Виктор Крамаренко - Встречи с ангелом (сборник рассказов)
Мой сгусток энергии яростно вонзился в огонь и продолжал по инерции проникать в глубину. Миллионы таких же сгустков окружали, подталкивали, увлекали за собой и разлетались в разные стороны. Они сдавливали меня, разрывали, пронизывали электрическими разрядами. Я метался в этом аду, обжигался, восстанавливался и снова пробирался дальше, оказываясь то на гребне волн, то в пасте гривастых пучин.
Волна за волной проносились, сметая все на своем пути, возвращались, возбуждали и без того хаотичное движение сгустков. Окончательно покорившись стихии, я перестал сопротивляться и носился в полыхающем океане вместе со всеми.
Вдруг шар вздрогнул, покачнулся и загудел. Сгустки ещё сильнее заметались, превращаясь в вспышки. Огненное пространство раскручивалось, наращивая скорость и нагнетая волнение.
Теперь я был частичкой всего огня. Он опускал меня в бурлящие потоки, поднимал к вершинам, проносил над бушующими грозами, и в один из моментов выплюснул из котла.
Я оказался у окна в листве сверкающего зеленью дерева. Его ветки постукивали о стекло, как бы предупреждали кого-то о моем присутствии. Вокруг звенело зноем. Редкие машины проезжали подо мной по улице, чуть в стороне мужчина с пакетом в руке кричал чье-то имя, на ступеньках стояла девушка с младенцем.
"Боже мой, да это же роддом, - опомнился я, - Имени Крупской, кажется, где родился мой сын. И шум эстакады у Белорусского доносится и улавливается далекий грохот электрички. Почему я здесь?"
Но не успев об этом подумать, как горячий воздух подхватил меня, пронес вдоль дома и, отыскав открытое окно, втолкнул в темноту. Мой пучок энергии пулей промчался по коридору мимо палат и занавешенных окон, спустился по лестничному пролету вниз и, пробив стену, очутился в комнате, где трое людей в белых халатах склонились под лампой.
В центре лежала жена с широко расставленными коленями, наполовину укрытая простыней. Бледное лицо исказилось от боли, посиневшие губы дрожали, прилипшие волосы, как шрамы, исполосовали лицо.
- Ребенок не идет. Вероятно, запутался в пуповине и задыхается, сказал один из врачей, массируя живот и пристально глядя в монитор. - Нужно делать кесарево.
Я находился вверху, под потолком, видел, как измученная жена из последних сил тужилась и плакала. Врачи забегали вокруг нее: надевали на лицо маску, сбрасывали простыню, смазывали живот, подкатывали тележку с инструментами.
Миллионы сгустков проносились в памяти, огненная стихия, клокотавшая недавно, теперь наполняла мою оболочку жизнеутверждающей энергией. Эта сила переполняла меня, завертела с такой яростью, что обагренная моим свечением комната растворилась в ярком свете, оставив нетронутой только роженицу.
Я вертелся над ней в радужных красках, рассыпая искры, как в бенгальском огне. Жар россыпью падал на увядающую жену, покрывал и обволакивал. Не теряя ни секунды, я вонзился в сияющий живот и проник в него.
Сердце младенца учащенно стучало. В этом биении пульсировала жизнь, которая огласит миру о своем праве радостным криком. Четвертая жизнь, если верить атлантам, пробивалась на свет, подталкиваемая законом природы и моей обновленной душой.
ПЕРЕДЫШКА
В небе разворачивалась битва. Облака, толкая друг друга, убегая, неслись к перевалу, будто спешили засветло попасть на равнину, Они упирались, громоздились, набрасывались на скалу и поглощали её. Но стоило первым с невероятным трудом преодолеть вершину, как остальные, подгоняемые ветром, легко и свободно перемахивали через гору. И уже не так грудились, не сталкивались, а все больше открывали пустоты. Бледный месяц, повернувшись спиной к блокпосту, стремительно желтел, обдавал позолотой ненароком притронувшиеся облака и грозно глядел вниз.
Удивительное дело: там, в небесах, была самая настоящая погоня с победителями и побеждёнными, а на земле - ни звука, ни ветерка. Гробовая тишина, словно жизнь остановилась или уставшая прилегла отдохнуть, овладела окрестностями и людьми. Каменистая дорога и заброшенное поле, где днем копошились чечены, застыли, как в стоп-кадре, не проявляя признаков жизни. Только кромка темного леса, приняв очертание затаившегося волка, изредка вздрагивала, чуя скорое появление яркого месяца.
В укрытии, за уложенными мешками с песком, прильнув к прибору ночного видения, стоял солдат. В проеме между бетонными плитами, предусмотрительно оставленном при восстановлении, помещался только прибор. Снаружи его не различить от грязи и копоти, от следов попаданий, разбросанных по всему периметру блокпоста. Каждую ночь к нему приставляли наблюдателя и днем не вынимали.
Солдат медленно двигал головой, осматривая дальнее селение, что-то нашептывал и жевал жвачку, прикарманенную у москвича. Этот корреспондент его достал: "Зачем стрелял, да почему". Он, козел столичный, сытый и холеный, не знает, каково здесь нюхать порох, месить грязь, без баб и нормальной жратвы, без бани и водки.
Он, холуй американский, не закрывал глаза погибшему другу, не искал по воронкам останки и не складывал их вместе в один пакет. Сколько ребят хороших полегло!.. Пришлось отдать этого хлюпика комендатуре, а вещички конфисковать.... Днем-то они смирные.
А ночью? Отстреляются и опять стволы закапывают. Мирные жирели. Если бы узнать этого падлу, кто снабжает их оружием, за яйца подвесил, ей Богу... Второй год в этих вонючих горах с этими ублюдками. И кто кого стережет, особенно по ночам? Только начинает темнеть - жди обстрела. А сегодня что-то задержались. Может, "Град" их всех перебил к чертовой матери.
Солдат всматривался в темноту. Лунный пейзаж поля, леса, дороги ужасал своей неподвижностью и немотой. Возникали немыслимые образы и тени. Они бесшумно появлялись то тут, то там, меняли очертания и так же внезапно исчезали. "Опять ты... Что ты хочешь? - вдруг взорвался солдат и отпрянул от проема, - я же извинился перед тобой". Он присел на скинутый мешок, протер ладонями уставшие глаза и закурил.
Откуда он взялся, этот пацан? В селении одни бабы да старики остались. Что у него тогда было на уме? Здесь даже младенцы из пальца стреляют. Ненавидят. Издали глядел - боевик. А как привезли на блокпост - ну, пацан десяти-одиннадцати лет. Хорошо, капитан с ребятами отмазали. Закопали и все. Так бы, хана. А те пришли всем селом, кричали: "Отдайте! Отдайте похоронить".
Солдат курил, смотрел на небо, где яркий месяц навис над ним, будто меч самурая, покачивался в окружении звезд и грозился. И в этой гнетущей тишине, оттуда, из черной глубины вселенной, из-за развернутой пасти мироздания, солдат услышал голос того корреспондента, того маменькиного сынка, не хлебнувшего пороху, не горевшего и не замерзавшего под пронизывающими ветрами. Голос, как и тогда, пронзительно тихо спрашивал и, не получая ответа, как заклинание повторял и повторял: "Есть ли у тебя младший брат, солдат? Есть ли сестренка?"
Солдат и на этот раз не ответил. Он зашел за мешки, нажал на курок и застрелился.
ПИСТОЛЕТ
Где мой черный пистолет?..
Владимир Высоцкий
День смерти Сталина, вернее, день его похорон Колька Шмыг запомнил на всю жизнь. В этот день он впервые держал в руках настоящий пистолет, и впервые выстрелил в живого человека.
Они жили вдвоем с мамой в многолюдной коммунальной квартире, занимающей весь полуподвал длиннющего дома на Петровке. Пронизывающий квартиру коридор протекал от уборной до уборной, петляя и вбирая в себя темные закутки и повороты, тупики и узкие проходы. Проносясь мимо входной двери, коридор замедлял движение, а у кухни и вовсе становился большим, светлым и широким, как река. Попадая в его бурное течение, чуть зазевавшись, можно оказаться где угодно: то в чуланчике тетки Берты с громкими пустыми ведрами на полу, то в магазине Спиридона, где пахло самогонкой и в ящиках с соломой водились мыши, то вдруг выйти на черный ход, уставленный мусорными баками вдоль перил, как солдатами, и ещё бог знает куда.
Сколько проживало жильцов в квартире, до сих пор Кольке было не известно. Каждый раз, когда начинал подсчитывать, ещё до кухни сбивался. Да и с дверьми была путаница страшная. Кому принадлежало несколько, а где были на смерть забиты и покрашены белой коридорной краской. Мама говорила, что у них двадцать шесть соседей. Но почему она не считала соседок и малышей, тетенек и дяденек, живущих на четыре ступеньки выше в другом конце коридора? Они ведь, как и ближние, проходят мимо Колькиной комнаты, гремят сапогами, шаркают калошами, хотя и видят из своих окон не только ноги и колеса, но и всю улицу, и могли бы спокойно обходиться и без входной двери. Наверное, никто в квартире точно и не знал, сколько их всего. А если ориентироваться по полкам и сундукам в проходах, кастрюлям и половникам на кухне, по развешанному там же белью - вообще запутаешься. Одни вешают другие снимают, одни готовят еду - другие её уносят.
Детворы в квартире, особенно в выходной, по всей вероятности, было больше, чем взрослых. Тряпичный мяч. скакалки, самодельный самокат обычное дело. С утра до ночи ватага казаков и разбойников, шпионов и диверсантов, партизан и красноармейцев носилась из конца в конец, вваливалась на кухню, цепляя и разбивая граненые стаканы, проникала на запредельную территорию и с криком взбегала по ступенькам, клацая прикладами и сверкая резиновыми ножичками. Получив в темных закоулках дежурные подзатыльники и ничуть не смутившись пролитых слез, команда летела в другой конец, и теперь там сметала выставленную на половиках обувь и сносила трофейные велосипеды.
