Мария Прилежаева - Зеленая ветка мая
Температура упала, а сил нет. Совсем нет. Не поднять руки. Даже головы не повернуть к окну. А за окном весна. Какое весна! Там давно уже лето, нежаркое, дождливое лето. В день по многу раз набегали на небо одна за другой быстрые тучки. Набежит, завесит солнце, прольется мелким дождем, и мокрые листья берез под окошком повеют прохладой.
Снова напасть - плеврит. Да не простой, эксудативный. Снова компрессы, банки, шприцы. Снова на ниточке жизнь.
"Я проглядела. Дожди, а у меня окно не закрыто. Простудила ее. Старуха, из ума выжила!" - казнилась Ксения Васильевна.
Не отходила от Кати, боялась на час оставить одну.
Долго-долго не отступала болезнь. Медленно-медленно возвращалась жизнь к Кате. Тихая, грустная лежала она. Ксению Васильевну вдруг одолевал приступ кашля, и она кашляла в платок, задыхаясь, пряча слезы.
Настал наконец день, когда Катя сказала:
- Хочется есть.
- Милочка моя, оживаешь, - обрадовалась Ксения Васильевна.
"Оживает?!" - радовалась она, когда Катя попросила однажды:
- Баба-Кока, расскажите что-нибудь.
Рассказать было что. За Катину болезнь порядочно накопилось рассказов.
Катя металась в бреду, когда в феврале по городу шли манифестации с красными флагами. Флагами, музыкой, песнями. Царя свергли. Царь отрекся от престола. В России революция. Бескровная, мирная. Теперь осталось расправиться с немцами и начать жить по-мирному.
Временное правительство объявило: война до победного конца! Свобода, порядок, победа над врагами отечества.
Ксения Васильевна с подъемом рассказывала все это Кате. Она не любила царя - меленький человечишка! - а лозунги Временного правительства о победе над немцами и порядке привлекали Ксению Васильевну, были ей по душе.
Катя слушала молча, тихо. Так слаба она была, даже удивляться нет силы.
Только в июле Ксения Васильевна повезла Катю домой. Они ехали на извозчике Московской улицей, как в день первого Катиного приезда в город, и, как тогда, навстречу сверкал позолотой церковных глав и белизной стен монастырь. Первоклассный девичий...
- Баба-Кока, неужели вы хотите всегда жить в монастыре?
- Сначала надо тебя на ноги поставить, а там поглядим, - уклончиво ответила Ксения Васильевна.
Держась от слабости за стенку, Катя тихо вошла в дом, в монастырскую келью. Вон там за столиком она увидела тогда в газете черные буквы, острые, как колья: "Прапорщик... Бектышев".
Теперь Катя знала: мама тоже умерла. Она догадывалась об этом еще раньше, когда Вася к ним приезжал, но гнала прочь страшную мысль. "Нет, быть не может", - гнала она мысль о маминой смерти. Теперь точно известно. Умерла ее странная, несчастная мать.
- Располагайся, месяц мой ясный, - с тревожной радостью хлопотала баба-Кока. - Приляг на диван. Да она качается, что вы скажете, ее ноги не держат! Мигом ложиться! Итак, открывается новая страница нашего жития-бытия!
- В чем же новое? - улыбнулась Катя.
Неестественной получилась улыбка. Она сама чувствовала, какой натянутой получилась улыбка, голос неверный.
- В этом хотя бы, - заявила баба-Кока, повязывая косынку и надевая передник. Засучила рукава.
Катя не видывала, чтобы баба-Кока занималась стряпней. Батюшки! С каким удовольствием принялась разделывать цыпленка, резать на мелкие ломтики морковь и разные овощи, готовить диетический суп. И при этом делиться:
- Времена несуразные! Царя прогнали, а порядка что-то не видно. Прислуги не найдешь, провизии нет. Деньги падают. Что думает новый министр финансов Терещенко? Своими миллионами распорядиться умеет, а государственную казну упустил. Вовсе обесценились деньги, керенок каких-то напечатали. На базаре крестьяне на керенки эти и глядеть не хотят: подавай им за цыпленка материю. Нынче, радость моя, провизию раздобыть куда труднее, чем решить уравнение с двумя неизвестными.
- Вот поправлюсь, буду, как раньше Фрося, из трапезной обеды носить, - сказала Катя. - Баба-Кока, ведь вы им платите деньги?
- Нынче им наша плата не надобна, не пустят нас в трапезную.
- Почему?
- Трапезная для сестер и монахинь, а мы с тобой миряне. Мы в монастыре посторонние, случайные личности.
- Как же раньше?
- Раньше ты отца Агафангела подлецом не звала.
Вот оно что! Несколько минут Катя лежала молча, не мигая глядела в потолок. Мать игуменья наложила на них наказание, вот оно что! Встала перед глазами черная толпа монашек возле Фросиных саней. "Потаенные, хитрые!" - кричала Фрося.
- Баба-Кока, что вы считаете самым большим в человеке пороком?
- Лицемерие. От него на свете все зло, - без раздумий ответила Ксения Васильевна.
- Баба-Кока, можно я...
- Спрашивай, спрашивай! - обрадовалась Ксения Васильевна. Веселило ее, что возвращается прежнее - этот любопытный расширенный взгляд, неожиданные вопросы.
- Баба-Кока... - помедлив, с запинкой сказала Катя, - почему вы выбрали для житья монастырь?
- Гм... - Ксения Васильевна недоуменно, а может, презрительно пожала плечами. - Думаешь, твоя баба-Кока ни одной глупости за целую жизнь не сотворила?
- А им зачем это нужно?
- Как зачем?! Они пожизненно кельи продают. Умру, снова их собственность. Снова продавай, наживайся. А покупателей только старых находят, чтобы недолго на этом свете задерживались. У них все по расчету.
- А вам какой расчет?
- И я не без расчетца, - со свойственной ей откровенностью призналась Ксения Васильевна. - Тут тебе и прислужат. Тут тебе и питание готовое.
Катя помолчала.
- Нам без трапезной будет труднее. Баба-Кока, вы сердитесь на меня?
Ксения Васильевна обернулась от керосинки. В одной руке картофелина, в другой - широкий, остро отточенный кухонный нож. Пристально как-то, почти строго поглядела на Катю:
- Я, Катерина, тебя уважаю...
Кровь часто застучала у Кати в висках, румянцем бросилась на щеки.
- Тебе румянец к лицу, - заметила баба-Кока. - Полтора месяца каникул осталось, надо тебя до гимназии откормить хорошенько, чтобы щеки потолстели, подрумянились лучше.
- Я не пойду в гимназию, баба-Кока.
- Что так?
- Не пойду. Ненавижу отца Агафангела. Ненавижу начальницу. Не хочу учиться в гимназии.
- Вот это новость, - протянула Ксения Васильевна и принялась молча чистить картофель.
Смолоду Ксении Васильевне хозяйством заниматься приходилось не часто. Совсем не приходилось. Естественно, чужое дело само в руки не шло - то вырвется нож, то убежит молоко, то разобьется тарелка или сковорода подгорит - мучайся, чисти. Но Ксения Васильевна не роптала на судьбу, что к старости привела ее в кухню.
"Надо хозяйничать, не разгибая спины, или что там еще надо для Кати все буду делать, не охну. И улыбаться буду".
Сняла кольца - до колец ли, когда на руках кожа потрескалась от мытья посуды?
Давно не вспоминает Ксения Васильевна легенды и поверья о самоцветах, что раньше так любила рассказывать. Или просто любила рассматривать камни в кольцах. Если долго смотреть на алмаз, увидишь сначала сияние, будто все солнце отразилось в капле воды. И вдруг вспыхнет синий огонь и перельется в оранжевый, и вдруг какая-то грань засветится розовым, и запоют, заиграют все цвета радуги. Алмаз спасает жизнь, отгоняет тяжелые мысли...
Давно позабыла Ксения Васильевна разглядывать свои самоцветы. Многое забыто из прежнего.
Одна привычка оставалась прочно. Настоявшись в очередях за хлебом, осьмушкой сахара и полфунтом крупы, натоптавшись у керосинки, Ксения Васильевна под вечер варила в старинном кофейнике - теперь ни за какие деньги не купишь - душистый черный кофе и, выпив чашечку-две, с довольным вздохом брала книгу. И уж непременно всякий день газету, свое "Русское слово".
А Катя? Катя читала. В чтении состояла теперь вся ее жизнь. Лина уехала на каникулы домой в деревню. Фроси нет. Никого - баба-Кока и книги. Ей нравились толстые старые книги. Чтобы день или несколько дней плакать и радоваться, делить чьи-то горести и чьи-то надежды. Любить. Ах, как любила она Наташу Ростову и Андрея Болконского - ах, как любила! Она сама была Наташей Ростовой. Зачем Наташа изменила Андрею? Как могло это случиться? Нет, она не нашла счастья с Пьером Безуховым. Пьер благородный, но Катя навсегда оставалась верна Андрею Болконскому.
А "Русские женщины"?
"Далек мой путь, тяжел мой путь, страшна судьба моя..."
Дни были долгие, полные ярких чувств и боли. Но отчего-то горе, испытанное над книгой, озаряло душу светом. Достоевский мучил. Она страдала. Уйти нельзя. Надо все пережить, все до конца. Десять жизней, двадцать, сто... И вдруг Марк Твен. Она хохотала до слез.
- Читай все, - разрешила баба-Кока, - у меня на полках стоящие книги, слезливых Чарских не водится.
Баба-Кока намекала, что Чарская - кумир гимназисток. Чарская была и Катиным кумиром, пока книжные полки бабы-Коки не открыли настоящую жизнь.
Интересно было узнавать эту настоящую жизнь!
Длинная, с огромными от худобы глазами, остриженная после болезни наголо, повязанная платочком, Катя до ночи сидела с книгой; если дождь на крылечке под крышей, если солнечный день - в тени отцветшей сирени, куда зимой празднично слетались снегири, а в июле чирикали стаи непосед воробьев.
