Евгений Астахов - Ботфорты капитана Штормштиля
— Самый горячий и самый холодный, — сказал он, ставя все на стол. — Тридцать шесть рублей. Кушайте на
на здоровье.
«Тридцать шесть! — ужаснулся Т ошка. — А где мы возьмем такие деньги?»
Но Бобоська уже протягивал официанту червонцы. Тот спрятал их в большой потертый бумажник и, шевеля усами, направился на другой конец веранды.
Вино было терпковато-сладкое и очень холодное. Оно вязало рот ударяло в голову крепким виноградным духом. Тошка отпил немного и поставил стакан на клеенку.
— Ну, как там они? — спросил Бобоська, разрезая пенерли. — Ты не забыл подарить пудру?
— Нет, что ты! Я все положил перед дверью, а сам следил с площадки четвертого этажа.
— Взяла?
— Да. Прочитала записку, улыбнулась. Потом постояла, постояла и зашла обратно в квартиру.
— А в записке ты написал, что и от меня тоже?
— Конечно.
— Сам-то ты что подарил?
Тошка замялся.
— Да так, пустячок один... Случайно подвернулся.
Бобоська молча покрутил свой стакан.
— Чего не пьешь? — спросил он.
— Не хочется.
— Привыкай, олан! — сказал Бобоська голосом боцмана Ерго. — Моряк должен пить вино. Я вот еще с годик покантуюсь у Скорпиона, а потом подамся на какую-нибудь посудину, которая ходит в загранку. У хромого боцмана до черта знакомых, он поможет мне устроиться. Как ты думаешь, поможет?
— Конечно поможет. Он добрый.
— Уйду я в плавание. Куда-нибудь далеко. В Южную Америку или к Новой Зеландии. И буду присылать тебе письма. С красивыми марками.
— Я тоже ушел бы с тобой в плаванье... Только мне еще сам понимаешь, четырнадцати даже нет.
Бобоська снова покрутил свой стакан темными от краски пальцами. Потом посмотрел куда-то в угол веранды и ответил:
— Чего тебе уходить? У тебя вон отец с матерью и, опять-таки, школа. Тебе уходить ни к чему...
В мастерскую они возвращались, когда на размякшие от жары тротуары уже ложились длинные синие тени.
— Сейчас Скорпион опять погонит меня со свертками. Последние три дня у нас работы по горло. А потом целую неделю загорать будем. — Бобоська подпрыгнул, сорвал серебристый изогнутый лист эвкалипта. Помял его пальцами, понюхал. — Пахнет хорошо, а комары боятся. Знаешь почему?
— Нет.
— И я не знаю. Надо Сушеного спросить. Этот все знает. А уж если чего и не знает, так соврет в момент.
— Уходил бы ты от них, Бобоська.
— Вот паспорт получу — и ходу. А пока малость побегаю по адресам. Скорпион не жадный — то тридцатку сунет, то червонец. Премиальные, говорит. И еще тетке платит. Успею уйти.
— А школа?
— Что школа? Все равно я через год в плаванье подамся...
На пороге мастерской стоял Сушеный Логарифм в длинном сатиновом халате и в галошах на босу ногу. Счетная линовка торчала из нагрудного кармана. Он посмотрел на ребят тусклыми, как у дохлой кефали, глазами и сказал, словно веслом в уключине проскрипел:
— Ты опять шлялся с кем не надо? Серапион тебя как инструктировал? Ты разносчик материальных ценностей. И нечего авару со всего города за собой таскать.
— Он не авара, — заступился за Тошку Бобоська. — У него отец главным бухгалтером работает.
— Послушай, мальчик, — скрипнул Сушеный Логарифм, поворачиваясь к Тошке. — Если ты еще раз покажешься возле нашей лаборатории, я тебя такой красочкой обрызгаю, что ни одна химчистка не выведет. И папаша твой, главный бухгалтер, за испорченный костюмчик тебя ремешком, ремешком. Вот так. А ты, Бобоська, о премиальных забудь, до конца месяца, по крайней мере.
После этого Тошка не ходил больше в мастерскую на Турецкий базар. Зачем же лишать друга премиальных, отвле кать его от серьезных, взрослых дел?
До начала занятий оставалось еще целых две недели, Тошка почувствовал себя ужасно одиноким и даже перестал
ловить рыбу в Старой Гавани. Он уходил теперь с утра на волнорез, ложился на еще не успевшие согреться бетонные
блоки и смотрел в теплое, бесконечное небо.
«Был бы у меня друг, — думал Тошка. — Сильный и все на свете понимающий. Чтоб был он взрослым и смелым, и лучше всего моряком. Но чтобы у него всегда находилось время для задушевного разговора со мной. Разговора с глазу на глаз, по-мужски откровенного и прямого. Чтобы от этого человека не было никаких секретов... Вот Бобоська. Он друг, конечно. И он почти как взрослый и почти моряк. Но все-таки это не то. Почему? Не знаю...»
Тошка чувствовал — Бобоське плохо. Несмотря на то, что он ходит в закусочную есть пенерли и пить «изабеллу» и получает от Скорпиона премиальные. Ему все равно плохо, а он, Тошка, не знает, как можно помочь товарищу. Спросить отца или маму? Но мама обязательно скажет:
«Ах, опять эти уличные дружки! Босяк твой Бобоська!»
А что если Е го? Но у того и без Бобоськи хватает забот в Старой гавани. И к тому же боцман, конечно, повторит свою неизменную фразу:
— Пусть он уйдет от этого Серапиона. Плохой человек Серапион Изиашвили — я его давно знаю...
А уйти нельзя. Тетка б удет кричать и жаловаться, что у нее не хватает на жизнь...
Вот если б Женщина с Грустными Глазами... Она, вероятно, сумела бы во всем разобраться. Она ведь спецкор...
Тошка лежал на спине и смотрел в небо. Неторопливые облака лениво брели по нему, цепляясь друг за друга. Мимо волнореза прошли фелюги — парусные суденышки с высокими бортами. Впереди — большая и черная. Косой парус, как воронье крыло. Она шла легко и бесшумно, зарываясь в невысокую зыбь острым хищным носом. Тошка знал, что фелюги ведут в пограничных водах лов тунца по специальным разрешениям. Об этом ему рассказывал Ерго.
— А как называются эти фелюги? — спрашива Тошка. — На борту что-то написано не по-нашему.
— Жулики они называются, — сердито отвечал боцман. — Особенно тот, черный. Если человек честный, свою лодку в черный цвет незачем красить.
Но Тошка любил определенность. Просто «жулики» его не устраивали. И он прозвал фелюгу «Черной пантерой». Двум другим названия никак не придумывались, и они ходил до поры до времени просто в «морских жуликах» .
Прикрыв глаза ладонью, как козырьком, Тошка смотрел на «Черную пантеру». Ловко накренившись, она прошла мимо волнореза, обогнула его и взяла курс на Нижний мыс.
Рулевой в закатанных по колено полосатых брюках закрепил румпель, свесил за борт ноги и закурил длинную трубку с тонким, как карандаш, чубуком.
Тошка снова стал смотреть на облака. Он все пытался представить себе этого самого друга, который сразу бы все понял, все объяснил, протянул бы сильные, загорелые руки и распутал без труда любой сложный узел.
И вдруг неожиданно на краю волнореза, там, где стояла мигалка, он увидел человека в зеленом бархатном камзоле, треуголке и в высоких кожаных ботфортах с серебряными пряжками. Незнакомец стоял, расставив ноги, заложив ладонь за широкий пояс, и весело смотрел на Тошку.
— Здорово, старина! — крикнул человек хриплым от соленого ветра голосом. — Будем знакомы, меня зовут капитан Штормштиль...
Глава 5. Капитан Штормштиль и его юнга Клотик
Облака плыли по небу одно за другим. Они не спеша спускались к горизонту и ложились на воду, словно насухо сбитые яичные белки на голубую тарелку. Далекий пароход тащил за собой лохматые струйки дыма. Тошка лежал на жестком бетонном блоке и слушал, как шуршит, катая гальку, мелкая веселая волна.
«А здорово я придумал — капитан Штормштиль. Это, конечно, бывалый морской волк, который прошел через все океаны, побывал у Огненной Земли и в проливе Беринга, на Мадагаскаре и в Саргассовом море. Он все видел и ничего не боится. У него крепкая рука верного друга, и белые зубы, и курчавая борода под твердым, выступающим вперед подбородком...»
Тошка закрыл глаза. И сразу же по бетону волнореза простучали тяжелые кожаные ботфорты.
— Привет вам, капитан! — сказал Тошка. — Как прошло плаванье?
— Отлично, старина! Надо сказать, мой бродяга клипер имеет отменный ход. При хорошем ветре он без труда обставит кого угодно.
— Я это сразу приметил, капитан. Вы еще были в пяти кабельтовых от берега, когда я сказал себе: эге, черт побери,
этот клипер может потягаться с самой «Катти Сарк»*, А как, кстати, назьшается ваш корабль, капитан?
— «Фантазия», старина. По моему, это неплохое слово, как ты думаешь?
— Конечно. Просто великолепное! Большой ли экипаж у «Фантазии»?
— О нет. Всего лишь двое. Я и мой верный юнга. Этого вполне достаточно.
— Юнга?
— Ну да. Вон он стоит на спардеке и чистит мои пистолеты.
Тошка покрепче зажмурил глаза, и тут же у волнореза закачался легкий трехмачтовый клипер с острыми, изящными обводами, с палубой из темного дуба, с парусами, аккуратно собранными и уложенными вокруг рей, широких, как объятия друга.
На спардеке стоял юнга в фуфайке и замшевых штанах, заправленных в голенища ботфорт. Засучив рукава, он лихо чистил длинноствольные тяжелые пистолеты. У юнги были тонкие волосы цвета золотистой соломы и голубые глаза. А ресницы прямые и черные.
