Уле Маттсон - Бриг «Три лилии»
Туа-Туа, сидя на корточках рядом с ним, глядела на полку Симона Тукинга. Готовые кораблики Симон, понятно, унес в мешке. Но несколько незаконченных или неудавшихся остались. У всех, как положено на шхуне, ближе к корме стояла высокая грот-мачта; на борту светился «фонарь» — осколочек красного стекла.
— «Двенадцатое ноября», — прочитал Миккель. — Это когда шторм начался. Вот так и написано: «Шторм усиливается». Волны как дом! Убрать паруса! Но руль сломался, их понесло прямо на маяк Дарнерарт… на скалы…
— Это все там написано? — спросила Туа-Туа.
Миккель покачал головой. Лицо у него было задумчивоезадумчивое.
— Я во сне видел, Туа-Туа, потому знаю. В ночь перед рождеством, от часа до пяти, сны всегда вещие. Корабль разбило вдребезги, а люди спаслись. Не веришь, Туа-Туа?
— Отец твой, конечно, спасся, — согласилась Туа-Туа. Капитаны плавают, как рыбы. А ведь твой отец был капитан, верно же?
Миккель подтвердил, что это верно.
— Вот видишь… — сказала Туа-Туа. — Растопил бы печку. А то холодно.
— Так ведь дым пойдет, — возразил Миккель. — Плотник еще подумает, что здесь воры, и выстрелит из ружья.
Он поплевал на пальцы и разделил слипшиеся страницы.
— А накануне шторма они были в порту, готовились к плаванию. Прочитать об этом, Туа-Туа?
Туа-Туа кивнула.
— «Вторник, десятого ноября, — начал Миккель. — Прозерили бегучий такелаж, окатили палубу, наняли матроса Флейта».
Он послюнявил палец и перевернул лист.
— Следующий день. Вот послушай, Туа-Туа. «Спустили шлюпку, чтобы законопатить щели. Забрали питьевую воду. У матроса Петруса Юханнеса…» В каморке вдруг стало тихо-тихо.
Никогда Миккель Миккельсон не забудет этого мгновения. Жесткий ком в горле, жгучие слезы на глазах…
И нетерпеливый голос Туа-Туа над ухом:
— Ну, что там, Миккель? Почему дальше не читаешь?
Он поглядел на свой указательный палец, потом на буквы. Буквы говорили: «У матроса Петруса Юханнеса Миккельсона удержать половину жалованья за безобразие и шум на шканцах».
Это тебе не сон, черным по белому написано! И ведь что написано: «матроса».
Вот тебе и капитан, которого ты видел во сне, Миккель Миккельсон! С которым ты собирался проехать по деревне на белом коне и всем утереть нос, даже Синтору. Что ты скажешь теперь, Миккель Миккельсон?
Безобразие и шум… «Ясное дело, чего еще от плута ждать?» — подумал он и стиснул зубы. Но… об этом никто не узнает! Он никому не скажет! Даже Туа-Туа.
А вот опять ее голос, как жук настойчивый.
— Ну что там, Миккель? Почему ты не читаешь? Покажи…
— Тут вырвано, — произнес он возможно тверже.
Книга об отце, Петрусе Миккельсоне, захлопнулась. Навсегда. Больше он ее не откроет.
— Я провожу тебя немного, — сказал он. — Пошли.
Туа-Туа быстро просунула ноги в щель — в каморке было холодно и тесно. Миккель положил книгу на место и вылез следом за Туа-Туа.
— Если встретим плотника, скажем, ходили на лед лисьи следы искать, — предупредил Миккель. — Лиса всю ночь тявкала.
Он говорил одно, а думал совсем о другом. «Отец… отец… нет, никто не узнает, никто…»
Они шмыгнули через дорогу и зашагали вверх по горе.
Смеркалось, медленно падал снег. На полпути к вершине они вошли в ольховую рощицу. Несколько сухих листьев трепетали на ветру.
Вдруг Туа-Туа остановилась и схватила Миккеля за рукав. На сугробе лежало что-то черное.
— Миккель, погляди! — прошептала она.
— Камень, — нетерпеливо отозвался Миккель. — Пошли.
— Нет же, это она.
— Кто — она? — удивился Миккель.
— Черепаха! Плотникова черепаха!..
— Стой здесь, я проверю, — сказал Миккель.
Он прошел по снегу и перевернул черепаху на спину. На панцире внизу намерз лед, ноги топырились во все стороны.
— Она проголодалась и пошла листья искать! — крикнул он ТуаТуа. — Мертвая! Что будем делать?
— Бедняжка… Похороним, конечно! Мы ведь обещали плотнику. И споем куплет.
Миккель взял черепаху и вернулся на дорогу.
— У Симона под домом лопата лежит, — сказал он. — Да разве лопатой сейчас что сделаешь? Вон как земля промерзла!
Туа-Туа предложила положить Шарлотту под камень, но Миккель кивнул головой в сторону тура и объяснил, что под камнями только мертвых викингов хоронят.
— Мы вот что сделаем, — продолжал он: — похороним ее в часовне. В старину всех знатных людей, графов и прочих в церквах хоронили. Значит, и для черепахи годится. И там земля не такая твердая.
Часовенка стояла на южной стороне горы. Она была старинная, построенная еще в ту пору, когда в заливе было много сельди, и разоренная огнем в тот самый год, когда сельдь пропала. Теперь от нее оставались лишь каменные стены да звонница, а балки до того прогнили, что даже крысы боялись там селиться.
Не успела Туа-Туа опомниться, как Миккель уже сбегал к сараю Симона за лопатой.
— Бери черепаху, пойдем, — распорядился он.
— А вдруг кто увидит, Миккель?
— Нигде не написано, что черепах нельзя хоронить в церкви, — возразил Миккель. — Вот только какой куплет петь?..
В зимнем сумраке перед ними выросли почерневшие голые стены. Рядом — звонница с прохудившейся крышей и с черной дырой вместо двери.
Крысы перегрызли веревку, на которой висел колокол; он упал и разбился на четыре части.
— А если снаружи похороним? — осторожно предложила Туа-Туа. — Я спою, а ты ямку выроешь перед входом.
— В скале? На лопату, попробуй сама.
— Уж очень страшно, — сказала Туа-Туа.
— Среди бела дня-то? — успокоил ее Миккель. — Войдем на пять шагов, поняла? Посчитаем: раз, два, три, четыре, пять и я стану копать в том месте, а ты будешь петь.
Они вошли: Миккель впереди, Туа-Туа за ним с черепахой в руках. Крыши не было, остались только черные, обуглившиеся балки. С ближней балки свисало на бронзовой цепочке что-то белое — кораблик. Так уж было заведено в этом краю: во всех церквах вешали под крышей кораблик.
Снасти сгорели, остался один корпус.
Туа-Туа посчитала: раз, два, три, четыре, пять. Миккель снял с плеча лопату. Земля оказалась тверже, чем он думал. Туа-Туа прижимала к себе черепаху и вздрагивала от каждого звука.
— Скорее, мне холодно! Почему ты не копаешь?
— Твердо очень! — пробурчал Миккель. — Спела бы лучше.
Туа-Туа откашлялась:
В уютной колыбели
Спи крепко, мой малыш.
Когда дитя…
— Что это, Миккель?
— Камень задел.
— А мне почудилось, кто-то смеется, — сказала Туа-Туа и положила черепаху. — Ты не знаешь стих от нечистой силы в церквах?
— Нет, — ответил Миккель, продолжая копать.
— Там в углу стоит кто-то! — вдруг закричала Туа-Туа.
— Тебе чудится, — сказал Миккель, но на всякий случай остановился. — Где?
— Вон! — Дрожащая рука Туа-Туа повисла в воздухе. Нет, вон!
Миккель взялся покрепче за лопату.
— Стой на месте, — велел он. — Я пойду проверю.
Туа-Туа зажмурилась. Слышно было, как хрустит снег под ногами Миккеля.
— Тут только пустые мешки! — крикнул он из угла. — И клетчатое пальто на гвозде висит. Вот тебе и почудилось. Ишь ты, медные пуговицы, кожаный пояс!
Миккель продолжал осмотр.
— Ящик… два огарка, — перечислял он. — Не иначе, бродяга какой-нибудь здесь приютился. Ладно, пой, да скорее кончим.
Снова захрустел снег, Туа-Туа открыла глаза.
— Бродяга? — повторила она недоверчиво.
— А кто же еще? Шел мимо, переночевал и оставил свое барахло.
Но он не убедил Туа-Туа.
— Чтобы бродяга оставил пальто с медными пуговицами и кожаным поясом? Да он каждую минуту вернуться может! Я ухожу, Миккель!
Туа-Туа шагнула было к двери, однако тут же вернулась. В полумраке лицо ее казалось совсем белым. Мерзлая земля никак не поддавалась лопате. Все-таки Миккелю удалось вырыть ямку. Они положили черепаху, и Миккель сказал:
— Аминь, да будет так, — совсем как священник.
Быстро темнело, и они решили, что больше петь необязательно.
— А по-моему, это церковный вор, — вдруг заявила Туа-Туа.
— В сгоревшей часовне? — сказал Миккель. — Ерунда! Сейчас зароем ее. Потом пойдем к плотнику, расскажем, где похоронили.
— Все равно, мне кажется, что вор, — твердила Туа-Туа.
Ее глаза остановились на балке и позеленевшей цепочке, на которой висел кораблик.
— Кораблик! — воскликнула она. — Вот до чего он добирается!
— Кому он нужен — старый да гнилой? — бурчал Миккель, прихлопывая землю. — Один корпус остался. Снасть вся сгорела, когда пожар был.
— Гляди, он светится, Миккель!
— Это фонарь, — объяснил Миккель и показал лопатой. Такой же, какие Симон на своих корабликах делает. Видишь красное стеклышко, и все. Ну, пошли.
