Иван Багмут - Записки солдата
— А у пастуха? — спросил Кривенко. — Разве он не заслужил?
— Пастух не виноват, — вступился Копа. — Я виноват. Тут никуда не денешься. Так бы и сам командующий фронтом решил.
Вдруг в кустах бузины под окном раздалось громкое пение соловья. Люди замолкли и с минуту слушали соловьиную трель.
— Хорошо! — не сказал, а выдохнул председатель, думая об исправленной ошибке.
— Ох как хорошо! — проговорил дед-«основатель». — А идешь полем, перепела подподемкают, жаворонки поют. Все живое радуется. Поистине хорошо.
Разговор не умолкал. В этом гуле Федор Пилипович чувствовал здоровый ритм, сопутствующий дружной работе колхоза, хорошо организованной на радость людям.
Он давно уже утвердил наряды на завтра, проверил фамилии для доски Почета, подписал необходимые документы. Но уходить от людей не хотелось, и председатель понимал, что им тоже не хочется домой, хотя месяц давно светил в окно, предупреждая о приближающейся полночи. Сагайдак вспомнил сегодняшнюю встречу с секретарем райкома, и в его воображении встало лицо Горба. Оно было приветливым, с доброжелательной улыбкой, и морщинки вокруг глаз напоминали светлые лучики.
1948
Характер
Нельзя утверждать, что Алексей Сидорович Чабаненко не любил корреспондентов, но как только он слышал первый вопрос и представлял себе, что снова, в который уже раз, придется излагать агротехнические мероприятия по выращиванию кукурузы, его охватывала легкая тоска и вместо объяснений хотелось сказать представителю что-нибудь едкое и оскорбительное.
Вот почему Алексей Сидорович, услышав вопрос очередного корреспондента: «Как вы добились высокого урожая?» — сначала делал паузу, чтобы взять себя в руки, и, только пересилив внутреннее раздражение, начинал рассказывать.
В этот раз он тоже не отступил от выработанного уже порядка, помолчал и начал заученной фразой:
— Во-первых, разумеется, пахота. Хочешь иметь хороший урожай, вспахать надо…
— Погодите вы со своей пахотой! — резко перебил его корреспондент. — Я вас спрашиваю, как вы добились высокого урожая, а вы мне — лекцию по агроминимуму! Все председатели колхозов, бригадиры и звеньевые знают, как нужно обрабатывать землю, чтобы получить высокий урожай. Почему же в вашем колхозе собрали по восемьдесят центнеров с гектара, а в других колхозах, где тоже знают, как надо пахать, сеять и ухаживать, не получили и половины вашего урожая? Почему?
Алексей Сидорович от неожиданности растерялся. Но ему понравилось, как корреспондент поставил вопрос, понравился даже резкий тон корреспондента.
— В самом деле! — проговорил он. — Почему? Так сразу и не скажешь… Почему? — Он по привычке почесал в затылке и начал разглядывать корреспондента, который для него был теперь не вообще корреспондентом, а определенной индивидуальностью. Поняв, что журналист все время держит левую руку в кармане потому, что она у него деревянная, Алексей Сидорович, чтобы заполнить слишком уж затянувшуюся паузу, спросил:
— На войне?
Корреспондент кивнул головой и тоже спросил:
— А вы были на фронте?
Председатель махнул рукой: мол, и не спрашивайте!
— У меня ведь что получилось! — сказал он, и корреспондент по его тону почувствовал, что Алексей Сидорович любит рассказывать о военных днях.
— Что же у вас получилось? — снисходительно спросил корреспондент, готовясь выслушать очередной боевой эпизод, каких слышал уже тысячи.
— А вот что. Когда перегоняли скот на восток, мой сын, молодой совсем парнишка, гнал табун лошадей. А в табуне был жеребчик, чистокровная двухлетка. Сын мой как-то неосторожно подошел к этому жеребчику, а тот взбрыкнул и разбил парнишке голову. Я к врачу, конечно. Врач говорит:
«Только лежать, иначе — не ручаюсь за жизнь».
Что тут делать? Посоветовались мы с женой, и оставил я ее с сыном в больнице, а сам погнал скот дальше.
Гоню скотину на восток, а позади пожары, пылают наши города, пылают села, пылает наш труд. И так мне больно, и такая ярость закипает на врага! До каких же пор отступать? Неужели нельзя остановить фашиста, стать насмерть, но остановить! Бросить бы коров и лошадей, взять в руки винтовку! Но ведь у меня приказ — эвакуировать колхозное достояние…
Потом, уже за Волгой, сдал скотину в колхоз, а сам — в военкомат. Так и так, говорю, запишите в добровольцы.
«Нет, — отвечает военком. — Стар очень».
«Какой же я старый? Пятьдесят лет».
«Не берем таких. Сейчас вы в колхозе нужнее. Идите работайте».
Вернулся я в колхоз, стал ярма делать. Лошадей мобилизовали в армию, работать надо было на волах, вот я и делал ярма. Я еще раньше эту работу знал. Тружусь я, а мысли на Украине. Как там жена и сын, живы ли? Когда я их увижу? Когда… А наши всё отступают и отступают… Верю, знаю, что временно все это, что пойдем вперед, а как прослушаешь сводку — ну жить не хочется… До каких же пор отступать? И кажется мне, что если бы я сам взял в руки винтовку, то сразу остановил бы фашистов. До того болит душа, что сна лишился.
Мастерю я с утра до вечера, а из головы не выходит мысль: каким способом попасть на фронт? Может быть, поехать в областной военкомат? Или податься на запад и пристать к какой-нибудь воинской части? А время идет, наступил сорок второй год. Вижу, дела наши плохи. Нет, думаю, сидеть в тылу теперь нельзя. Иду еще раз в военкомат. Был, говорю, в прошлом году, теперь снова прошусь в добровольцы. Военком обрадовался, не то что в прошлом году.
«Побольше бы таких патриотов!» — хвалит меня.
Сразу же оформили и, как полагается, послали меня в запасную бригаду. Ну, думаю, поучат месяц или сколько там — и на фронт! Но тут стрелковые соревнования, и я — раз! — выбиваю сорок девять очков из пятидесяти возможных! Меня сразу — в снайперы. Через неделю бригадные соревнования по стрельбе, и я занимаю первое место. Рука у меня твердая, глаз видит хорошо, и характер такой — как возьмусь за что, осечки не будет. На следующий день после соревнований назначают меня снайпером-инструктором. Обучаю молодежь, а душа замирает от радости: вот окончится ученье — и на фронт. Зачем же я, снайпер, буду сидеть в тылу?
Наконец кончается срок обучения. Тех, что пришли со мной, — в маршевую роту, а меня не берут. Я к командиру батальона:
«В чем дело?»
«Ты здесь нужен».
«Да вы что, — говорю, — смеетесь? Я добровольцем шел, а вы меня в запасной бригаде будете держать?»
«Ничего не могу сделать», — отвечает.
Я к командиру полка — тот же ответ. Я тогда к самому командиру бригады, к полковнику.
«Чего тебе, Чабаненко?»
Полковник знал меня лично как лучшего стрелка, да и возрастом я среди рядовых самый старший. «Так и так, говорю, душа рвется на фронт, для того и добровольцем пошел».
«Ты здесь нужен, Чабаненко».
«У меня, — говорю, — товарищ полковник, жена и дети на оккупированной территории. Может быть, там фашисты издеваются над ними — я ведь был председателем колхоза. Ведь я коммунист. Сами знаете, что делают фашисты с семьями большевиков. Не могу я сидеть здесь. Я должен бить врага! Такая моя идея! Прошу вас, пустите меня на фронт!»
«А кто больше дает огня: один снайпер или сотня?» — спрашивает полковник.
«Сотня, конечно», — отвечаю.
«Ты за месяц выучил сто снайперов, они пойдут на фронт, и это будет полезнее, чем ты пойдешь один. За следующий месяц ты выучишь еще сотню, и еще, и еще. Понял?»
Вздохнул я и вернулся в свою палатку.
Прошел месяц. Снова отправляют маршевую роту, снова я иду к полковнику. Снова тот же разговор.
Что же делать? Болит душа. Знаю, понимаю, что нужен здесь, но не могу себя пересилить. Как услышу, что издеваются фашисты над нашими людьми, как вспомню зарева над нашими городами и селами, взорванные заводы, сожженные фермы, разрушенные вокзалы — ну такая злоба закипает, что даже сердце заходится. Не могу тут спокойно сидеть! Сам, своей рукой хочу бить проклятых.
Не выдержал и в третий раз пошел к полковнику. Выслушал он меня и рассердился.
«Ты, — говорит, — Чабаненко, коммунист и будешь там, где тебя поставит партия. Понял?»
«Понял, товарищ полковник».
«И чтобы я больше не слышал об этом! Всё!»
Пришел я в палатку, лег, и так мне горько на сердце, что и сказать нельзя. Думал, не смогу спать, но уснул, а проснулся — чувствую: как-то мне нехорошо. Подошел ко мне сержант, поглядел:
«Что это ты, Чабаненко, словно опух?»
Посмотрел я в зеркальце — да, лицо отекло и пожелтело. На следующий день — хуже, весь начал распухать. Я к доктору.
«Почки», — говорит.
Никогда не болели у меня почки, а тут на тебе! Ну что ж, пью лекарства, учу солдат снайперскому делу, а мне все хуже и хуже. Проходит несколько дней, и доктор запрещает мне выходить на учения.
