Борис Бондаренко - Потерянное мной
– Откровенно говоря, мне и думать о ней не хочется – я давно уже забыла о ней, а начинаю вспоминать – приходит в голову почему-то только одно плохое. Сейчас вот очень хорошо помню, как она несколько раз пыталась запретить мне учиться, как я голодала два года... Отлично помню, что она говорила мне тогда, что я отвечала ей, а вот какая она была тогда – совсем не помню. Понимаешь, лицо ее не могу вспомнить... – Вот тут Ольга говорила правду – лицо матери вспомнить ей действительно никак не удавалось. – У меня даже фотографии ее нет... Ну, да будет об этом. Давай-ка пить кофе. Ты, наверно, проголодался? Я сейчас что-нибудь приготовлю тебе...
Ольга говорила – и думала: «Господи, какой же ты... Останови меня, скажи какое-нибудь живое человеческое слово, попытайся понять меня...» Но Юрий с каким-то растерянным удивлением отвел взгляд и пробормотал:
– Да нет, я не голоден...
Наверно, он принял ее спокойствие за чистую монету, и ее слова показались ему очень странными – ведь нельзя быть такой спокойной и равнодушной, если где-то далеко умирает мать, надо думать о ней – и вдруг эта неуместная улыбка и прозаическое: «Я сейчас что-нибудь приготовлю тебе...»
И Ольга отвернулась, вздохнула. «Эх, Юра, Юрочка, неужели жизнь за все твои годы ни разу как следует не ударила тебя? Хотя за что тебя бить...»
Он еще почти час просидел у нее – Ольга была спокойна и молчалива, изредка поглядывала на него, видела его растерянность и недоумение и, наконец, спросила:
– Что смотришь так... по-ученически? Не знаешь, как вести себя?
Он только покачал головой, явно не зная, что ответить, и Ольга вздохнула:
– А никак не надо вести себя... Вот думаю: ехать мне или не ехать?
Зачем она говорила это? Ведь с первых же минут, как прочла письмо Коли, Ольга знала, что поедет... Но сейчас, заметив нескрываемую растерянность Юрия, она с раздражением спросила:
– Ведь надо ехать, а?
– Надо, – сказал Юрий.
– Надо? – Ольга подняла брови. – А почему, собственно, надо? Почему ты считаешь, что надо ехать?
Кажется, он едва удержался, чтобы не пожать плечами, – ответ, конечно, представлялся ему само собой разумеющимся.
– Ну? – Ольга прямо смотрела на него немигающими глазами.
– Не знаю, – тихо сказал Юрий. – Просто думаю, что ехать надо, несмотря на всякие «но»...
– Да какие тут могут быть «но»? – вспылила Ольга. – Юра, ты только вдумайся, о чем я говорю. Ведь мать умирает, понимаешь, мать! А я говорю, что мне не хочется ехать туда, а ты... Послушай, – Ольга снова стала спокойной, – а если бы я и в самом деле не поехала, ты очень удивился бы? Ну, скажи честно?
Юрий молчал, не глядя на нее. И ей почему-то стало жаль его. Она сказала:
– Ты иди, мне надо подумать...
Прощаясь, она чуть было не сказала ему:
– А ведь мне действительно очень не хочется ехать туда...
Наконец-то кончилась эта невыносимо длинная и утомительная дорога, и вот – шла Ольга по тем же улицам Селиванова, по которым уходила отсюда девять лет назад, и так же грязно и уныло было кругом, и даже дождь, кажется, был точно такой же, как тогда – мелкий, холодный, настоящий осенний дождь, хотя и была сейчас весна... И все, все остальное было точно таким же, и на какое-то мгновение у нее мелькнула сумасшедшая мысль – да точно ли сейчас шестьдесят первый год, а не пятьдесят второй? Но год был шестьдесят первый. Просто время, наверно, забыло заглянуть сюда. Время только ослабило память жителей этого городка – никто не узнавал ее, хотя Ольга узнавала многих... Неужели так сильно изменилась она?
Около школы Ольга постояла несколько минут, пытаясь вспомнить – всегда ли она была такой маленькой, и невзрачной, или время так состарило и разрушило ее? В школе шли занятия – за мутными окнами шевелились какие-то неясные тени. Тот угол, где была комнатка тети Даши и где Ольга прожила два года, совсем осел, рама окна перекосилась и треснувшие стекла были подклеены бумагой. Окно было задернуто занавеской – значит, тетя Даша все еще живет там... А может быть, уже не тетя Даша, а кто-то другой? Наверно, из-под пола по-прежнему все время дует, а крыша совсем протекает – не похоже было, чтобы ее основательно чинили, тогда еще потолок всегда был сырой и темный, и после дождей штукатурка начинала обваливаться и падать на пол...
Ольга понимала, что надо зайти в школу, увидеться с учителями и тетей Дашей, и знала, как все будут рады ей, будут восхищаться, но время шло, а она все не решалась войти во двор, а когда зазвенел звонок и внутри что-то задвигалось, затопало, зашевелилось – она повернулась и быстро пошла прочь. «Потом, на обратном пути», – подумала она.
В деревню добралась, когда стало темнеть. Шофер ссадил Ольгу у развилки, и отсюда до дома надо было идти через всю деревню. Ольга шла по широкой улице, оглядывалась кругом – и опять было то же странное чувство, что ничего, совсем ничего не изменилось здесь за девять лет. А изменения были – тянулись по улице столбы с провисшими проводами, которых не было тогда, темнели впереди длинные низкие строения – должно быть, новая ферма, решила Ольга, – да и сама улица стала немного длиннее – появилось несколько новых домов. Пусто было на улице, редкие прохожие, попадавшиеся навстречу Ольге, не узнавали ее, окидывали любопытными взглядами и шли мимо, ни о чем не спрашивая. И дом – ее дом – как будто совсем не изменился, только крыша залатана в двух местах да ворота выкрашены заново.
Узнали ее не сразу. Первой неуверенно подошла Верочка, покраснела и опустила глаза. Ольга притянула ее к себе – Верочка неловко уткнулась куда-то под мышку ей, а Ольга крепко прижала к груди ее светловолосую голову, пахнущую дешевым мылом. Оглядела избу, увидела пустой стол, Колю, вставшего при ее появлении, потом – аккуратно прибранную кровать матери, и поняла, что мать умерла, и что-то вдруг остановилось в ней – и только потом она поняла, что плачет...
После первых неловких и бессвязных фраз, из которых Ольга узнала, что мать похоронили позавчера, а ее уже и не ждали, стали понемногу успокаиваться, присматривались друг к другу, говорили уже не так принужденно. Собрались ужинать – Верочка подавала на стол, а Коля отправился в сельпо. Ольга жадно вглядывалась в Верочку – хотелось знать, что скрывается за этим смущением и опущенными ресницами, действительно ли рады ей здесь? Верочка была тонкая и худенькая, смотрела все куда-то в сторону, а встречаясь глазами с Ольгой, краснела и опускала голову, и ничего нельзя было увидеть в ее взгляде.
– Ты что, шестой кончаешь? – спросила Ольга.
– Шестой, – тихо ответила Верочка, не поднимая.
– А учишься как?
– Хорошо... На четверки и пятерки.
– А чего больше?
– Пятерок, – сказала Верочка и наконец-то посмотрела на Ольгу, и опять покраснела, и снова начала вытирать вилки и ложки, и без того натертые до блеска, и стояла перед Ольгой словно виноватая ученица перед строгим учителем.
Вернулся Коля, поставил на стол пол-литра водки и бутылку яблочной настойки.
– Наверно, не очень хорошая, – неуверенно сказал он, крутя в руках бутылку с настойкой.
– Ничего, – улыбнулась Ольга, рассматривая Колю, – обойдемся как-нибудь... – И добавила: – Экий ты... большой...
– Да, – усмехнулся Коля, – ростом бог не обидел.
А был он не только высок, но и вообще очень крепок – широкоплечий, с большими и, видимо, очень сильными руками, и выглядел значительно старше своих девятнадцати лет. На Ольгу он смотрел спокойно, не выражая ни радости, ни неприязни, – и она с горечью подумала, что ему, кажется, все равно, приехала бы она или нет... Или все это только маска? Решить было трудно – Ольга почти ничего не знала о нем. Знала, что после окончания семилетки Коля два года работал в колхозе, потом – курсы трактористов, сейчас – в МТС и – что еще? Стоял перед нею незнакомый человек, ее брат, и как будто даже не хотел, чтобы о нем узнали побольше, – на вопросы отвечал коротко, да и сам, если и расспрашивал, то больше, кажется, из вежливости. Она заметила, что Коля рассматривает ее каким-то чересчур мужским взглядом, словно перед ним сидела не сестра, а просто посторонняя девушка, за которой при случае можно и приударить. И что-то вроде насмешливого осуждения мелькнуло в его глазах, когда он смотрел на ее накрашенные ногти и затем скользнул взглядом вниз, на открытые колени, и Ольга поймала себя на желании одернуть юбку и выпрямиться.
Разговор не получался. О матери, словно сговорившись, не упоминали, говорили больше о соседях, знакомых, Коля выкладывал новости, скопившиеся за эти годы, отвечал на ее вопросы. Не много же было новостей... А ведь девять лет прошло, девять лет... Верочка и вовсе молчала, поминутно вставала, шла к печке или в погреб. Коля незаметно выпил больше половины бутылки, но как будто совсем не опьянел. Наверно, часто выпивает, подумала Ольга. Сама она выпила только одну рюмку.
Сидели допоздна, иногда подолгу молчали, придумывая, что бы сказать еще, и спрашивали о чем-нибудь мелком и незначительном, а о главном по-прежнему не заговаривали.
