Анатолий Рыбаков - Каникулы Кроша
— Не пойму: дурак ты или умный?
— Если мы будем обзывать друг друга дураками…
— Зачем ты ходишь к Веэну? — неожиданно спросил Костя.
— А ты зачем?
— Мне деньги нужны.
— Зачем тебе деньги?
— Для жилищного кооператива.
— У тебя квартиры нет?
— Это отчима квартира.
Я растерянно пробормотал:
— Ты разве знаешь, что у тебя отчим?
— Знаю.
— Кто-то мне говорил, что они скрывают это от тебя.
— Да.
— Они скрывают от тебя, а ты от них? Зачем?
— Объявлю ему, что он мне не отец?!
— Отец у человека — тот, кто его воспитал. Разве обманывать друг друга лучше?
У Кости сделалось такое лицо, что мне стало как-то не по себе.
— А твоего мнения никто не спрашивает! Понял?
— Понял.
А что я мог ответить? Ведь я бестактно вмешался в его личную жизнь.
— Вот и помолчи. — Костя лег опять ничком на траву.
Он сгрубил, а мне было его жаль. В сущности, он благородный парень: не хочет огорчать своих родителей — скрывает от них, что знает правду о своем родном отце. Замкнутый, грубый, но благородный человек, какой-то одинокий, чересчур «сам по себе», жертва собственного характера — вот кто он такой! Когда человек — жертва обстоятельств, тут ничего не поделаешь, обстоятельства могут быть черт знает какие, например, человек попал под машину и стал калекой, тут уж все — так калекой и останешься. Но жертва собственного характера? Неужели так трудно переменить характер? Поговорил бы откровенно с матерью, с отчимом, тайна перестала бы тяготеть над ними, исчезла бы надобность жить отдельно и собирать деньги на кооператив.
Костя вынул из кармана нэцкэ. Девочка с куклой. Выражение лица у девочки было такое, как будто она потеряла что-то очень дорогое. Это огорченное выражение было удивительно детским и точным.
Я кивнул в сторону мотеля:
— Там взял?
— Там.
— Красивая вещь… Но почему все нэцкэ такие грустные?
— Тебе бы только веселиться, — сказал Костя.
10
Я люблю подъезжать к Москве, возвращаясь из дальней поездки, — какое-то меня охватывает особенное чувство. Когда я возвращаюсь из ближней поездки, меня охватывает такое же чувство.
Из окна вагона Москва кажется незнакомой, неподвижной; пытаешься разглядеть какую-нибудь улицу, площадь, но нет ни улиц, ни площадей — одно бесформенное нагромождение зданий. Тем приятнее, выйдя из вокзала, сразу узнать и площадь, и улицы, увидеть машины, спешащих людей, почувствовать движение и запахи Москвы. Ты уверен, что все изменилось, а на самом деле ничего не изменилось. Та же улица, и дома на ней, и магазины, и асфальт двора, ребятишки на песке, пустые ящики у задних дверей магазина спортивных товаров, фонтан и лифтерши у подъездов. Никто и не заметил твоего отсутствия, смотрят так, будто ты и не уезжал вовсе. Москва-громадина принимает тебя как песчинку.
В магазине спортивных товаров был обеденный перерыв, продавщицы грелись на солнышке, пили ряженку — в нашем доме молочный магазин. Есть еще булочная и домовая кухня. Питаться можно.
Зоя из отдела спортивной обуви сидела возле подъезда и тоже пила ряженку. Я подсел. Странно, что нет Шмакова Петра. Во время обеденного перерыва он всегда околачивается во дворе. На этот раз его не было, и я уселся на скамейке возле Зои.
В магазине Зоя не улыбается, а во дворе улыбается. Улыбка сонная, глаза сонные, сама полная, медлительная. Только улыбка ее обращена ко всем без различия, и кое-кто может эту улыбку неправильно истолковать. Женщине надо хорошенько подумать, прежде чем улыбаться.
Продавщицы пили ряженку, дурачились, болтали с шоферами. У нас во дворе много шоферов. Тут же отираются слесари и монтеры с телефонной станции, пытаются заговорить с Зоей, хотя и видят, что я сижу рядом. Думают, что Зоя улыбается им, не понимают, что она просто так улыбается.
Откровенно говоря, я не знаю, о чем разговаривать с Зоей, — Шмаков Петр знает, а я нет. Шмаков может разговаривать с любой девчонкой. Но если потом вспомнить, о чем он разговаривал, то ничего не вспомнишь: междометия какие-то, совсем бессмысленные. А девчонки смеются и реагируют. Смысла никакого нет, а им нравится. Я стараюсь говорить со смыслом, и девчонкам это не нравится; они не смеются и не реагируют, таращат глаза, будто я несу бог весть какую чепуху.
Наконец мне пришла в голову счастливая мысль.
— Сколько стоит подвесной моторчик к лодке?
— Это не в моем отделе, — улыбаясь, ответила Зоя, — спроси у Светланы.
— Говорят, вы должны получить новые мотороллеры?
— И это не в моем отделе, — улыбалась Зоя, — спроси у Раи.
Я просто не знал, о чем с ней говорить. Черт ее знает, чем она интересуется?!
— Где ты живешь?
— На Таганке, в Товарищеском переулке.
— Далеко.
— Далеко.
— Братья-сестры есть?
— Три брата.
— Старше, младше?
— Старше.
— Ты самая младшая?
— Младшая.
— Где они работают?
— На заводе «Серп и молот».
— У меня тоже есть брат, только двоюродный, живет в Корюкове.
— Хорошо, — улыбнулась Зоя.
Во двор въехала «Волга» и остановилась у подъезда. Из нее вышел Веэн в сером костюме, белой рубашке, спортивный, похожий на английского лорда, какими их рисуют на рекламных картинках американских автомобильных фирм. Машина его так и сияла на солнце. Появление Веэна произвело сильное впечатление на продавщиц магазина спортивных товаров.
Потом, анализируя свое поведение, я понял, что вел себя мелко, даже подловато. Но в ту минуту я этого не осознавал. Когда Веэн вышел из машины и оказался в центре внимания, мне захотелось быть причастным к эффекту, который он произвел, к блеску его машины и общему лордскому виду. Такое мелкое и тщеславное чувство во мне шевельнулось. Захотелось порисоваться перед Зоей, похвастаться Своим знакомством. И я по-приятельски кивнул головой Веэну, улыбнулся: привет, мол, дружище, здорово!
— Ах, Крош, здравствуй!
Веэн смотрел на Зою.
— Познакомьтесь, это Зоя.
Веэн улыбнулся ей ослепительной улыбкой.
— Очень рад, — помахал нам ручкой и скрылся в подъезде.
— Мой хороший знакомый, — сказал я небрежно, — искусствовед и антиквар.
— Интересный мужчина.
Эта реплика меня озадачила. Какой он для нее мужчина? Он ей в отцы годится.
— Красивый костюм.
Это — другое дело. Костюм действительно красивый. Женщины чувствительны к одежде, и замечание Зои вполне естественно.
— Хорошо иметь свою машину, — сказала Зоя улыбаясь.
Я не успел изложить свои взгляды по вопросу о собственных машинах — обеденный перерыв в магазине кончился.
Вечером мне позвонил Игорь:
— Старик, едем завтра на машинах за город. Можешь взять свою девушку.
— Какую девушку?
— Зоеньку.
Он уже знает ее имя. Впрочем, Игорь тоже отирается в магазине спорттоваров.
— Она не моя девушка.
— Старик, будь мужчиной.
Конечно, я могу пригласить Зою. Но тайком от Шмакова Петра?
— Я поеду один.
— Дело твое. По пятерке с носа.
— У меня нет пятерки.
— Старик, надо достать.
— Негде.
— Ладно, что-нибудь придумаем. Только с отдачей.
— Какой разговор!
…Мы выехали на двух машинах, на «Волге» Веэна и на «Москвиче» Игоря, вернее, брата Игоря. И хотя каждый раз Игорь делает вид, что это его машина, я знаю, сколько унижений ему стоит ее выпросить.
На «Волге» ехали Веэн, Нора, я и Зоя. На «Москвиче» Игорь, Костя, Светлана и Рая — подруги Зои, тоже девушки из магазина спортивных товаров. Девушек пригласил Игорь.
— Старик, по спецзаказу, — подмигнул он мне.
Сначала я растерялся, увидев Зою, потом обрадовался. Если бы я сам ее пригласил, то совершил бы предательство по отношению к Шмакову Петру, а раз оказался с ней в одной компании случайно, то не совершил. Тут уж кому как повезет. И без девушки я бы в этой компании имел глупый вид.
Мы взяли с собой массу вещей: палатку, спальные мешки, надувные подушки, газовую плитку с баллончиками, термосы с кофе и чаем, шампуры для жарения шашлыка и сами шашлыки — полуфабрикаты в громадной кастрюле, залитые уксусом и обложенные кружками лука. Набили машины так, что нам с Зоей пришлось сидеть, прижавшись друг к другу. И Зоя не отодвигалась от меня, иногда оборачивалась, смотрела мне прямо в глаза и молча улыбалась.
О Шмакове Петре я не думал. При чем тут Шмаков Петр? Отираться у прилавка может всякий, это еще ничего не доказывает. Если бы он нравился Зое, она бы с нами не поехала. Она знать не хочет никакого Шмакова Петра, даже не думает о нем. Я положил свою руку рядом с ее рукой, и она не забрала своей руки, дожидалась, когда я возьму ее руку в свою, такая у нее была покорная, мягкая рука. И при мысли о том, что я могу пожать ее руку, могу даже поцеловать ее и она это позволит, меня охватило такое победное, торжествующее чувство, какого я еще никогда в жизни не испытывал… Никому не позволит, а мне позволит, только мне одному. Я гордился и упивался этим, все во мне ликовало; я представлял себе темный лес, мы стоим с Зоей под деревом, никого нет, и мы одни… Когда Зоя оборачивалась ко мне и улыбалась, мне казалось, что она думает о том же, о чем думаю я… И хотя из-за свертков и пакетов мне было не слишком удобно сидеть, я боялся пошевелиться, чтобы Зоя не подумала, что я отодвигаюсь от нее.
