Альберт Лиханов - Собрание сочинений в 4-х томах. Том 2
Первое время ей говорили, что она красавица. Лена фыркала и тотчас отъезжала. Потом завучу, Михаилу Ивановичу, отрезала, когда он повторил эти пустые слова: «С лица воду не пить! Вы дайте мне ноги! — И пробормотала так, чтобы слышали остальные: — Медведь!» Кличка эта пристала к старику намертво, хотя Лена через полчаса приехала к нему извиняться за резкость. Завуч махал руками, тряс головой, повторял испуганно: «Что вы, Леночка, это я виноват, простите грешного». Но она чувствовала себя дрянно. И, признаться откровенно, не столько из-за старика, сколько из-за своих слов. Из-за их обнаженной правды. Она действительно была красивая, это так. Ну и что от этого? Ей жилось бы легче, будь она уродкой — одно к одному. И Лена сторонилась зеркал.
А тут подъехала вплотную. Уставилась на себя. Сначала со злобой. Потом улыбнулась. И заплакала.
Но слезы получились не горькие, а странно облегчающие. Лена промокнула их и посмотрела на себя спокойно. Ну, косы. Допустим, золотистые. Ну, глаза. Допустим, большие. Оттого, что худая, всего-навсего. Ну, лицо. В общем, правильное. А чего еще? Руки! Ну, руки. Как у всех. Чего еще? Ничего.
Она резко отъехала от зеркала и снова подумала, что родной дом на нее плохо действует. Слезы какие-то глупые. Зеркало. Нет, одиночество для нее не подходит. Неприемлемо.
Одиночество? А Федор? Чего это он так краснел разговаривая? И потом целый день не появлялся на голубятне и даже не проходил мимо. Дома, что ли, спрятался? Но зачем же тогда с отцом мимо шел?
Дурацкие все наворачивались вопросы. Лена взяла книгу. Прочитала несколько страниц и поняла, что читала механически — не запомнила ни слова. Включила телевизор. Показывали футбол. Нашли, чем гордиться, — умеют бегать и пинать мяч. Щелкнула выключателем и взяла в руки транзистор. Мешались разные голоса и языки. Звучала музыка. «Солнечный круг, небо вокруг», — прорвался мальчишеский голос. «Это все было», — с тоской подумала Лена и бросила приемник на кровать. Нет, решительно тут можно свихнуться. Еще немного — и она запсихует. Надо в школу, в интернат. Ведь это форменный ужас — целый год быть одной, пропустить класс и только, видите ли, потому, что двустороннее крупозное… Ну и что? Зачем бояться за нее? Даже если…
Она больно стукнула кулаком по подлокотнику. Опять! Опять это идиотство! Эти соображения о загробном царстве. Подумала бы лучше: ну, ты уедешь в интернат, к девчонкам, а Федор?… Как он?
Лена хмыкнула: «Федор!» А он тут при чем? Что еще за новая тема? И вдруг снова покатила к зеркалу.
— Итак, — сказала она себе презрительно, — итак, Елена прекрасная, неужто ты, матушка-голубушка… Неужто ты — и влюбилась!
Она резко откатилась, подъехала к телевизору и включила его на полную мощь. Потом включила транзистор. Там гремел джаз. Схватила книгу и принялась громко, во весь голос читать первое, что попалось.
— «Луна, низко висевшая в небе, была похожа на желтый череп! — закричала она. — Порой большущая туча протягивала длинные щупальца и закрывала ее. Все реже встречались фонари, и улицы, которыми проезжал теперь кеб, становились все более узкими и мрачными. Кучер даже раз сбился с дороги, и пришлось ехать обратно с полмили. Лошадь уморилась, шлепая по лужам, от нее валил пар. Боковые стекла кеба были снаружи плотно укрыты серой фланелью тумана. «Лечите душу ощущениями, а ощущения пусть лечит душа». Как настойчиво звучали эти слова в ушах Дориана. Да, душа его больна смертельно. Но вправду ли ощущения могут исцелить ее?»
Лена кричала, напрягая связки, орал телевизор тысячами болельщиков на стадионе, ревел транзистор, и она ощущала облегчение.
Внезапно перед ней возникло лицо мамули. Глаза у нее беспрестанно моргали. Мелькнул седой висок папки — он быстро прошел по комнате, выключил телевизор и радио.
— Что с тобой, девочка? — спросил он сурово, и Лена испугалась. Она никогда никого не боялась в жизни, она не знала, что такое страх, и тут испугалась.
— Так, — сказала она растерянно, — Оскар Уайльд. «Лечите душу ощущениями, а ощущения пусть лечит душа».
Мамуля, не переставая моргать, пощупала ее голову. Лена засмеялась.
— «Да, душа его больна смертельно»! — воскликнула она. — «Но вправду ли ощущения могут исцелить ее?»
— Нет, я ухожу с работы! — сказала мама.
— Ерунда, — спокойно проговорила Лена. — Имеет же человек право на бзик. На обыкновенный бзик. Чего здесь ужасного?
Мамуля ушла на кухню, а отец остался в комнате. Неожиданно он встал на колени перед коляской и принялся целовать Лене руки. Она вырывала их, ничего не в силах понять.
— Что с тобой, доченька, — повторял отец, и в голосе его было отчаяние, — что с тобой, доча?
Лена вырвала наконец руки и прижала к себе отцовскую голову.
— Ну прости! — приговаривала она. — Ты что, испугался?… Конечно… Какая же я дура!
Отец отстранился от Лены, отошел в угол. Сказал оттуда с напряженным весельем:
— А мы тебе платье купили. Длинное!
Лена захлопала в ладоши, закричала:
— Чур не показывать! Мыться! Мыться!
Так она завела для себя. Никто ее не учил, сама придумала: прежде чем обнову надеть — помыться. А дома было еще одно правило — купал ее отец.
Это было очень давно, совсем еще в детстве, когда стесняться совсем нечего. Отец брал ее на руки и нес в ванну. Потом она подросла и стала тяжелой, так что мамуля ее не могла поднять, и опять купаться ее носил отец. Закатывал рукава рубашки, надевал мамулин фартук, чтобы не забрызгать брюки, и укладывал ее в воду, и мыл, и полоскал, как самая заботливая мама. Лена не стыдилась отца. Может, оттого, что, когда ее раздевали, она, как никогда, чувствовала себя больной. Неполноценной.
И вдруг она испугалась. В первый раз.
Отец напустил воды в ванну, нацепил фартук, закатал рукава и вошел в комнату, чтобы отнести Лену. Но она сидела одетой и исподлобья глядела на отца. Он все понял.
— Хорошо, — сказал он, — пусть мамуля.
Лена прикрыла глаза. Нет, в этот сумасшедший день с ней определенно что-то случилось.
— Подожди, — шепнула она, — все нормально.
Она сняла что могла сама, отец помог в остальном. Потом подхватил ее как пушинку, принес в ванную, бережно опустил в теплую воду.
— Прости, — сказала она отцу, — со мной сегодня действительно чего-то не того…
— Да нет, девочка, — улыбнулся отец, — просто ты растешь.
— Расту? — удивилась она и стыдливо спряталась под воду.
Они молчали. Весело капала вода из крана. Отец снял с полки трех маленьких цветастых утят и бросил в ванну. Этих утят он бросал ей всегда, сколько она помнит себя.
— Утята маленькие, — сказал мягко отец, — а наша Лена растет.
— Пап! — сказала она резко, и глаза ее наполнились слезами. — Пап! — повторила она требовательно. — Ну ответь! Зачем я расту? Посмотри на меня. Я чувствую, что стала больше, какая-то сила раздвигает меня изнутри. И грудь, и бедра, и плечи. Но зачем? Зачем мне это? Посмотри на ноги! Они ничего не могут. Просто плети.
— Перестань! — попросил отец.
— Подожди, папочка, — сказала она, смахивая слезы. — Потерпи. Еще немножко. Помоги мне. Ответь! Зачем я расту? Женщина рождается на свет, чтобы рожать сама! А я! А я никогда не смогу стать матерью! Не смогу полюбить! И меня никто не полюбит, ты понимаешь? Так зачем же все это? — Она замолчала, взглянула на отца и спрятала лицо под воду.
Когда вынырнула, отец сидел, опустив голову.
— Доча, — сказал он, взяв ее за мокрую руку. — Каждый миг из жизни уходят люди. И смерть порой становится избавлением от страданий. — Он помолчал. — Если бы я был верующим, я бы сказал тебе: помолимся. Но я говорю тебе: поверим. Поверим в себя, в свои силы. В то, что мы люди, и ты — человек, еще небольшой, но смелый, умный и мудрый человечек. Ты все сможешь, только помни всегда: не быть — проще, чем быть.
Лена глядела на него широко раскрытыми глазами.
— Папа, — произнесла она, — я верю тебе, я очень верю тебе, но мне ведь от этого не будет легче.
Отец надолго замолчал. Он молчал, сидя на табурете, раскачиваясь из стороны в сторону, потом произнес:
— Позор, если я стану тебе лгать. — Он помолчал снова. И прибавил: — Легче тебе не будет.
Отец встрепенулся и принялся мыть ее — жестко и нежно, и она помогала ему, вернее, себе, и на сердце у Лены стало неожиданно ясно.
Больше они ни о чем не говорили. В огромной махровой простыне принес папка дочку в комнату, надел на нее новое платье, помог заплести косы. Мамуля готовила ужин, и все их священнодействие проплыло мимо нее. Да, собственно, это и входило в ритуал.
Когда туалет был закончен и Лена сидела в каталке, отец позвал маму. Он умел это делать, папка, — соединять в одно два взгляда: мамуля появлялась на пороге в тот самый миг, когда он подвозил Лену к зеркалу. Мамуля, охая и ахая, разглядывала дочь, а Лена — себя: перед ней сидела взрослая девушка в сиреневом длинном платье с яркими цветами, так идущими к голубым глазам, к золотой косе через плечо, к горящим алым щекам.
