Лето в Михалувке и Вильгельмувке - Корчак Януш

Когда идет дождь, так приятно подвернуть штаны и шлепать по лужам; воспитатель хоть и сердится, но ведь в воду он не полезет — на нем сапоги. А Аншель во время дождя кутается в свою накидку или просится в спальню.

Бывает, что он облокотится на стол на веранде и заснет, а по утрам он молится дольше всех. И он говорит, что играть по субботам в мяч грешно, а ведь игра в мяч — это не работа.

Как-то раз Аншель нарвал букет цветов. Букет получился некрасивый: хилые желтые цветы собраны кое-как — ну просто пук сорной травы.

Грозовский тоже любит желтые цветы, но совсем другие; Адамский-старший вставляет в свои букеты красивые зеленые листья. Это Прагер первый придумал так делать. У Прагера глаза голубые-голубые, он любит рвать незабудки и аир, и он всегда смеется, даже когда его кто-нибудь обидит. Только один раз заплакал, когда ему сказали, что его отца, наверное, сошлют в такое место, где всегда холодно и снег.

И Тырман, и Фром, и маленький Гуркевич умеют подбирать букеты, а Аншель нарвал одних сорняков — ну не сорняков, конечно, но уж очень некрасивых цветов и листьев.

Но если они ему нравятся, кому какое дело? А мальчики выхватили у него букет и раскидали. И Аншель плакал.

Когда взрослому человеку грустно, он знает, что горе пройдет и снова будет весело. Когда плачет ребенок, ему кажется, что он уже теперь всегда будет плакать и никогда не утешится.

Аншелю взамен погибшего букета хотели дать ветку белой сирени, но он не взял; может быть, считал, что не достоин такого душистого цветка, а может быть, побоялся, что сирень принесет ему новые огорчения.

Мальчики не знают, что Аншель не родился вздорным и злым; сперва он был только некрасивым и слабым, и никто не хотел с ним играть, а теперь он уже и сам никого не любит и скорее выбросит крыжовник, чем отдаст его другому.

Позже, когда Аншель привык к колонии и научился улыбаться, он уже не казался таким некрасивым, но друга у него по-прежнему не было. Иногда только Сикора играл с ним в домино.

Сикора тоже больной, но все его любят и охотно с ним играют. Мальчики понимают, что Сикора болен, а про Аншеля думают, что он просто всегда бледный и очень злой.

Сикора болен уже давно. Говорят, он жил в сырой комнате, и у него стали болеть ноги. Его поили горьким лекарством и клали ему на сердце лед, а когда, наконец, боли и температура прошли, здоровье так и не вернулось.

И вот боли возобновились. Сикора дышит часто-часто и кашляет.

— Больно, — тихо говорит он и пробует улыбнуться, потому что ему не верится, что в колонии можно болеть.

Сикору уложили в постель и дали ему очень горькое лекарство. Он сразу заснул. А вечером, когда мальчики шли в спальню, им сказали, чтобы они вели себя тише и не будили больного.

— Значит, Грозовский не будет сегодня играть на скрипке? — огорченно спрашивают ребята.

— Нет, играть сегодня нельзя. Сикора болен.

И они тихонько входят в спальню, бесшумно моют ноги, даже ни разу не поссорившись из-за полотенец, и сразу бегут каждый к своей кровати: осторожно, на цыпочках, хотя все босые. И слышится только: «Тише, Сикора спит».

И так было не один, а целых три вечера подряд, потому что только на четвертый день Сикору вынесли вместе с кроватью на веранду. А еще через десять дней он уже принимал участие в войне; разумеется, не как солдат, а как знаменосец полевого госпиталя.

Глава двадцатая

Вечерние концерты. — Старушка сосна. — Скрипач Грозовский и певцы.

Вечером, когда мальчики уже лежат в постелях, Грозовский берет скрипку, становится посреди спальни и играет им на сон грядущий. Ноты он не захватил, но он знает много мелодий на память.

Поют струны скрипки, и в спальне тишина: все слушают затаив дыхание. Только сосны за открытыми окнами переговариваются друг с другом, да иногда долетит из усадьбы звук колокола, созывая людей с поля на ужин.

Многим мелодиям научились у Грозовского сосны, и теперь они подпевают ему — тихо, еле слышно, чтобы не мешать скрипке, — своими тоненькими зелеными иголками.

Слева от дома растет кривая, горбатая старушка-сосна. Сколько огорчений доставляют ей эти мальчишки! То влезут на нее и раскачиваются на ветвях, потому что это уже не сосна, а корабль; то превратят ее в поезд, то в лошадь, то в пожарную каланчу, то в крепость. Но сосна на них не сердится, она терпеливо ждет вечера, когда опять заиграет скрипка и убаюкает ее своей песней.

У большинства мальчиков уже смыкаются веки, но вон у того глаза широко раскрыты, а этот оперся на подушку и так, полулежа, смотрит на скрипача. Каждый думает о своем, но, когда Грозовский хочет спрятать скрипку, все просят сыграть что-нибудь еще или повторить.

В Варшаве Гешель Грозовский поздно ложится спать, не пьет молока и может делать все что хочет, потому что он живет с сестрой, а сестра редко бывает дома — она ухаживает за больными и иногда даже ночевать не приходит. И в колонии Гешель хотел вести себя так же: поздно ложиться спать и не пить молока. Поэтому вначале ему здесь было немного не по себе. Но его все полюбили, и скоро он привык к новой жизни. Когда строили крепость, ребята давали ему копать дольше других. Маргулес подарил ему палку, которую нашел в березовой роще, и даже судьи, когда Гешель провинился, вынесли несправедливый приговор.

Все хотят ходить с ним в паре, но Гешель не может ни с кем идти рядом, он всегда отстает: ищет желтые цветы с длинными стеблями.

Как-то одна девочка подарила ему несколько веточек жасмина, а в другой раз крестьянин позволил нарвать букет гречихи и еще дал красный мак из своего огорода. Гречиху Гешель поставил в вазочку для цветов, а мак носил с собой, пока не опали лепестки.

Есть у нас и трое певцов. Поют они тоже по вечерам, перед сном.

Песня стелется, словно ласточка, над самой землей, словно пробует, сильны ли крылья, и вдруг смело взвивается под облака и еще долго-долго звенит в небе. А потом, усталая, возвращается на землю, к людям, и засыпает, стихая.

— Красивая песня, — говорят сосны, — только почему мы не понимаем слов?

— Потому что это древнееврейская песня, ее сложили сотни лет назад.

Когда Фриденсон, Розенцвейг и Пресман поют втроем, можно подумать, что это поет один человек, — так сливаются их голоса. А ведь мальчики совсем не похожи друг на друга.

Пресман серьезный и тихий. Он мало говорит, но охотно слушает. Он хочет знать, как устроен термометр, который висит на веранде и показывает, тепло ли сегодня и можно ли идти купаться. Пресман — судья. Он охотно прощает и всегда знает, кого надо простить. Прощать надо тех, кто еще мал и глуп, и тех, кто одинок и заброшен, но злых прощать нельзя.

Хиль Розенцвейг совсем другой. Он всегда какой-то кислый, вечно чем-нибудь недоволен: то мошка в глаз попала, то комар его так больно укусил, что сил нет терпеть, то ему пить хочется, то жестко спать, то вода слишком холодная, то накидку ему подменили. И кто бы подумал, что этот нудный мальчишка, этот недотепа так поет!

А у третьего нашего певца самый красивый голос, самые бедные родители и самое отважное сердце. Милый певец, ты несешь в жизнь свою горячую песню и чистую душу! И если ты будешь извозчиком, как твой брат, ты не станешь морить голодом лошадь, не станешь стегать ее кнутом, заставляя работать через силу, хотя это будет и не твоя, а хозяйская лошадь…

Слава о наших вечерних концертах разнеслась далеко по свету. Знают о них и в бараках, и в усадьбе, и в деревне. Поэтому под окнами всегда толпа слушателей. Здесь и Юзеф, и старый арендатор Абрам, и батраки, и девушки из деревни, и наша старушка сосна.

— На сегодня довольно. Покойной ночи!..

— Покойной ночи!..

Глава двадцать первая

Как маленький Адамский хотел, чтобы его уважали, и что из этого вышло. — Несправедливый приговор и история о подбородках, мыле и бритве.

Когда Гешель Грозовский провинился, суд вынес несправедливый приговор.