Владислав Крапивин - Дело о ртутной бомбе
Митя выскочил в прихожую, с опасливым ожиданием сказал в трубку:
— Квартира Зайцевых… Кто вам нужен?
3
В трубке часто дышали.
— Кто это?
— Митя, это ты? — спросил сиплый голосок.
— Я… А ты кто?
— Елька…
— Какой Елька? — Это вырвалось просто от удивления. Митя, конечно, сразу понял, «какой». Но чего ему надо-то? Да еще в такой час…
Днем они расстались у Елькиного сарая быстро и беззаботно. Без всяких обещаний встретиться снова. «Ну, пока, Елька». — «Ага, пока…» Митя взял свое красное ведро и пошел, гулко стукая по нему коленками и не оглядываясь. И разве мог подумать, что на ночь глядя будет такое «дзынь-дзынь»?
— Ну, Елька я! С которым ты картошку продавал! — Сквозь сипловатость пробился нетерпеливый звон. И… обида?
— Да понял я, понял! А чего ты чуть не в полночь трезвонишь?
— Ты, что ли, спал уже?
— Я не младенец. Но я не понимаю. Что случилось… Елька?
— Да ничего. Просто… — Звонкость в голосе пропала. И опять он стал тихий, сипловатый. От виноватости?
— Ты откуда звонишь? — Трудно было представить, что дома у Ельки есть телефон.
— С автомата… Тут, недалеко…
— А как ты узнал мой номер?
— Ты же сказал тогда той девчонке с аппаратом. Ты громко говорил. Я запомнил…
— Ну, ладно. Ну и… А все-таки зачем позвонил-то?
Было слышно, как Елька посопел. И выдохнул:
— Я спросить хотел… про одно дело.
— Тогда спрашивай! — кажется, это вышло сердито. Но раздражения не было. Была непонятная тревога. Митя вдруг будто увидел, как щуплый Елька в своем «корабельном» костюмчике ежится в тесной будке под желтой лампочкой и боится что-то сказать в трубку. — Говори скорее! А то связь разъединится, а у тебя, наверно, жетонов больше нет.
— И не надо, я с бесплатного… Мить…
— Что?
— А вот та песня… про две половины… она откуда?
— Песня?.. Она старая. Я слышал как-то от отца. Они ее в детстве пели, в летнем лагере. Когда еще были пионеры.
Папино детство было за дальними далями, лет двадцать назад. Но он иногда любил вспоминать. Костры там, походы всякие…
— Мить, а она… про что?
— Ну… про двух друзей, кажется. Я же только чуть-чуть помню. Там вроде бы такие слова: «Мы хлеба горбушку — и ту пополам. Тебе — половина и мне — половина…» А тебе-то это зачем?
— А ты… ты мне тогда это просто так сказал?
Тихо стало. Только шевелились в телефонном эфире электронно-магнитные шуршащие волны. А в комнате щелкали большие круглые часы.
— Елька…
— Чего…
— Где твой телефон?
— Я же говорю: недалеко от нашего дома!
— Значит, и от нашего недалеко. Ты знаешь, где я живу?
— Ты же сказал ей адрес…
— Иди к моему подъезду и подожди. Я сейчас спущусь.
Домовой. Ночная история
1
Елька был сейчас такой, каким его Митя недавно представил: съеженнный, виноватый, освещенный желтой лампочкой. Только не в будке, а рядом с крыльцом, у скамейки. Он казался озябшим, хотя вечер был пушистый от тепла. Он быстро качнулся навстречу Мите, вытянул цыплячью шею. Но тут же опустил голову.
— Давай, — решительно (чтобы задавить неуверенность в себе) сказал Митя. — Выкладывай, что у тебя?
— Здесь? — шепнул Елька.
— Ну… если хочешь, пойдем ко мне.
— Нет… пойдем лучше на мою горку.
— Где это?
— Недалеко… Я там часто сижу. Такое место…
— А зачем нам туда?
Елька длинно втянул ртом воздух, длинно выдохнул. Обнял себя за плечи. Глянул вбок. Сказал еле слышно:
— Потому что там легче говорить про… такое… когда надо признаваться…
— В чем? — так же тихо спросил Митя.
— Ну… пойдем, — и глянул исподлобья. Как там, у дороги, когда речь пошла о деньгах.
— Елька… а почему ты решил в чем-то признаваться? Почему мне?
— Но ты же сказал, что «тебе половина и мне половина». И что это не просто так…
«И значит, ты мой друг», — мысленно закончил Митя мысль наивного Ельки.
Самым разумным было отказаться от такой дружбы. По крайней мере, до утра. Совсем не хотелось тащиться среди тьмы на какую-то горку. Мелькнуло даже опасение: «А вдруг этот птенчик пудрит мне извилины, вдруг у него большие дружки из Тракторной усадьбы? Заведут куда-нибудь, а там…» Сразу стало противно от такой боязни, но она не исчезла.
И все же другая боязнь оказалась весомей: та, что, если сейчас он вернется домой и благополучно сядет за компьютер, а потом спокойненько ляжет спать, вот этого «спокойненько» не получится. А получатся тошнотворные угрызения, что оставил доверчивого пацаненка, у которого не то беда, не то какие-то страхи…
И даже не скажешь: «Меня дома взгреют, если сейчас не вернусь», потому что это будет опять же трусливое вранье.
— Елька, а тебе от твоей мамы Тани не влетит, что шастаешь так поздно?
— Не-е! Она сегодня дежурит в госпитале.
— Что ж, идем, — обреченно сказал Митя. И вспомнил, что «приключения — это неприятности, о которых потом интересно вспоминать». Будет ли интересно, он сомневался.
2
Приключения начались очень скоро. Елька и Митя пересекли большущий, окруженный девятиэтажками двор, мимо трансформаторной будки и мусорных контейнеров выбрались на ближний пустырь. Сюда уже не достигал бледный свет окон и редких фонарей. Воздух был теплый, и темнота буквально липла к лицу. А еще липла висевшая на высоких сорняках паутина. Ловкий Елька посапывал впереди.
— Р-романтика. — сказал Митя и тут же угодил в неглубокую яму с кирпичным щебнем — ладонями и пузом. Чуть не заревел.
— Стой ты! Куда мы премся? Очумел, что ли?
— Уже недалеко. — Елька взял Митю за локоть очень теплыми пальцами.
«И чего я с ним потащился?»
Вот ведь какие фокусы выкидывает с нами жизнь! Сидишь в своей комнате, щелкаешь на уютно светящемся компьютере и не ждешь ничего такого, а через пять минут влекут тебя куда-то по ночным буеракам. Зачем? Ссадины болят, в голове гуденье. В душе страхи. Да еще крапива тут подлая…
Нырнули в густую кленовую рощицу. Здесь был уже полный мрак. Зато листва — ласковая и прохладная. Гладила по лицу, слизывала с кожи зуд и жжение… Слева проступили сквозь листву окна Тракторной усадьбы. Свет их виднелся редко: видимо, жильцы там ложились рано…
— А вон тот самый телефон, — вдруг сказал Елька. Но Митя ничего не различил, потому что хоть глаз выколи.
Иногда Елька шептал:
— Сейчас… Уже совсем сейчас…
Это «сейчас» показалось Мите часом. Но в конце концов дорога (ох уж «дорога», черт ногу сломит!) повела вверх. Опять же сквозь чертополохи и по мусорным кучам, но — это ощущалось! — к простору и свободе.
И вот он — простор! Часто дыша, Митя оглянулся на верхушке бугра. И сразу понял, что ушли они с Елькой совсем недалеко. Вон его, Митин, дом светится окнами в сотне метров. Вон, под боком, Елькина Усадьба. А в промежутке среди девятиэтажек знакомо мерцает желто-красная реклама страховой компании «Сириус» (где работает мама)…
— Садись, — шепнул Елька и потянул Митю за футболку. Тот покачнулся, сел на что-то неровное. Кажется, это была глыба спекшихся кирпичей. Митя подышал на поцарапанные ладони, глянул вверх.
Большие звезды были похожи на мохнатых шмелей. Казалось даже, что они тихонько жужжат (хотя это гудел, конечно, тысячами отдаленных моторов и генераторов город). Снизу подымались пушистые пласты воздуха. Вперемешку — нагретые и прохладные. Поэтому звезды вздрагивали и шевелились.
Елька приткнулся рядом и молчал. Митя ощутил его колючее плечо. Не было теперь у Мити ни страха, ни досады. Было… да, хорошо. И, кажется, Митя понял, почему здесь у Ельки любимое место. Не у маленького акробата и клоуна Ельки, а вот у этого — тихого, с непонятной тайной.
Чтобы начать разговор, Митя сказал:
— Сколько тут живу, а не знал, что рядом такие джунгли.
— Ага… — И Елька повозился у Мити под боком.
— Ну… ты давай. Говори, зачем позвал-то?
— Ага… Мить, ты можешь поменять мне мои деньги?
— Как поменять?
— Мне надо, чтобы сто рублей одной бумажкой…
— Ты ненормальный, да? Ты меня за этим сюда волок?
— Нет, я нормальный. Просто мне очень надо… — И Елька зябко вздрогнул (уж не всхлипнул ли?).
Митя сказал осторожно:
— Посуди сам: откуда у меня с собой сто рублей? Тем более одной бумажкой. Ты же помнишь, крупнее десяток нам не давали. Да и тех уже нет, отдал родителям, потому что дома ни гроша…
— Вот и я хотел отдать, — прошептал Елька. — Маме Тане. Только надо обязательно одной деньгой. Такой, как я у нее… стащил.
Митя, кажется, присвистнул. Не нарочно. И съежился от неловкости. А Елька — опять шепотом:
— Я хотел сам обменять, подошел к одной тетке, что на улице помидорами торгует, попросил… А она: «Где столько набрал! Жулье паршивое! В милицию тебя!» Ну, я и бегом от нее… А потом подумал про тебя. Подумал: может, ты поможешь…
«И затеял этот дурацкий ночной поход!» Опять заныли ободранные ладони и ушибленный подбородок. Снова толкнулась досада на этого дурака. Но лишь на миг. Потому что почти сразу — догадка. Дело же не только в сотенной бумажке. Главное для Ельки — признание.
