Евгений Пермяк - Сказка о сером волке
Катя понимала бабушку, но не соглашалась с ней. Не соглашалась умом, не сердцем. Бабушка для нее была второй матерью. Катя выросла у нее. Катя продолжит труды Дарьи Степановны. Продолжит не самоучкой, какой была бабушка, а образованным зоотехником. Телята для Кати тоже не просто телята, а ее "трудовая суть". Именно так называла их бабушка, рисуя Кате ее жизнь...
И Катя видела эту жизнь большой, счастливой и полной. Особенно отчетливо она ощутила все это после памятной встречи с Андреем на лесной просеке.
Будь проклят этот воскресший дед! Так хочется в Бахруши, а дни тянутся неделями. Солнце еле-еле ползет по небу.
В Бахрушах радостная пора сенокоса. Все в лесу. И ночи светлые-светлые. Хорошо мчаться на мотоцикле, не включая большую фару. Теплый ветер раздувает, путает ее волосы, и она говорит:
"Андрей! Остановите машину... Я же вся растрепанная. Разве можно ездить на такой сумасшедшей скорости!"
И он, такой виноватый, затормозит и ответит:
"Вот на руле зеркало. Пожалуйста, причесывайтесь, Катя".
Катя знала, что Андрей любит ее, и была очень довольна, что он не говорит о своей любви. Это так разумно с его стороны. Потому что, если он признается в своих чувствах, ей придется ответить на них. А как ответить? Сказать правду: "Андрей, я тоже люблю тебя" - это невозможно. Она дала слово и бабушке и матери не быть торопливой. И она сдержит это слово. Но сказать об этом ему нельзя, как нельзя и солгать или придумать ничего не значащий ответ.
Может быть, ей при первой же встрече с Андреем следует сказать:
"Пожалуйста, не признавайтесь мне в любви еще два года, я очень прошу вас..."
Это рассмешило Катю, и она показалась себе жалкой и глупой.
Катя услышала знакомый шум мотоцикла. Вначале она решила, что ей почудилось... Почудилось потому, что она думала о нем... Но если это так, то зачем же ее братья бросились к дороге с криками: "Едет, едет!"?
Да, это ехал он. Кто бы еще мог по такой избитой лесной дороге пробираться на выпас.
Это был он... Не зря же сказала бабушка:
- Сходила бы ты, девка, минут на десяток в лесок, чтобы румянец с тебя пообдуло.
- А я, бабушка, его ключевой водой смою... Никто не заметит, ответила Катя и побежала к лесному ручейку.
А мотоциклет уже совсем близко, призывно и громко выговаривал: "Ка-тя! Ка-тя! Ка-тя!"
Как теперь она выйдет к нему навстречу, когда холодной ключевой водой нужно гасить не только румянец щек, но и трепет сердца.
XXII
Трофим, освоившись в Бахрушах, увидел, что колхозный способ ведения сельского хозяйства вовсе не такой безнадежный, каким представлялся ему в Америке. Он даже отмечал для себя некоторые преимущества колхоза по сравнению с фермерским землепользованием. И эти преимущества, на его взгляд, заключались главным образом в обширности и многообразии угодий. Лес, поле, выпасы, озера, речки... Хочешь - разводи стаи водоплавающей птицы. Населяй водоемы рыбой. Расширяй стадо. Занимайся тепличным хозяйством. Сей кормовые. Заводи пчел. Строй: камень и дерево есть. И всюду деньги...
Деньги росли породистым молодняком. Деньги зрели под стеклом тоннами огурцов, крякали белыми скороспелыми величавыми утками, наливались ячменем, завивались в тугие вилки ранней капустой... И куда ни погляди, за что ни возьмись, можно стричь прибыль... Но...
Но колхозному хозяйству не хватает самого главного. А самое главное заключалось в нем, в Трофиме. Потому что он без малого сорок лет прожил в стране, где из всего умеют извлекать пользу. Решив оставить по себе хорошую память, он из самых лучших побуждений взял на себя роль наставника в ведении колхозного хозяйства. И когда он приступил к выполнению своей поучительской миссии, для Петра Терентьевича настали трудные дни.
- Кирилл Андреевич, сделай милость, освободи меня от Трофима, упрашивал Бахрушин Тудоева. - Этот куль с прелой мякиной решил нас учить уму-разуму. А у меня сегодня еле хватит дня. Запродаю сено ипподрому. Обещали приехать для окончательных торгов с железной дороги. А он всюду суется и высказывает свои дурацкие суждения, не выходит из правления. Выручай, дорогой.
- Да я уж, Петр Терентьевич, всяко его от тебя ослобоняю, оправдывался Тудоев. - Два раза его на кладбище, на родительские могилки, водил. В старом дягилевском доме битый час сидели. Кукурузу показывал. Раков даже звал половить. Что я могу?
- А ты, Кирилл Андреевич, еще придумай что-нибудь, - наступал Бахрушин. - Попа, в конце концов, найди. Панихиду-то ведь надо отслужить! Опять, глядишь, часа три на это уйдет.
- А где его взять, попа... Разве в город мотануть!
- И мотани. Мою машину можешь взять. Город покажи. В музей своди... Мало ли... В ресторане пообедай. До копейки отдам. Мой гость, шут бы его побрал. Туда да сюда, опять день пройдет. А там, глядишь, может быть, и я посвободнее буду. Домаюсь с ним сколько положено. А может быть, он раньше срока укатит.
- Будет исполнено, Петр Терентьевич. В лепешку расшибусь, а отманю его от тебя.
Бахрушин вздохнул свободнее в надежде, что старик в самом деле освободит его от Трофима. Но не прошло и часа, как снова появился Трофим.
- А я, Петрован, опять к тебе в контору. Тудоев сказал, будто ты нынче будешь продавать Бахруши железной дороге, так боюсь, как бы ты, добрая душа, не продешевил.
Бахрушин еле сдержался, чтобы не выругаться калеными словами.
- Нет уж, ты мне лучше не подсобляй, Трофим. У меня здесь все-таки не американская биржа, а правление колхоза.
- Ну и что? Один черт на дьяволе. На железных дорогах везде плуты. Что у вас, что у нас. И вся суть в проценте чиновнику.
- Трофим! - начал было закипать Петр Терентьевич. - У нас другие порядки. Другие.
- Оно, может быть, и так, - не отставал Трофим. - Оно, может быть, и другие порядки, а деньги те же, только по-разному называются. И там без доллара плохо, и тут без рубля нехорошо. Бизнес есть бизнес. Цыпленок тоже хочет пить и есть... Так будто пелось при Керенском...
Бахрушину много стоило, чтобы не выгнать Трофима. Но с Трофимом Тейнер.
И кто знает, как он может повернуть эту вспышку Бахрушина.
Нужно было держать себя в руках. Поэтому Петр Терентьевич как можно вразумительнее сказал:
- Трофим, а что, если бы у тебя на ферме я стал так же соваться в каждое дело?
- Брат! Я бы тебе поклонился в ножки. В наших американских правилах наказывается выслушивать всякие советы, даже глупые. Не годен - не принимай. А я ведь хочу по себе памятку в Бахрушах оставить. Уж чего-чего, а покупать и продавать я мастер... Кому платят доллар, а мне всегда полтора. Я хоть цент, да выторгую.
Далее терпеть брата Петр Терентьевич был уже не в силах. И он решил на минуту оставить его одного и зайти к секретарю парткома Дудорову, чтобы тот в случае приезда представителей новостроящейся дороги объяснил им все как есть, а затем свел бы их в сельсовет и оттуда вызвал бы Бахрушина по телефону.
Вернувшись, Петр Терентьевич еще долго выслушивал наставления Трофима.
Трофим твердил:
- Святым можно быть только в раю, потому что там, окромя праведников, никого нет. А земля населена живоглотами и удавами. И если ты не проглотишь удава, он проглотит тебя. К примеру, мой сосед был богаче меня. Хотелось ему слопать мою ферму. И слопал бы, да я забежал вперед. Он и не знал, что его долговые в моих руках... Надеялся на отсрочку от компании... Хотел выкрутиться моей фермой... А я его цап-царап! Плати! Суд в нашем округе скорый и правый. Очухаться старик не успел, как его ферма перешла ко мне. Все перешло ко мне. Только рухлядь выдал ему, жалеючи... Езжай куда хочешь, старый удав!
Петр Терентьевич решил не поддерживать далее разговора, не задавать вопросов, не выражать удивления и не опровергать. Он молча смотрел на брата и думал, что рядом с Трофимом его дед, тряпичник Дягилев, был куда более терпимым стяжателем и умеренным хищником.
А Трофим, любуясь собой, продолжал чуть ли не нараспев изрекать:
- А что такое ваши колхозы? Это такие же фермы, как у нас. Только сообща и без головы.
- Без какой головы? - не удержавшись, спросил Петр Терентьевич.
- Без хозяина. Ты-то ведь на манер приказчика. У тебя ничего своего здесь нет. И ты тут как карандаш, которым пишут.
- Карандаш, которым пишут?
Задав этот вопрос, Петр Терентьевич посмотрел в упор на Трофима, и тот понял, что продолжать разговор не следует.
Поэтому он сказал уклончиво:
- Все мы карандаши в руке божией...
- Увильнул? И правильно сделал. Нам, Трофим, лучше не говорить, кто чем и как пишет. Это грамота не для всякой головы. Жалеючи говорю...
- А что меня жалеть, Петрован... Я ведь как-никак потверже тебя на земле стою. На своей земле. На собственной. Меня с нее не выгонишь и не переизберешь, как тебя. Я хозяин. А ты?
Это задело Бахрушина за самое дорогое, сокровенное. Теперь перед ним сидел не просто спорщик, а злой и враждебно настроенный к нему человек. И Петр Терентьевич сказал:
