Валентина Осеева - Собрание сочинений в четырех томах. Том 2. (выборочно)
— У-у, какая! — удивленно сказал Волька и, прижимаясь к стенкам, осторожно обошел корову со всех сторон, дотронулся пальцем до мягкой шерсти, заглянул в умные и грустные глаза Милки, прикрытые прямыми черными ресницами, и глубоко вздохнул. — У-у, какая! — Потом присел на корточки подальше от длинного хвоста с кисточкой и замер, боясь пошевелиться.
Вошла Настя в белом переднике, с чистым полотенцем и с подойником. Корова повернула голову, радостно замычала и тяжело поднялась на ноги. Волька испугался, попятился к двери.
— Сиди, сиди! Она смирная, — сказала Настя.
Волька вернулся.
Настя обмыла теплой водой полное, налитое вымя Милки и, присев на скамеечку, начала доить, ласково приговаривая:
— Я тебе травушки изумрудной, зелененькой, я тебе пойлица густого да жирного, хлебушка свежего, сольцы крупитчатой, а ты мне, голубушка, молочка хорошего на маслице свежее, на густые сливочки. — Голос у Насти был певучий и нежный.
Струйки молока, сбегая в подойник, журчали, как тихая музыка; Милка стояла смирно и, повернув к Насте голову, слушала. Волька, сидя на корточках позади Насти, тоже слушал и шевелил губами, повторяя про себя ее слова. Потом ресницы у него сонно захлопали, и чтобы не заснуть, он изо всех сил таращил глаза.
Струйки молока делались все тоньше, потом журчание их сразу прекратилось. Волька вскочил, заглянул в подойник и сказал:
— Пена… А где молочко?
— А молочко под пеной. Вот процежу — выпей тепленького. Коровки свежую траву едят, сладкое молочко, душистое… А Милка у нас самая лучшая корова, рекордистка.
Молоко действительно было сладкое и душистое. Волька выпил целую чашку и пошел с матерью в кладовую. В кладовой высокий старик Дмитрий Степанович не спеша отвешивал продукты. Он клал на большие весы буханки черного хлеба, потом белые батоны, потом крупу, сахар, масло. Волька внимательно смотрел, как двигается по каким-то черточкам железка, — весы опускаются вниз, а Дмитрий Степанович записывает что-то в тетрадь.
— Снимайте.
Дарья Ивановна с Настей укладывают продукты в корзину и уносят на кухню.
Из кладовой Волька долго не уходил. Когда Дмитрий Степанович отвернулся, он встал на весы, подвигал железку и тихонько сказал:
— Два кило двадцать.
— Чего двадцать? — усмехнулся Дмитрий Степанович.
Волька склонил набок голову и застенчиво улыбнулся:
— Крупы.
— Крупы? В тебе? Много ж ты, брат, каши съел! — Дмитрий Степанович поправил на толстом носу очки и добавил: — Видно, хорошим работником будешь!
Волька вдруг поднял палец и к чему-то прислушался. Во дворе громко мычали коровы.
— Коровы песни поют! — радостно крикнул он и бросился к порогу.
* * *Зарядку Волька делал вместе с ребятами. Пристроившись в конце младшей группы, он старательно делал все, что показывал большой мальчик с красным галстуком.
— Молодец, Волька! — хвалили его ребята.
Завтракал и обедал Волька тоже с ребятами за общим столом на террасе. Все наперерыв звали его сесть рядом, но Клавдия Ивановна сказала:
— Пусть сядет там, где сидел вчера.
И Волька послушно уселся на вчерашнее место.
* * *После обеда Волька крепко спал. Его разбудили ребята. Они стояли посреди двора с корзинками и тихо разговаривали с Дарьей Ивановной.
— Дарья Ивановна, дайте нам Вольку! Мы с ним в лес пойдем за ягодами.
— Пойду! Пойду! — закричал из кроватки Волька.
Девочки дали ему маленькую корзиночку.
В лесу пели птицы. Все казалось Вольке в легком зеленом свете, и как ни запрокидывал он голову, за ветками и листьями не видно было неба. А внизу была густая трава, она цеплялась за ноги, и Волька падал. Падать было мягко и весело. Ребята бросались подымать Вольку, а он нарочно падал и звонко смеялся.
Потом одна девочка крепко взяла его за руку и сказала:
— Не балуйся. Пойдем лучше ягоды искать!
А другая девочка спросила:
— Ты знаешь, Волька, какая земляника?
— Красненькая и сладкая, — сказал Волька и причмокнул языком.
Под большими пнями в густой траве закраснели ягоды.
— Сюда, сюда, Волька! — кричали вокруг ребята. — Разгребай руками траву, смотри, вот она ягодка!
Волька потоптался на одном месте, присел на корточки. Несколько рук совали ему в рот ягоды, он отбивался и кричал:
— Я сам! Я сам!
— Ребята! Пусть сам. Он сам хочет сорвать.
Волька шарил в траве, а ребята стояли вокруг и громко радовались, когда он находил ягоду.
Щеки у Вольки раскраснелись, рот, измазанный красным соком, улыбался, голубые глаза удивленно и радостно смотрели вокруг.
По дороге домой ребята по очереди несли его, складывая руки «креслицем». Волька болтал ногами и без умолку говорил о ягодах, о больших весах Дмитрия Степановича, о птичках и деревьях… А потом замолкал и, склонившись на чье-нибудь плечо, издавал вдруг длинное и нежное мычание.
* * *Вечером в детском доме был вечер самодеятельности. Волька сидел в первом ряду с Дарьей Ивановной и Настей. Дмитрий Степанович тоже пришел послушать, как выступают ребята. Они пели песни, читали стихи, плясали.
Клавдия Ивановна вдруг сказала:
— А Волька, наверно, тоже знает какую-нибудь песенку или стихи. Скажи нам, Воленька!
Дарья Ивановна тихонько подтолкнула Вольку.
— Ну, скажи, сыночек, что знаешь!
Волька боком полез на сцену. Клавдия Ивановна подняла его и поставила на середину. В зале стало очень тихо. Все ждали.
Волька постоял, подумал. Потом вдруг присел на корточки и затянул нараспев тонким комариным голоском:
— Я тебе травушки изумрудной, зелененькой, я тебе поилица густого да жирного, хлебушка свежего, сольцы крупитчатой, а ты мне, голубушка, молочка хорошего на маслице свежее, на густые сливочки.
В зале все зашевелились. Ребята полезли на стулья, чтоб лучше видеть маленькую фигурку на сцене. Потом все захлопали, захохотали, зашумели:
— Еще! Еще!
Черноглазая Настя, звонко хохоча, вытирала кончиком платка слезы. Волька, сидя на корточках, улыбался со сцены смущенной и радостной улыбкой.
* * *На другой день утром Дарья Ивановна сказала, что выходной кончился, и отвезла Вольку в детский сад. Ребята пробовали просить ее оставить сынишку хоть на недельку, но она решительно отказала:
— Нельзя, нельзя! У него своя работа. Он в детском саду и лепит, и рисует, и музыке учится, а дача у них в Сокольниках не хуже нашей. Вот на выходной день опять я его возьму.
Ребята долго смотрели вслед Вольке. И пока на широкой аллее была видна синяя матросская шапка, они все махали руками и кричали:
— Приезжай, Волька!
А из-за желтых сосен доносился до них веселый, полюбившийся всем голосок:
— В выходной при-еду!
ОТЦОВСКАЯ КУРТКА
Куртка была черная, бархатная, карманы ее топорщились, в глубоком мягком рубчике отливали серебром круглые пуговицы. Сидела она на отцовских плечах крепко, туго обхватывая широкую грудь.
— Папаня, а папаня! Отдай мне эту куртку. Ты, гляди, уже старый для нее, — с завистью говорил Ленька, обдергивая свой коротенький пиджачок и приглаживая вихрастую голову.
— Я стар, а ты больно молод, — отшучивался отец.
Ленька и правда был еще молод. Он учился в четвертом классе, но в семье был старшим. Кроме того, с ним водился соседский Генька. А Генька уже год назад кончил семь классов школы и теперь работал на селе в пожарной команде. Но пожаров в селе не было, зачастую даже дым не поднимался из труб. Шла война, и в колхозе спешили с уборкой урожая. Ленькин отец возвращался домой поздно, при свете фонаря долго возился во дворе и, озабоченно поглядывая на сына, говорил:
— Ты, брат, гляди, приучайся к делу. Я не сегодня-завтра на фронт уйду. Большаком в семье останешься!
— «Большаком»! — усмехался Ленька. — Стану я еще связываться! Одного Николку по затылку стукнешь, и то к матери побежит жаловаться.
— А ты не стукай. Большак — это делу голова, а не рукам воля! Много я тебя по затылку стукал?
* * *В день проводов отца в избе шла кутерьма. Мать, как потерянная, хваталась то за одно, то за другое, стряпала, пекла, наспех укладывала в сундучок какие-то вещи. Отец вынимал их и отдавал ей обратно:
— Убери. Не в гости еду.
Увидев в руках матери бархатную куртку, он посмотрел на Леньку, усмехнулся и ласково сказал:
— Носи, большак!
Ленька вспыхнул и застеснялся.
— Да куда она ему! — всплеснула руками мать. — Не дорос ведь!
— Дорастет, — уверенно сказал отец и погладил мать по плечу. — Помощником тебе будет!
Уложив сундучок, отец обвел взглядом просторную избу, присел на край скамьи и сказал:
