Владимир Соколовский - Пал Иваныч из Пушечного
Старший, полковник по званию, спросил, глянув на шкета в замасленной телогрейке до колен, в шапчонке ремесленника:
— Эй, паренек, тебе чего?
— Да шут его знает, — хмуро отвечал Пашка. — Из цеха вот послали, говорят — пушка барахлит.
У полковника даже голос сделался какой-то плаксивый.
— Ну что же это такое? — воскликнул он, обращаясь к стоящим тут же офицерам. — Я ведь просил русским языком, чтобы послали знающего, квалифицированного, опытного товарища! А тут — извольте видеть! Сосунок, мальчишка, ну в чем он может разобраться, чем помочь?
Но Пашке было не до разговоров. У военного человека свои дела, свое начальство, а у Пашки — свое. Что оно сказало, то он и обязан сделать.
Пашка подошел к стоящей на огневой позиции пушке, спросил заводского испытателя:
— У этой, что ли, замок-то заело?
Не слушая ответа, вынул из кармана телогрейки деревянный молоточек. Ударил им по дуге, и сразу рукой — по рычагу замка. Замок открылся, лязгнув. Пашка поднял к изумленному испытателю чумазое курносое лицо, подмигнул хитро: «Слова знать надо!» Достал завернутую в бумагу пасту для притирки, склонился над механизмом. Стали подходить офицеры, столпились за Пашкиной спиной. Стояли тихие, будто боялись помешать работающему мальчишке. А Пашка закончил свое дело, кивнул испытателю: «Ну-ко давай!» Тот стал работать замком — механизм работал четко, надежно, легко. Пашка вытер руки захваченной из цеха ветошью, завернул обратно в бумажку остаток пасты и, волоча валенки, пошел к трактору.
У полковника задрожало лицо, он рванул шинель на горле так, что затрещал крючок.
— Эй, мальчик! Постой!
Пашка остановился:
— Чего?
— Сколько тебе лет?
— Четырнадцать. А чего?
— Да так. Ты подожди-ка немного.
Полковник ушел в будку, вернулся оттуда с буханкой хлеба и двумя банками тушенки.
— Не обидитесь, — спросил он у офицеров, — если отдам часть пайкового запаса этому мальцу?
Они загудели:
— Надо, надо отдать, какой разговор!
— Эх, ребятишки, чего только они сейчас на себе не тащат!
— Мои тоже вот так же где-то…
— Бери, парень!
Так Пашка вернулся с полигона в тот день с хлебом и тушенкой. Очень пригодились! Но никаких отрезов и почетных грамот от директора он тогда не получал.
Впрочем, грамоту за ударный труд ему дали.
Но это было уже весной, к Первому мая.
19
Самое тяжелое время — от середины до конца зимы. Холодно, день короткий, картошка кончилась. Мать, несмотря на больные ноги, ездила на рынок, распродавая потихоньку оставшуюся после Димы одежду. И все равно еды не хватало. Думали даже продать папкину гармошку (Пашкиной лишились еще в прошлую зиму), но Пашка не согласился, рассудив так:
— Папка с войны придет. «Где, — скажет, — моя гармошка? Так мне охота сыграть на ней вальс «На сопках Маньчжурии»!» А мы ему — «Продали, оголодали»? Нет, уж мы ее сохраним. Да и плохая это, говорят, примета для военного человека, когда его инструмент продают.
А голод жал.
Особенно маялся от него Витька — парень рос, а много ли в такую пору — четыреста граммов хлеба? Пашка таскал братьям свой пайковый хлеб из столовки, но Витьке все равно не хватало. Он стал пропадать из дому после школы, приходил поздно. Мать беспокоилась, однако Пашке не говорила, не подозревая ничего за Витькой плохого. Так и шло, покуда Пашка по дороге домой с работы сам не увидел брата, — тот, стоя на углу, торговал открытками, кустарно где-то изготовленными: «Люби меня, как я тебя», «Лети с приветом, вернись с ответом», «Жди!» — и еще всякое такое. Рисунок у всех открыток был примерно одинаков: в двух углах открытки — по кругу. В одном кругу — улыбающийся мужчина в костюме, с галстуком, с блестящей прической и томной улыбкой, в другом — расфуфыренная красавица. Они тянули друг к другу бокалы с вином. Между ними, посередине открытки, помещалось красное, пронзенное стрелой сердце.
Вот такими открытками торговал Витька. Он держал их в руке, раздвинув веерочком, слово карты, постукивал озябшими ногами одна об другую и покрикивал:
— А вот превосходные открыточки! Граждане, гражданки, купите! Неотразимое послание любви! Цены сходные!
Пашка, застав брата за таким делом, сначала не поверил глазам. Однако точно; Витька торгует открытками! Пашка подкрался сбоку, выхватил из веерка одну открытку, стал разглядывать.
— У меня есть сердце —
злобно, на крике, начал он читать надпись на открытке, —
А у сердца песня!
А у песни тайна!
Тайна — это ты!..
Витька остолбенел и молчал, затравленно озираясь.
— Дай сюда! — Пашка вырвал у него пачку. — Идем, обормотина!
Гнал Витьку пинками до самого дома, приговаривая:
— У, хмырь, торгаш, спекулянт несчастный! Отец на фронте воюет, мать еле ходит, а он — глядите, люди, какой нашелся приказчик! Ну, я тебе сейчас шкуру-то сдеру!
— Я хотел, чтобы лучше! На хлебушко хотел заробить!
— Ты бы еще воровать пошел! У воров тоже и хлеб, и деньги бывают. Иди, иди давай, паразит!
Дома сдернул с Витьки штаны и давай лупить по тощей попке своим сыромятным ремешком. Мать кружила рядом, покрикивала:
— Так, так его, Павлик! Ой, это что ж, такой позор! С торгашами подпольными связался. Не дай бог, отец-то узнает!
— Не буду-у! — верещал, извиваясь, Витька. — Мамонька, не буду, Павлик, не буду-у!..
— Вот-вот! «Не буду»! Павлика-то слушайте! Он тебя плохому не научит! Работать привыкай, а не шаромыжничать!
Отодрав Витьку, Пашка сунул ему отобранные открытки и сказал:
— Иди, отдай, у кого брал. И деньги вырученные отдай, нам их не надо. Вы, скажи, как хотите, а я к вам больше не приду. Дома не велят. И еще им скажи; надо, мол, честно трудиться, а не жульничать.
20
Редко когда бывает так, чтобы все было плохо. Или чтобы все было хорошо. Просто — когда одного больше, когда другого. Обычно же — серединка на половинку. И холодно, конечно, и голодно бывало Пашке, и редко когда приходилось работать только свою смену, восемь часов, обычно просили остаться, да если и не просили — куда уйдешь, коли нужен? Вот и приходилось работать с утра до ночи. Домой идешь — ног под собой не чувствуешь, одна лишь думка — скорей бы добраться до кровати…
Но, с другой стороны, разве не приятно получить с фронта такое письмо:
«Дорогие товарищи! Ваш подарок был вручен лучшим комсомольцам-командирам орудий и боевым расчетам. Из ваших орудий уже уничтожено огневых точек 25, пулеметов — 8, дзотов — 12, солдат и офицеров — 140. Это только начало. Наш счет врагам будет расти».
Пашка в такие дни гомонил на весь цех:
— Пушечки вы мои, полковушечки! Родненькие! Дайте расцелую! Бейте немца-фашиста, вредоносную гадину! Он у меня за Диму еще умоется, проклятая шишига!
Грохают где-то на фронте по врагу Пашкины пушечки!
Спасибо говорят бойцы заводским пушкарям.
Когда хорошие вести — и душа поет.
— В Неапольском порту, с пр-рабоиной в бар-рту… Эй, Камбала, шевелись, дуй за коробками! Порядок-то забыл? Я научу, смотри. Бросай цигарку, больно долго раскуриваешь! «Жанет-та» поправляла та-келаж…
Идет работа.
Как-то, спеша утром на смену, Пашка заметил в толпе идущих к проходной людей знакомое лицо.
— Зойка! Зоюшка!
Вот ведь не хотел сказать «Зоюшка», а как-то само собой получилось.
— Ой, Паша! Здравствуй, Паш. Вместе теперь работаем, ага?
— Ты где?
— В механическом, на фрезерном. Я ведь теперь тоже ремесленница!
— Вот оно что…
Видно, что ремесленница: в шинелке, в форменной шапке. Только вот в столовке не приходилось встречать ее: значит, кормят в разное время. Что же Валька-то не сказал, что Зойка работает на заводе? Впрочем, Вальке теперь не до Зойки — в каждую свободную минуту бежит он к своей подружке-ленинградке. Его и Пашка-то сам редко видит в последнее время.
— Пойду я, Паш! А то опоздаю. Надо еще станок настроить, то-другое.
— Так иди… Зой, Зоя, постой маленько! Я тебя это… у фабрики-кухни после ужина буду ждать.
— Ла-адно!
Вечером стоял у фабрики-кухни, постукивал по снегу немецкими ботиночками. Они прочные-то прочные, а холод забирают так, что будь здоров! Долго на месте не простоишь.
Наконец Зойка вышла.
— Что, Паша, погуляем?
Какое тут погуляем! Ногам уже совсем невмоготу. Ой, что делать-то? И Пашка решился:
— Пойдем, Зой, к нам в гости. Нам мамка там самовар поставит, чаю попьем.
— Гармошка-то жива еще у тебя? Хоть поиграть бы маленько.
Сразу после смерти отца Зоя ушла из барака и теперь жила в училищном общежитии. И девчонки ей нравились, и работа — словом, стала Зойка настоящей заводской девчонкой.
