Юрий Коринец - В белую ночь у костра
— Как и ты?
— Как и я! — с гордостью сказал дядя.
— А откуда ты всё это знаешь? — спросил я.
— Потапыч рассказывал…
— Ты его знал?
— Знал!
— А где ты с ним познакомился?
— Когда-нибудь расскажу.
— А что было дальше?
— А дальше залезаем в берлогу. То есть в палатку. — И дядя встал.
К сожалению, этим словом дядя часто кончал свои новеллы! Почти всегда, потому что, как правило, он всегда рассказывал вечером. И в Москве, и здесь, на Севере, у костра.
И потом, не мог же он рассказывать всю свою жизнь без перерыва! И никто бы не мог без перерыва слушать. Ничего нельзя делать без перерыва. Перерыв — это, между прочим, тоже продолжение. Так объяснил мне дядя. Перерыв даётся человеку для продолжения работы — для осмысления услышанного. Для запоминания. Если вам всё рассказывать без всякого перерыва, вы ничего не поймёте, ничего не запомните, вы даже можете просто сойти с ума! Если у вас, конечно, есть ум, чтобы было с чего сойти. Дураки ведь с ума не сходят…
Так что мы все залезли в палатку и улеглись вчетвером: дядя, Порфирий, Чанг и я.
— Ты ещё расскажешь мне о Потапыче? — спросил я, когда все устроились в палатке.
— Расскажу, — сонно пробормотал дядя.
И сразу захрапел. Он всегда засыпал молниеносно. А я ещё некоторое время думал о Потапыче. И о падишахе. И мало ли ещё о чём…
Рыба-лев
Когда я проснулся, в палатке было жарко и душно. Я был один. Брезентовые стены светились зеленоватым светом. Звенели комарики.
Я сразу вылез наружу. Солнце стояло высоко, сияя своим нестерпимым венцом.
Я оглянулся, окинув глазами пустой берег. Он был залит солнцем и оглушён неумолчным шумом реки.
Ни дяди, ни Порфирия, ни Чанга нигде не было видно.
Две обгорелые половинки сосны были отодвинуты от костра в разные стороны, и угли под ними потухли.
Я стал разминаться, нагибаясь и выпрямляясь, широко расставив ноги. Потом я присел на камень и стал расчёсывать руки и шею, искусанные комарами.
«Сейчас умоюсь и посмотрю, куда они все подевались», — подумал я… И вдруг я увидел дядю! Он выскочил из-за поворота реки, справа от нашего холма. Из-за острого мыса.
Лес подходил там к самой реке, цепляясь корнями за валуны и заглядывая в воду, и дядя выскочил из-за деревьев как пуля! И помчался вверх по реке, налево.
Он мчался с бешеной скоростью! Не выпуская спиннинга из рук! Один раз он упал, но тут же вскочил, как мячик! И опять в руках у него был спиннинг! И опять дядя бежал, прыгая с камня на камень.
Я кинулся с холма, наперерез дяде.
На бегу я увидел, как из-за мыса выскочили Порфирий и Чанг и тоже припустились за дядей.
Чанг первым догнал дядю, прыгнул на него, откатился и побежал мне навстречу.
Он думал, мы с ним играем! Он налетел на меня, и я чуть не упал. Я помчался дальше во весь дух, а Чанг хватал меня сзади за штаны.
Когда я догнал дядю, он стоял неподвижно на камне. В левой руке он сжимал спиннинг, а правой придерживал ручку катушки. На катушке совсем не было лески! Это я сразу заметил. Спиннинг выгнулся дугой, и леска уходила с последнего кольца на кончике спиннинга далеко в реку. Она гудела, как струна! А дядя стоял как изваяние.
Он тяжело дышал. Вся куртка на спине была мокрая от пота. И коричневое дядино лицо блестело от пота. Прищуренные, окружённые морщинками глаза смотрели устало и весело. Дядины руки дрожали.
— Ну?! — выдохнул, подбегая, Порфирий.
— Стоит! — шепнул дядя.
И вдруг я увидел её — сёмгу! Она выскочила в небо, как серебристая сигара, на секунду замерла в воздухе и опять упала, ударив по воде хвостом. И там взлетели серебристые брызги.
Дядя опять побежал. И мы.
Впереди было глубокое место — не плёс, а тёмный омут с гладкой, быстро бегущей водой.
Берег над омутом поднимался отвесной скалой. На ней торчали полуголые сосны.
Дальше бежать было нельзя. Но сёмга, к счастью, остановилась.
— Держите… меня… — сказал дядя, еле переводя дух. — Крепче…
Мы с Порфирием обхватили его с двух сторон руками.
— Под камень встала, — глухо сказал Порфирий.
— Час вожусь, — сказал дядя. — Всю леску смотала… — Он прижал спиннинг к груди. — Теперь крутите меня, — сказал он. — Скорей!
Порфирий перехватил леску, зацепил её за дядину руку, и мы стали дядю поворачивать, наматывая на него леску.
— Подаётся, — сказал Порфирий. — Выдыхается…
Мы крутили дядю, и леска наматывалась на него, врезаясь ему в тело.
— Стой!
Сёмга опять выскочила из воды, как свеча, далеко за омутом. Упав в воду, она рассыпала вокруг брызги и пену. Это была огромная сёмга, хотя издали она казалась маленькой. Через мгновение мы опять стали вертеть дядю, как живую катушку.
Вдруг нас дёрнуло вперёд, сногсшибательно дёрнуло — это сёмга взыграла из последних сил, — и я стукнулся головой о камень.
Когда я вскочил, Порфирий и дядя возились возле самой воды, цепляясь за выступ скалы, а потом упали — только не вперёд, а назад — на землю…
— Доннерветтер! — заорал дядя. — Всё…
— Эх! — крякнул Порфирий.
Порфирий вскочил, а дядя остался сидеть: он был связан по рукам и ногам. Леска, обмотавшая дядю, уходила в воду волнистой безжизненной петлёй.
Шипела вода под скалой, и ревел вдалеке порог. Как будто ничего не было.
— Ну и лев! — сказал Порфирий. — Чисто лев!
— Помогите же мне, — сказал дядя. — Доннерветтер!
Мы подскочили к нему и стали его разматывать, подняв на ноги.
Мы вертелись, как в танце, на маленьком песчаном пятачке между камней. Леска ложилась за нами на землю аккуратными витками.
Когда мы кончили, дядя развёл онемевшие руки. Он вытер со лба пот и почесал кончик носа. Потом он стал сматывать леску на катушку.
Мы с Порфирием сидели на камнях. И Чанг сидел на камнях. Говорить не хотелось.
— Блесну жаль! — сказал вдруг дядя. — Такая блесна!
— Ну, я пойду за нахлыстом, — ответил Порфирий. — Он у меня там остался.
Порфирий пошёл вниз по реке, а мы с дядей — на берег, к костру. И Чанг поплёлся за нами. Он тоже чувствовал неладное.
— Как она всю леску смотала! — сказал я.
— Если бы не скала, — сказал дядя, — я бы её вытянул. Скала помешала…
— Если бы не скала, — сказал я, — было бы просто!
— Не так-то и просто, — возразил дядя.
— Конечно, не так просто, — сказал я и наклонил голову, чтобы показать шишку на затылке. — Видишь, как я ударился?
— До свадьбы заживёт! — сказал дядя.
— А я не думал, что ты так можешь бегать, — сказал я. — Сколько сёмга делает в час километров?
— Двести восемьдесят! — сказал дядя.
— И ты бежал с такой скоростью?
— Выходит, так! — улыбнулся дядя.
— А какие она сальто выделывала!
— Она прыгает до четырёх метров, — объяснил дядя.
— А зачем это ей?
— Ей надо перепрыгивать водопады. Когда она поднимается вверх.
— А для чего она поднимается? Просто так?
— Её гонит инстинкт, — сказал дядя. — Она поднимается вверх, чтобы метать икру…
— А почему она не мечет внизу?
— В верховьях чище. Там есть укромные места. Она старается пройти как можно выше и по пути перепрыгивает пороги.
— Удивительная рыба! — воскликнул я.
— Поймать сёмгу — всё равно что убить льва! — сказал дядя.
«Универмаг «Белая ночь»
— Запоминай! Запоминай, запоминай! — кричал дядя. — Потом не спрашивай, где что находится! Запоминай!
И я запоминал.
Мы сидели и укладывали рюкзаки перед дальним походом.
Мы должны были спуститься на плоту вниз по реке Ниве — в гости к Порфирию. Порфирий жил в устье Нивы, у Белого моря, на окраине Кандалакши. Это он раньше, жил в Онеге, а потом он с отцом и с матерью переехал в Кандалакшу. После гражданской войны. Мы должны были попасть туда на плоту, но, чтоб построить плот, надо было пройти вниз по реке километров десять, потому что здесь нельзя было строить плот — река была здесь слишком мелкой и бурной. Здесь мог пройти только Порфирий, и то на одном бревне. А плот здесь не прошёл бы. Надо было спуститься ниже по берегу, и не по самому берегу, а в стороне — через сопки, — возле воды пройти было нельзя, там тянулись отвесные скалистые берега. Поэтому мы и собирались перемахнуть через сопки.
А сейчас мы укладывали рюкзаки.
— Запоминай, запоминай! — повторял дядя.
И я запоминал всё, до самых мелких вещей — до пуговиц или булавок, — что мы куда кладём. Вещи лежали вокруг нас, разложенные на камнях, и я брал их и упаковывал в рюкзаки под наблюдением дяди. Сначала я упаковывал дядин рюкзак, а потом свой. Кое-что мы оставили Порфирию для его вещевого мешка. У Порфирия был простой мешок с двумя верёвочными лямками. Порфирий называл свой мешок «ларьком». А наши рюкзаки он называл «универмагом «Белая ночь». Главный «универмаг» был у дяди, а у меня филиал. Порфирий очень смеялся — над нашими «универмагами». Конечно, может быть, это и было смешно со стороны, когда мы с дядей шли, сгибаясь под ними в три погибели. Но зато потом, когда надо было сервировать стол, налаживать снасть или чинить спиннинг, любо было смотреть, потому что в нашем «универмаге» имелось всё! На любой случай жизни!
