Симон Соловейчик - Ватага «Семь ветров»
— А кого, собственно говоря, ты громишь? — спросила Каштанова.
— Себя, — сказал Каштанов. — Это я в себе что-то разгромить хочу, понимаешь?
— Понимаю, — сказала Каштанова. — Но что там сейчас происходит на собрании, пока мы здесь обсуждаем важные наши проблемы?
А на собрании произошло совершенно неожиданное:
поднял руку и собрался выступать Леня Лапшин, который за все девять лет, что они сидят на всевозможных собраниях, ни разу рта не открыл, потому что считал все эти собрания пустой болтовней, а всех ребят в классе, почти без исключения, считал никчемными людьми, на которых не стоит тратить времени. Он и по имени-то, кажется, не всех знал в классе, в упор своих одноклассников не видел: пеньки!
— Что мы здесь обсуждаем? — поднялся Лапшин. — Разве это собрание? Каждый болтает, что ему вздумается!
Никто не говорит по существу!
— Скажи ты по существу, — спокойно предложил председатель Миша Логинов.
— Скажу. Но только коротко. Что вы здесь развели? «Один раз ударил», «два раза ударил», «я виноват», «он не виноват», ax, ox, ых! Да его со свету надо сжить, чтобы духу его не было! Мразь!
— Высказался, — произнесла Клава Керунда в тишине. — Молчал, молчал и высказался.
— Ну, ты, ты… — поднялся Роман.
— Ты еще будешь мне угрожать? — Леня Лапшин пошел на Романа, сжав кулаки. Еще мгновение — и в классе завязалась бы драка. Но Леню остановили, и он только выкрикивал: — Мразь! Фашист! Убийца! Ведь он все убивать шел и только случайно не убил!
— Принесите валерьянки, истерика, — сказал Роман.
Лапшин немного успокоился.
— Предлагаю: Фокина исключить немедленно и собрание закрыть. Главное без разговоров!
Это у него пунктик такой был, и не только у него одного: любившие разговаривать часами, они все ненавидели разговоры. Если бы Лапшина послушались, если бы решили это дело в три минуты — исключить, и без разговоров! «Вот это было бы красиво», — думал Леня Лапшин.
Но одна Наташа Лаптева поддержала Леню, остальные молчали до тех пор, пока не поднялся Роман Багаев и не сказал, ко всеобщему изумлению, что он согласен с Лапшиным. Согласен! Роман выдержал эффектную паузу и продолжал:
— Но на одном условии. Чтобы точно так же, в одну минуту исключить из комсомола самого Лапшина. Вот если двоих сразу — то давайте!
И Роман пояснил свою мысль:
— Лапшин не по лицу, он под дых бьет! Он как танк! Слепой бульдозер! Давайте двоих сразу, я обе руки подниму!
— Ну, Рома, будешь министром! — сказал Сережа Лазарев.
— Фокина Саша простит, — продолжал Роман, — я уверен, выйдет из больницы и простит…
— Если простит, тогда ему еще надавать, я сам готов! — вскочил Лапшин.
— Вот, — развел руками Роман. — Что и требовалось доказать.
А Сережа Лазарев только и смог повторить:
— Будешь министром, Рома!
Тяжелое было дело, тяжелое. Костя Костромин молчал с самого начала собрания, ни слова не проронил, хотя на него постоянно оглядывались и прямо говорили ему: «А ты чего молчишь, Кострома?» Но он даже и не откликался, хотелось как-то пересидеть это собрание, чтобы кончилось оно, потому что каждое слово — в защиту ли Фокина, в обвинение ли — казалось Косте ложью. Он понимал, почему Керунда говорит так, а не иначе, и почему Лаптева говорит, и почему Миша Логинов, и не любил в эту минуту всех — и Фокина, за то, что зверь, и Керунду, за то, что не по справедливости, а своих защищает, и Аню Пугачеву с ее глупой жалостью — ведь и дураку ясно, что Володька Фокин специально устроил эту комедию: «Не могу войти, мне стыдно». И рыжий Лапшин был ему противен с его истерикой, и Машу не любил он в эту минуту за то, что она, такая добрая, милая, веселая, сидит здесь и копается в этой грязи… Поднялась бы и тихо ушла, вот было бы правильно! Подумав так, Костя тут же спросил себя: «А ты почему не уходишь? Ты зачем тут сидишь и всех ненавидишь?» — и еще не успел он додумать эту свою мысль до конца, как какая-то сила подняла его. Никому ни слова не говоря, он прошел к дверям и покинул собрание.
— Вот! И Костромина исключить за срыв дисциплины! — хихикнула Гоша. Всех исключить! Всех!
Еще и так можно было бы разделить наш девятый класс: по отношению к будущему. Игорь Сапрыкин, Сережа Лазарев, Саша Медведев, как и многие другие, никак к своему будущему не относились. Не думали о нем и не хотели думать: что будет, то и будет. Миша Логинов, кандидат на медаль, тоже ни о чем не думал: куда захочется ему поступить, туда и поступит. Леня Лапшин не думал о будущем, потому что, как сейчас занимался он техникой, как сейчас постоянно что-то придумывал и изобретал, так и дальше будет, он это знал. Роман Багаев мечтал об Институте международных отношений, но поступление в институт представлялось ему приключением, испытанием ловкости: сумеет поступить — молодцом будет; пока что он копил деньги, чтобы в десятом классе нанять себе репетиторов.
И только Володя Фокин, чуть ли не единственный в классе, весь был нацелен на будущее. Он художник, он должен выбиться в люди. У него должна быть мастерская в Москве, общество художников, деньги, известность. И все это у него будет, если он сейчас сумеет, кончив школу, поступить в институт. По рисунку он хорошо идет, он сам это чувствует, и аттестат будет приличный, и в институт его, как сына рабочего, примут охотно. Так неужели все свои мечты — коту под хвост? Из-за какого-то Медведева? Из-за какой-то Галины, век бы он ее не видел? Ведь если они сейчас исключат, то могут двойку по поведению, а это значит: не аттестат он получит, а справочку. А куда со справочкой-то? Год ждать еще? Но за этот год в армию заберут… А ему рисовать надо, каждый день, с утра до вечера, рисовать и рисовать… Он и на уроках времени не теряет и никогда с альбомчиком не расстается — рисует с натуры, рисует карикатуры, и нет девчонки в классе, которая бы от злых его карикатур не плакала, острый у него глаз, беспощадный.
Нет, нет! Не расслабляться! Выиграть и этот бой, преодолеть и это неожиданное препятствие! Никого не раздражать, тише воды быть, ниже травы. И каяться, каяться, каяться! От него не убудет, а спастись надо. Им-то нечего терять, они и не знают, что такое талант, дар… Володя любил это слово — дар! У него дар, а у этих что?
— Можно мне сказать? — тихо поднялся Володя Фокин, когда Костромин неожиданно ушел с собрания. — Я уже говорил… Я осознал свою вину… Поймите меня правильно… Ведь тогда что? Тогда справку вместо аттестата? А я мечтал в Суриковский… Выходит, из-за минутной оплошности, в которой я глубоко раскаиваюсь, дорога в жизнь закрыта?
Про дорогу в жизнь он хорошо ввернул, это он чувствовал. Все любят про дорогу в жизнь слушать. А все же ошибся Володя Фокин, ошибся, роковая ошибка у него вышла!
Не было у него еще опыта каяться на собраниях! Зря он про справочку, расчетом сразу запахло, а расчетливых никто не любит. В детстве жадных не любят, в юности — расчетливых. Каешься? Ну так и кайся искренне, до конца, а если расчет — то выходит, будто и не каешься…
Нет, Володя Фокин, этот номер не проходит.
— Что ты справкой тычешь? — закричал Лапшин сразу. — И без аттестата можно стать человеком!
Сережа Лазарев и Игорь Сапрыкин переглянулись. Они вообще не уважали все эти раскаяния. Старший брат Сережин так учил его: «Делай что хочешь, а потом получай что дают и не отказывайся».
Один за другим все стали говорить против Фокина, и даже уход Костромина теперь обернулся каким-то образом против Фокина.
— Столько проучились вместе, а теперь? Видишь, Полетаева, все из-за тебя! — крикнула Сева.
— А я ему говорила — не смей! Говорила я тебе, Фокин, говорила? — оправдывалась Галя.
Теперь даже и в ее глазах Фокин был виноват!
Ох и трудно, дети, правильно вести себя на собрании, если разбирают не кого-нибудь, а тебя!
— Нет, так нельзя, нельзя! — Аня выбежала вперед, стала рядом с председателем Логиновым, раскрасневшись. — Мы же знаем Володю, он не обладает силой воли! Если его исключить, он не выдержит, будет пить, гулять, и ничего из него не выйдет. А кто отвечать за него будет? Кто?
— Может, мы все гордиться будем, что с ним вместе учились, — продолжал борьбу за друга Роман Багаев, — и что же про нас скажут? Что мы его выгнали? Помешали ему кончить школу?
— Не мы ему помешали, он сам себе помешал, — сказал Миша. — А что касается будущего и потомков, — продолжал он, — так пусть думают о нас что хотят. Зачем нам перед потомками казаться лучше, чем мы есть? Заискивать перед потомками?
— Исключить, — отрезал Лапшин.
— Опять? Опять? — закричала Галя Полетаева. — Он же за меня заступился! Он единственный благородный человек в классе — и его исключить? Он самый талантливый в классе — и его исключить?
— Он убийца! — крикнул Лапшин. — Исключить!
Сцена приобрела драматический характер, который усилился тем, что Галя Полетаева положила голову на стол и начала громко, навзрыд рыдать.
