Анатолий Петухов - Сить - таинственная река
пни и низкие кусты можжевельника.
Танька, услышав погоню, обернулась, отскочила к сосне, прижалась к ней спиной.
— Не подходи. Не смей меня трогать!
Гусь остановился в трех шагах, тяжело дыша.
Сейчас он лучше, чем когда бы то ни было, почувствовал, что нет для него на свете никого дороже вот этой
тоненькой девчонки в желтом платьице, девчонки с самым красивым лицом, самыми чистыми глазами.
— Послушай, Таня...
— Уйди! Ненавижу...— она всхлипнула.
— Давай помиримся. Не будем больше так. - Слышишь? Ну? Дай руку!..
Он сжал ее маленькую ладошку и, не отдавая себе отчета, потянул девушку к себе. Она не сопротивлялась. И
вдруг он обнял ее за плечи и неумело, сам пугаясь своей решимости, ткнулся губами куда-то в щеку, возле уха.
Танька вскрикнула и, вырвавшись, кинулась прочь.
Гусь остался на месте. Смотрел, как мелькают ее загорелые ноги, прислушивался к торопливым ударам сердца
и не знал, хорошо поступил или плохо...
Дом Дарьи Гусевой, маленький, покосившийся, с низеньким сараем и крохотным хлевом, стоял на окраине
Семенихи. И крыша, и углы избенки наполовину прогнили. В рамах ни одного целого стекла — все собрано из
осколков и кое-как скреплено, лишь бы не было больших дыр да щелей.
Издали этот домик с жестяным ведром без дна вместо трубы на крыше и замшелым коньком, казался
нежилым, заброшенным. Вблизи же можно было рассмотреть за тусклыми осколками стекол полулитровую банку с
солью на подоконнике, кастрюлю с отбитой эмалью, бутылку с постным маслом и еще кое-какие вещи, которые
неоспоримо доказывали, что изба жилая.
За домом, в сторону леса, небольшой огород, в котором из года в год росло одно и то же — картошка да лук.
Изгородь вокруг усадьбы, под стать домику, держалась еле-еле и густо заросла крапивой. Скотина, видимо,
понимала, что за ветхой изгородью поживиться нечем, и потому туда не лезла, и только аксеновские куры, беспрепятственно проникая в огород, деловито разгребали кусты картошки.
Особенно много набезобразили куры в те дни, когда Гусь с Толькой скрывался на Сити. Раньше хоть Дарья
бывала днем дома, но с началом сенокоса она с утра до вечера находилась на лугах, и куры преспокойно
разгуливали по картофельнику. Возвратившийся домой Гусь застал в огороде все аксеновское куриное стадо.
Даже петух не заметил, как Кайзер перемахнул через изгороди. Когда первая курица истошно закричала в
зубах волчонка, и петух подал сигнал тревоги, было уже поздно.
Кайзеру давно не удавалось погоняться за курицами, к тому же он заметно окреп на полувольной жизни, и на
этот раз перьями да хвостами дело не ограничилось. Три курицы оказались намертво закушенными волчонком.
А от аксеновской избы бежал сам хозяин. Небритый, с опухшим от запоя лицом, дико матерясь, бригадир
выломал из изгороди кол и кинулся на Кайзера, который все еще трепал одну из куриц; перья белыми хлопьями
кружились над картофельником.
«Хорошо, что Толька домой не пошел, в кустах остался!» — подумал Гусь и крикнул:
— Кайзер, бежим!..
Волчонок хищно взглянул на приближающегося бригадира, глухо прорычал и с курицей в зубах поспешил за
хозяином.
Задыхавшийся бригадир швырнул вслед ему кол и, потрясая кулаком, пригрозил:
— Попадетесь под руку — обоих убью!..
— Вор! Тебя самого в каталажку упрячут! — крикнул Гусь издали.
Толька, который все это видел, похвалил Кайзера:
— Молодец! Хорошо поработал. Половину надо было передавить!
Если бы Гусь знал, как дорого обойдется ему и Кайзеру эта «работа»! И как он не подумал о том, насколько
жестокой может быть рука Аксенова, рука, поднявшаяся на родного сына?
На второй день после расправы с аксеновскими курами Гусь как ни в чем не бывало собрался с Кайзером в
лес. Они спустились с крыльца, и волчонок, как всегда, стал ласково тереться мордой о колено хозяина: он хотел
воли, он просился с поводка.
— Обожди, обожди! — Гусь похлопал Кайзера по спине. — Вот зайдем в лес, и я тебя отпущу.
Только они прошли за огород, как Кайзер нервно закрутил головой, стал внюхиваться в неподвижный воздух.
Он был явно взволнован, он что-то чуял: влажные ноздри его трепетали, глаза посверкивали настороженно и
тревожно, шерсть на загривке поднималась дыбом.
— Ты что это! — прикрикнул Гусь, осаживая волчонка. — Рядом!..
Кайзер повиновался, пошел у ноги хозяина, но скоро снова натянул поводок. Смутное предчувствие охватило
Гуся. Он огляделся. Вокруг никого не было.
— Спокойно, Кайзер, спокойно! — ласково сказал Гусь. — Никого же нет, что ты?
Они уже миновали баню, до кустов — рукой подать, и тут сзади, как гром средь ясного неба, грянул выстрел.
От неожиданности Гусь чуть не упал — ему показалось, что выстрелили в спину. Но в то же мгновение он увидел,
как волчонок, будто споткнувшись, сунулся мордой в землю и медленно повалился на бок. На зелень травы, откуда-
то из-за уха, дымясь, хлынула алая кровь.
— Кайзер!..— дико вскрикнул Гусь и кинулся к волчонку.
Из-за бани вышел бригадир, как всегда небритый, с красным опухшим лицом. Из ствола ружья, которое он
держал в руках, точно готовясь ко второму выстрелу, еще струился дым.
— Ну что? Получил? Вот так!..— сказал он с видом торжествующего победителя и побрел к своему дому,
опираясь на ружье, как на палку.
Гусь не помнил, что он закричал этому пьянице в приступе горя и отчаяния. У Гуся перехватило горло и слезы
застлали глаза. Он поднял на руки мертвого Кайзера и, спотыкаясь, пошел в лес. Уронил волчонка на землю,
свалился на траву, зарылся лицом в густую теплую шерсть Кайзера и заплакал;
Казалось, время остановилось. Не было мыслей, не было никаких чувств, кроме ощущения неизбывного горя,
которое сковало все нутро и все тело. Гусь и сам не мог бы сказать, жил ли он в эти тяжелые минуты.
Он не слышал, как сзади тихо подошла Танька. Она была бледна, губы ее дрожали, в широко раскрытых
глазах стояли слезы. Танька смотрела на худую, вздрагивающую спину Гуся и сама вот-вот готова была
разреветься.
— Вася, не надо так!..— чуть слышно произнесла она.
Гусь замер на миг, потом привстал и резко обернулся.
— Чего шпионишь? Чего притащилась? Я тебя звал? Звал, да?
Лицо у Гуся было мокрое, к нему пристали серые шерстинки, глаза сверкали. Танька ступила шаг назад.
— Уходи! — вскочил Гусь. — Нечего тебе тут делать!..
Ничего не сказала Танька, лишь брови сдвинулись на ее бледном лице. Она повернулась и так же тихо, как и
пришла, направилась в сторону деревни. А Гусь снова лег на траву и незряче уставился в небо...
Кайзера похоронили вечером здесь же, под елкой. Собрались все ребята Семенихи. Не было лишь Витьки
Пахомова — в колхозе начался сенокос. Не пришла на похороны и Танька...
Co смертью Кайзера в душе Гуся что-то надломилось. Он стал молчаливей, темные глаза его смотрели на мир
угрюмо и по-взрослому мрачно, ходил он теперь ссутулясь и нигде не находил себе места.
Кайзер снился ему каждую ночь, как живой, мерещился в сумраке сарая, а иногда Гусь явственно слышал
тихое поскуливание или просыпался от ощущения, что волчонок лижет ему руку горячим шершавым языком. И
тогда сами собой закипали на глазах слезы, и Гусь чувствовал себя настолько одиноким, несчастным и никому не
нужным, что ему не хотелось жить. Он вытаскивал из-под подушки ошейник Кайзера, до боли в пальцах сжимал
его и терся мокрой щекой о жесткую кожу, которая еще хранила — или это ему казалось? — запах волчонка...
— Эх, Кайзер, Кайзер, — шептал Гусь.
А тут еще получилось так, что дружная компания Гуся распалась. Толька надолго угодил в городскую
больницу, Вовка Рябов переметнулся к Витьке Пахомову и ходил за ним, как привязанный; между Витькой и Гусем
растерянно метался Сережка. Остальные ребята, бывшие поклонники Гуся, которых он по малолетству еще не
принимал в свою компанию, завороженные Витькиной охотой, тоже потянулись к Пахомову.
После гибели Кайзера они окончательно отшатнулись от Гуся, который уже ничем не мог их удивить, и все
свои симпатии отдали Витьке. Поощряемые взрослыми — Витька не то, что Гусь, не шалопай, работящий парень!
— они охотней, чем прежде, ходили на сенокос, всячески набивались Витьке в друзья и бывали необыкновенно
довольны, когда он брал с собой, давал носить ласты, маску и трубку, в на обратном пути — подстреленную рыбу.
А Гусь томился в одиночестве. Особенно угнетала его размолвка с Танькой. И как это получилось, что он
