Джеральд Даррел - Звери в моей жизни
Меня немало смущало то обстоятельство, что песцы не издавали почти никаких звуков. Говорю почти, потому что однажды я все-таки услышал их голоса, и это было так красиво и необычно, что мне хотелось бы послушать эти звуки снова – в отличие от звуков, издаваемых большинством других животных. Дело было утром, я приближался к прикрывающей песцовый вольер сосновой роще, и вдруг мое внимание привлекли странные пронзительные, переливистые крики. Похоже на чаек, однако я не видел кругом никаких птиц. Енотовидные собаки, мимо которых я только что прошел, тут явно ни при чем... А причудливая мелодия продолжала звучать то громче, то слабее, то совсем близко, то словно несомое ветром далекое эхо. И как же я удивился, когда, подойдя к вольеру песцов, обнаружил, что это они исполняли необычную песню. Выстроившись в кружок около калитки – тонкие ноги широко расставлены, голова запрокинута, пасть раскрыта, – они с отсутствующими золотистыми глазами выводили дикие птичьи трели. Ели они в этот день не жаднее обычного, и причина столь неожиданного и приятного для слуха концерта песцов так и осталась для меня загадкой.
Прочитав о том, как во время одной арктической экспедиции в 1875 году было установлено, что перед долгой полярной ночью, когда охота мало что дает, песцы прячут про запас среди камней убитых леммингов, я тотчас решил проверить, делают ли мои песцы что-нибудь в этом роде. До тех пор я, сколько ни смотрел под сухими листьями и среди корявых корней бузины, не видел у них никаких запасов. Но вот наступили холода, и однажды утром я обнаружил небрежно зарытое в куче сухих листьев мясо. Оно было довольно свежим, но, продолжая поиск, я в разных уголках вольера нашел еще пять ловко спрятанных кусков, и некоторые из них потемнели от гниения. Из чисто гигиенических соображений пришлось их убрать, но пока длилась холодная погода, песцы продолжали понемногу запасать корм.
С енотовидными собаками дружба наладилась быстрее, так как все они были отъявленными обжорами. Старшая самка, хотя и стала брать корм у меня из рук, вольностей не допускала, зато ее дочь, по имени Уопс (совершенно непонятное для меня сокращение), испытывала к человеку огромную симпатию – при условии что он приносил что-нибудь для заполнения постоянно терзавшей ее пустоты в желудке. И вскоре достаточно было подойти к ограде и покликать, как из кустов высовывалась маленькая живая мордочка с блестящими глазами и Уопс враскачку трусила ко мне. Конечно, обидно сознавать, что ее прельщал кусок мяса в моей руке, а не перспектива дружеской беседы. Но чтобы я не счел ее неблагодарной, она всегда задерживалась на минутку после того, как мясо было съедено.
На первый взгляд Уопс с ее черно-белой мордой и развалистой походкой сильно смахивала на барсука, однако тело ее было намного крупнее барсучьего, и лохматый хвост почти не уступал ему длиной. Мордочка, как я уже сказал, черно-белая, а туловище, хвост и ноги одеты пестрой, рыжевато-буро-седой шерстью. Волосы – длинные, блестящие; недаром в Японии, где водятся дикие енотовидные собаки, шкуры их пользуются большим спросом. Да и мясо высоко ценится, но Уопс казалась мне слишком очаровательной, чтобы рука поднялась ободрать ее и съесть.
Дикие енотовидные собаки ведут преимущественно ночной образ жизни; это подтверждалось поведением родителей Уопс: днем выманить их из логова можно было только щедрыми подачками. Зато Уопс всегда была начеку и трусила вокруг кустов в надежде, что явится кто-либо и принесет что-нибудь съедобное. Вот о ком вполне можно сказать, что она жила ради еды, а не ела ради жизни. Меня-то это вполне устраивало, ведь не будь у нее подобного пристрастия к еде, я не смог бы так долго беседовать с ней и так близко ее наблюдать. Уопс воспринимала мои гастрономические приношения как обязательную пошлину, и я охотно платил, хотя меня изрядно беспокоил ее аппетит, потому что обхват Уопс чуть ли не превосходил ее длину.
Только однажды Уопс ополчилась на кормившую ее руку. Досадно, что рука, вернее нога принадлежала мне, но я сам был во всем виноват. Задумав похвастаться своей питомицей, я привел к вольеру небольшую группу посетителей. Сперва покормил Уопс через просветы в ограде, потом решил для разнообразия войти на участок в взять ее на руки, чтобы показ был нагляднее. И не верьте тому, кто скажет, будто я сделал это потому, что среди зрителей находилась прехорошенькая девушка. Так или иначе, Уопс отнеслась ко мне с подозрением. Она привыкла, что каждое утро я вхожу в вольер для уборки, но дважды в день вторгаться в ее обитель – это было уже чересчур. Живо управившись с последним куском мяса, она с озабоченным видом двинулась в мою сторону. И так как я не отстранился, чтобы пропустить жаждущую покоя Уопс в ее конуру, она подошла вплотную, сделала выпад вбок и оставила на моей голени визитную карточку в виде аккуратных отметин своих зубов. За оградой раздались крики ужаса. Уопс стояла у моих ног и воинственно глядела на меня. Я понимал, что она вовсе не озлоблена. Просто я мешал ей пройти, и она простейшим доступным ей способом дала мне понять, чтобы я посторонился. Дескать, вольер ее, и, видит бог, она покажет мне, кто здесь хозяин.
У меня не осталось больше мяса для подкупа, отступать на глазах у публики – моей публики – я не мог, но и стоять так бесконечно мы тоже не могли. Я лихорадочно шарил в карманах и наконец с великой радостью нащупал довольно грязный засохший финик – все, что осталось от горсти, которую я утром стащил в кладовке. Этот облепленный волосинками памятник старины давал мне полное преимущество над Уопс, которая из всех видов корма больше всего на свете обожала финики. Она с явным наслаждением приняла мой дар, и, пользуясь тем, что все внимание Уопс сосредоточено на финике, я, не мешкая, поднял ее и понес к ограде. Стараясь держать лицо подальше от острых зубов Уопс, я объяснил зрителям, что она всю эту неделю, как говорится, не в форме, отсюда такое недружелюбие. Стыдливая мина, которой я сопроводил этот беспардонный вымысел, повергла всех (кроме меня и Уопс) в смущение. Нескольких наиболее юных зрителей поспешно увели во избежание нежелательных вопросов. Тяжеленная Уопс оттянула мне руки, и я опустил ее на землю. Она встряхнулась по-собачьи, обнюхала землю – может, еще финик найдется? – убедилась, что больше фиников нет, укоризненно вздохнула и затрусила восвояси.
Ближе к зиме Уопс оделась в густейшую меховую шубку, и хвост ее казался вдвое больше обычного, однако она явно не собиралась впадать в спячку; вообще же дикая енотовидная собака – единственный представитель семейства собачьих, который зимой отлеживается в норе. Она стала вяловатой и предпочитала не выходить из конуры на снег, но и только. Я нигде не читал, чтобы эти звери как-то оборудовали свое зимнее убежище, но Уопс затеяла нечто в этом роде. Однажды утром я увидел следы ее трудов: на прогалине между кустами лежали свежесломанные ветки с листьями. Скормив ей положенную порцию, я сел и начал наблюдать. Через некоторое время Уопс вдруг перестала рыскать среди кустов и приступила к работе. На минуту забралась в конуру, потом вышла, подняла голову, облюбовала одну ветку, которая свисала достаточно низко, схватила ее зубами и дернула, упираясь в землю своими толстыми лапами. Обломив ветку, Уопс принялась бесцельно бродить с ней по вольеру, иногда цепляясь ногами за свой трофей. Наконец он надоел ей, она бросила его и стала присматривать себе другой. Всего на моих глазах Уопс сломала три ветки, все три бросила и наконец вернулась в конуру, чтобы поспать. Ее действия производили такое впечатление, словно она намеревалась что-то сделать, но в последнюю секунду ей изменяла память. Ни разу не находил я веток в ее конуре, но это можно объяснить тем, что маленькая будка еле-еле вмещала саму Толстушку Уопс.
Если мне в какой-то мере удалось завоевать доверие енотовидных собак и песцов, то вомбат Питер упорно сторонился меня. Испытывая разные виды корма, я определил, что он, как и Уопс, обожает финики. И однажды я нарочно не кормил его до самого вечера. А когда наконец подошел к вольеру, то убедился, что изменение графика подействовало: Питер стоял у ограды с несчастным и потерянным видом, словно плюшевый мишка, который забыл дорогу в детский сад. Круглое плотное туловище этого очаровательного зверька ростом всего около полуметра и впрямь делало его очень похожим на медвежонка. Седалище словно круто стесано, короткие пухлые ноги загнуты внутрь, мордочка очень похожа на мордочку коалы, но у того торчат большие, отороченные шерстью уши, а у Питера ушки были маленькие и аккуратные. Зато на носу такая же, как у коалы, овальная кожаная нашлепка с редкой щетиной и такие же круглые черные глаза. Что больше всего, на мой взгляд, отличало вомбата от коалы, так это выражение мордочки. У коалы она (хоть это и обманчивое впечатление) живая и пытливая; Питер же казался ошалелым и растерянным. Проще говоря, у него был такой вид, словно его стукнули по башке кирпичом. Тело Питера покрывала пепельного цвета шерсть, на животе более светлая, вроде жемчужного оперения вяхиря.
