева и справа. Какая - наша или немецкая? Наверно, и та и другая. Вспыхивало небо. Зарницами, ракетами, трассирующими очередями, лучами прожекторов.
- Ты что? Испугалась?
Оказывается, младший лейтенант ходил возле избы.
- А вы? - Она удивилась и обрадовалась одновременно.
- Опять на "вы"! - сказал он. - Не спится...
Теперь, ночью, он показался ей коренастым и не таким суровым, а мягким, чуть задумчивым. Он был в шинели - довольно длинной - и в серых валенках. На ушанке его оттопыривалось одно ухо. Она даже усмехнулась про себя, а он, будто поняв ее, снял ушанку и завязал тесемки.
- Лучше бы опустили, - сказала она. - Холодно!
- Замерзла?
- Я? Нет!
Они бродили по улицам поселка, поворачивали назад у разбитого колодца, вновь мимо ее избы, потом чуть дальше, до штаба, где стоял часовой, и обратно - мимо избы и до колодца. Раздавались удары артиллерийских батарей, шумел лес, вспыхивало небо. И все же было тихо, очень тихо сейчас в этом поселке. Снег хрустел под ногами, как вафли. Одиноко и блекло мерцали в сохранившихся домах огоньки коптилок.
- А мне сны такие снились, - призналась она, поскольку он молчал. Бред!
Он вроде обрадовался, оживился:
- Какие?
- Да сущая чепуха! - Она рассмеялась. - Ночной бред!
Он не стал спрашивать, опять замолчал.
- А вы, - наконец спросила она, - давно здесь?
- Где?
- Ну, на войне, - пояснила она.
- С начала. Добромиль - слышала такое место?
- Нет! Хорошее слово - Добромиль! Уютное какое-то, ласковое!
- Там было не так уж уютно, - сказал он. - Это почти на самой границе. Перемышль, Самбор, Драгобыч... Слышала?
- Кажется, да.
- В тех, в общем, краях, - не вдаваясь в подробности, сказал он. - И все же тебе лучше остаться здесь, в штабе, - добавил он. - Тут тише.
- Не хочу, - упрямо повторила она.
И опять они шли по улице поселка. Туда - обратно. Обратно - туда. Мимо штаба, мимо ее избы. Мимо могил наших командиров и скелета лошади всего, что осталось от трупа, который она видела вчера. Затихло небо, и вновь на нем неясно проглядывались звезды и мутные очертания месяца-луны. Замолкла артиллерийская канонада.
- Не замерзла?
- Нет.
- Может, спать хочешь?
- Нет, походим еще чуть-чуть.
Они ходили. Хрустел снег. Неровные, успокоившиеся, лежали на нем загадочные тени. Неровные, как облака, загадочные, как одинокие деревья и развалины.
- А до войны? - спросила она. - До войны где вы жили?
- В Москве, в Бабушкином переулке. Есть такой. Слышала?
Еще бы не слышала! Так, значит, по Москве они почти соседи?
- Выпить что-то хочется! - сказал он. - А ты? Вот только во фляжке у меня пусто. Пойду поищу! А-а?
- Что вы! Я совсем не пью! - ответила она. И добавила: - Если хотите, пожалуйста...
7
Земляной вал. Разгуляй. Между ними как раз Бабушкин переулок. Рядом какой-то институт, кажется химический. А чуть раньше, ближе к Земляному валу, - сад имени Баумана. Она ходила туда несколько раз на танцы и один раз смотрела кино на открытом воздухе - "Остров сокровищ".
И Земляной вал, и Разгуляй - продолжение улиц ее детства - Маросейки и Покровки. Дальше - площадь Баумана и Елоховский собор, где, говорят, по большим церковным праздникам пели знаменитые певцы из Большого театра, и кинотеатр имени Третьего Интернационала (такой же маленький и уютный, как их "Аврора"), где она тоже бывала раз или два.
Бабушкин переулок. И трамвайная остановка называлась - "Бабушкин переулок" или, как говорили кондукторши: "Бабушкин... Следующий Разгуляй".
Там, недалеко от Бабушкина переулка, она получала в райкоме комсомольский билет.
Сороковой год. Она уже работала. И все спрашивали ее: "А ты до сих пор не в комсомоле?" И она маялась, не знала, что сказать, хотя сама давным-давно мечтала стать комсомолкой. Но туда, в комсомол, как ей казалось, принимали сверхсознательных и сверхидейных, а она не была такой. Она даже газеты читала от случая к случаю. Радио она тоже почти не слушала. Приемника дома у них не было, и она завидовала тем своим подругам, у которых видела радиоприемники; они считались тогда признаком благосостояния. Трансляцию в их дом провели совсем недавно, но черная радиотарелка, висевшая у них на стене рядом с давними фотографиями отца и матери, почему-то не нравилась ей. Вернее, она ее просто не замечала, хотя тарелка говорила и пела все время, пока они не ложились спать. Да и не так уж часто сидела она дома, чтобы слушать радио. Вернется, бывало, с работы - надо маме помочь по хозяйству, или в магазин сбегать, или пойти погулять с подругами - в кино, например, сходить, на танцы или просто по улицам пройтись. Радиотарелку она оценила уже позже, во время войны...
В райкоме комсомола ее спросили совсем не про то, что она ожидала. Она зубрила Устав, кажется, наизусть его вызубрила, перечитывала в газетах обо всех важных событиях за рубежом, вспоминала деятелей Коминтерна и руководителей зарубежных компартий.
- А вот если б нужно было на войну с белофиннами, ты сейчас пошла бы? Готова? На лыжах умеешь?
- На лыжах умею, - сказала она, хотя и засомневалась: "Что значит умею? Кататься умею, а если там в поход идти или в бой..."
- Так насчет войны с белофиннами как? - переспросили ее. - Ведь ты, кажется, значкист ГТО?
- Да, второй ступени.
- А общественные нагрузки есть?
- Я член месткома, член редколлегии стенной газеты!
- Ну ладно! - сказали ей. - А что ты думаешь о германском фашизме?
- У нас же с ними договоренность есть - не нападать, - бодро сказала она. Уж что-что, а это она знала.
- Нет, не об этом речь, а о существе. Твое отношение к германскому фашизму?
- Мое? Мое отношение? - чуть поколебавшись, сказала она. - Плохое. Очень плохое...
Сейчас ей смешно все это вспоминать. Она пришла сюда, на фронт, никто ее не звал и не просил, наоборот, ее отговаривали, но она пришла. Тогда же...
Бабушкин переулок выходил на Ново-Басманную. Как и сад Баумана, он имел выход сразу на две улицы. На Ново-Басманной они выступали в Центральном Доме культуры детей железнодорожников. И там же, на Ново-Басманной, в больнице умерла от тифа ее старшая сестра - Нина...
А в тридцать седьмом году она была с отцом в клубе Кухмистерова - это тоже недалеко от Бабушкина переулка, только с другой стороны. Она на всю жизнь запомнила этот вечер - предвыборное собрание избирателей их района. Готовились первые выборы в Верховный Совет. Сама она, конечно, не выбирала, но разве в этом дело. Все девчонки и мальчишки считали, что выборы - их дело. "Наш избирательный округ", говорили они, "наш кандидат", "наш избирательный участок". Вся школа завидовала ей, что она была в клубе Кухмистерова, слушала выступления их кандидатов - академика Комарова и председателя Моссовета Булганина. Учителя ей завидовали, а не только ребята.
Мне сейчас
Одиннадцать лет,
Я очень жалею,
Что не могу выбирать
В Верховный Совет,
после выступлений кандидатов какая-то маленькая девчушка читала со сцены эти свои стихи о выборах, а потом был концерт, какого она еще никогда не слышала: Лемешев, Алексеев, Качалов, Барсова и Катульская, Рейзен и Смирнов-Сокольский...
