Ростислав Кинжалов - Воин из Киригуа
Шбаламке присел около него на корточки, на мгновение зажмурился от боли в руке.
— А я возвращался из Тукульха в Ололтун, и они схватили меня на дороге. Одного я успел уложить, но потом мне сильно повредили руку. — Он понизил голос и продолжал значительно: — Как только об этом нападении узнают в Ололтуне, вдогонку будет послан большой отряд, и нас отобьют. Я уверен, что еще до захода солнца мы будем дома!
Хун-Ахау не отвечал. Новая надежда, вспыхнувшая в нем после слов молодого воина, заставила его вспомнить и другое: а что он найдет дома, если их освободит отряд из Ололтуна? Живы ли мать и младшие брат и сестра, уцелел ли от пожара их дом, чем они будут питаться? И глубокая тоска об отце, о родных нахлынула на него. Неужели он никогда их больше не увидит? Отец поручил ему заботиться о матери, а как он выполняет приказание? Может быть, не нужно было бросаться в гущу сражения? Зачем, зачем он не послушался отца!
Шбаламке увидел по лицу юноши, что тот что-то не договаривает, что он думает о чем-то более горьком, чем плен. Воин встал и на прощание кинул:
— Помни, что я здесь и всегда помогу тебе, если смогу! А о нашей ссоре забудь, мы оба были неправы!
Хун-Ахау благодарно кивнул ему головой; он по-прежнему еще не мог произнести ни одного слова. Проводив взглядом медленно удалявшегося Шбаламке, он уткнулся лицом в землю, чтобы не видеть довольных и веселых лиц вражеских воинов. Родной, бесконечно знакомый запах земли немного успокоил юношу.
Через час был дан приказ отправляться, но перед тем как выступить, все пленные были поделены предводителем на две большие группы. Начальник отряда медленно переходил от одного пленника к другому, тщательно рассматривая каждого, а иной раз и щупая мускулы. Более молодых и крепких он отгонял направо, пожилых и слабосильных — влево. При виде Хун-Ахау он одобрительно прищелкнул языком и, не раздумывая, направил его в правую группу. Шбаламке, которому кто-то из пленных уже успел привязать на раненую руку примочку из пережеванной лечебной травы, предводитель первоначально хотел отправить в левую группу. Но молодой воин, дерзко смотря в упор на начальника, громко произнес несколько бранных слов. Лицо предводителя потемнело; он обрушил на спину Шбаламке страшный удар бичом, рассекший кожу, а затем приказал присоединить строптивца к правой группе. Шбаламке оказался рядом с Хун-Ахау.
— Вот мы и вместе, — шепнул ом, — раз я с тобой, то все будет хорошо. Ты видел, как я отделал этого жирного пожирателя лепешек, воображающего себя воином?
Хотя, по мнению Хун-Ахау, «отделали» скорее Шбаламке, он, чтобы не огорчать нового друга, утвердительно кивнул головой.
После того как пленные были поделены, левой группе приказали взять весь груз. Хун-Ахау с невольным состраданием смотрел, как почти не отдохнувшие люди взваливали на себя огромные тюки и, сгибаясь под их тяжестью, выстраивались в длинную цепь. Прозвучали отрывистые слова приказа, и караван тронулся. Во главе его, как и прежде, шел начальник отряда со своим окружением; через каждые десять человек носильщиков шел вооруженный воин.
Правая группа, состоявшая приблизительно из шестидесяти человек, не имела почти никакого груза, кроме нескольких тюков со съестными припасами. Проводив взглядом удалявшийся отряд, предводитель оставшихся воинов тоже дал знак к отправлению. Это был уже пожилой, но мускулистый и еще крепкий для своих лет человек; многочисленные шрамы, видневшиеся на его теле, и выбитый левый глаз показывали, что он пережил на своем веку немало сражений. Угрюмое, свирепое выражение его лица не сулило пленным ничего хорошего.
Тюки были навьючены на первых в цепи; остальные люди шли ничем не нагруженные. Воины — с этим отрядом их осталось всего двадцать — двигались, как и прежде, по бокам, но одноглазый начальник не возглавлял процессию, а, наоборот, замыкал ее. Движение отряда было быстрым, шли «оленьим» шагом, и воины покалывали кончиками копья медливших.
— Куда же нас ведут? — спросил шепотом Хун-Ахау Шбаламке, шедшего перед ним.
Шбаламке обернулся:
— Не знаю! Но раз идем без груза — значит, не в их селение — туда отправился другой отряд. По-видимому, нас намереваются продать как рабов!
Подскочивший воин сильно ударил Шбаламке тупым концом копья в бок, выругался, приказал замолчать.
Рабы! Секунду тому назад Хун-Ахау казалось, что ничего хуже того, что произошло с ним, не может быть. Но при этих словах он почувствовал, что все его тело покрылось гусиной кожей, а сердце противно провалилось куда-то вниз. Он будет рабом. Рабом! Голод, побои, издевательства — и так всю жизнь! Отец говорил ему, что он станет воином, таково предсказание. Нет, он стал рабом! Его кости сгниют где-нибудь далеко от родного селения, никем не оплаканные, а может быть, и не зарытые в землю. Ему суждено стать рабом! Чего же стоят все предсказания жрецов? Разве его отец не молился усердно и долго и утром, и днем, и вечером? Разве он не просил у богов счастья и благополучия для своей семьи? Разве он не приносил им жертв, больших и малых? Так за что же боги оказались такими немилостивыми к нему, к его семье, к его селению? Нет, мысленно решил юноша, до конца дня все должно измениться: или их освободят и он, вернувшись домой, найдет мать невредимой, а отца — только раненым, или пусть могучий Одноногий нашлет страшный ураган, от которого погибнет и сам он, Хун-Ахау, и его жестокие враги! Чудо должно произойти!
Обуреваемый этими мыслями, Хун-Ахау машинально шагал, не замечая ни времени, ни расстояния. Солнце уже начало склоняться к западу, и его лучи постепенно становились менее жгучими. Отряд давно уже покинул большую дорогу и в полном молчании медленно пробирался по узкой, извилистой тропинке, вившейся между могучими деревьями. Местность казалась пустынной: нигде не было видно ни полей, ни подготовленных к огню участков, ни построек. Тишину леса иногда нарушали лишь резкие крики птиц да шорох напуганного людьми какого-нибудь зверька, опрометью бросавшегося и сторону.
За полчаса до захода солнца отряд остановился на ночлег у маленького ручейка, вытекавшего из груды камней. Измученные люди наконец-то смогли утолить невыносимую жажду. Никаких разговоров между пленниками не было: думы о потерянных близких, страх за свое будущее сковали уста самых речистых. У Шбаламке сильно разболелась рука, и он устроился около самых камней, то и дело зачерпывая пригоршней прохладную воду и освежая ею воспалившуюся рану.
После питья пленным дали немного поесть, согнали всех вместе и приказали спать. У разведенного костра устроились сторожевые — пять человек; остальные воины и предводитель, расположившись вокруг пленных, скоро захрапели.
Хун-Ахау лежал на спине, глядя на постепенно появлявшиеся в темном ночном небе звезды. Впервые в своей жизни он не мог заснуть. Только теперь, в тишине, юноша осознал полностью все горе, обрушившееся на него в этот день.
Еще сегодня утром он радостно думал о празднике своего совершеннолетия, рядом с ним был его отец, они торопились к матери… Судорога сжала горло, стало трудно дышать. А теперь он раб, которого ведут на продажу; Хун-Ахау уже не сомневался в этом. «Участь раба — горькая участь!» — вспомнил он поговорку. Юноша уже отчетливо сознавал, что все происшедшее случилось в действительности. Но где же помощь богов, которых он молил весь этот длинный день? Воины из Ололтуна, вопреки утверждениям Шбаламке, не освободили их; он, Хун-Ахау, не проснулся у себя в хижине, как он просил! Одноногий не послал урагана… Горечь, обида и негодование наполнили его душу.
По-прежнему сияло звездами ночное небо, и ни одна молния не обрушилась с него на Хун-Ахау. Темный гнев нарастал в груди Хун-Ахау: против ворвавшихся в его селение подлых грабителей, против правителя Ололтуна, не защитившего своих подданных, против жестоких богов…
В этот день кончилось детство Хун-Ахау. Он стал мужчиной.
Глава пятая
ВОДЫ УСУМАСИНТЫ
Дни плача,
Дни злых дел…
Нет доброты, повсюду
Только злоба, плач и стоны!
Несколько больших плоскодонных лодок, набитых людьми, медленно продвигались против течения. На носу, по бокам и им корме каждой стояли люди с длинными шестами и, упираясь ими в дно, с силой толкали суденышко вперед. Не спеша мимо лодок проплывали берега, то покрытые могучими деревьями, то выбрасывавшие далеко в воду длинные языки песчаных отмелей. Солнце весело играло на воде бесчисленными бликами; где-то в глубине леса радостными голосами перекликались птицы.
На дне одной из лодок лежали со связанными ногами Хун-Ахау и Шбаламке. Солнце било им прямо в глаза, ноги занемели, рты сводило от сухости. Запах влажного дерева, шедший от лодки, и неумолчный плеск волн о ее борт усиливали жажду. Еще тяжелее было видеть, как то один, то другой из сидевших в лодке наклонялся и, зачерпывая пригоршнями, пил прозрачную воду. С тоской оба пленника ждали остановки или внезапно налетавшего порой ливня, чтобы хоть немного освежиться.
