Елена Арсеньева - Большая книга ужасов 63 (сборник)
Я их терпеть не мог. Они были мои враги! Я их, честно, иногда ненавидел даже!
Но я не мог их бросить, не мог!
Поэтому я, завывая от боли, выворачивал свою кожу дальше и дальше, и серая шерсть все больше покрывала мое тело. Она была еще влажная, но высыхала и топорщилась на глазах.
Серая, жесткая, с белыми пятнами…
Эти пятна наводили на какие-то мысли… они что-то значили…
Но сейчас мне было не до того, чтобы думать. Я вертелся так, словно на меня напала стая ос! Я спешил! Надо было действовать!
И наконец я с рычанием, от которого аж горло заболело, выскочил из-под горки – и крапива полетела в разные стороны из-под моих лап.
Добежать не успею. Прыгать!
Я оттолкнулся задними лапами и прыгнул так, как и во сне человеческом мне не снилось!
Пашка уже спустился в яму и почти пролез под ветку, когда я всем весом свалился на нее.
Ветка хрустнула, но почему-то не сломалась, а рассыпалась в прах. Я упал на Пашку, Пашка заорал, девчонки завизжали:
– Волк! Волк!
Но Сашка прикрикнул на них:
– Дуры, какие тут волки, в парке?! Это собака!
Я сверкнул на них глазами. Не будь они такими тупицами, они бы знали, что у собак глаза не сверкают… Это признак волка!
Хотя мне было все равно, за кого они меня принимают и как сейчас называют. Главное – не Дохлым Тунцом!
Пусть бы только попробовали…
А впрочем, они про этого бедолагу Тунца и думать уже забыли. Сейчас они дружно орали на серо-белого пса (а может, волка?), который чуть не задавил черную хорошенькую кошечку.
Она еле-еле успела выскочить из ямы и со страшным шипением понеслась прочь.
Я – за ней.
Парк промелькнул в одно мгновение. Мы мчались по улице, люди шарахались от нас.
Наверное, видок у меня был еще тот! Пасть оскалена, шерсть дыбом, рычание так и рвется из горла!
А впереди меня то черная кошка летит, то ветер несет охапку сена, то палка переваливается, то клубок ниток катится, а то несколько кошек от меня несутся в разные стороны: черная, серая, белая, рыжая, полосатая, пятнистая – словно надеются, что я с дороги собьюсь и за какой-нибудь из них понесусь.
Но я-то точно знал, что она – черная! И не терял ее из виду.
Мы неслись как бешеные – с такой скоростью, что даже автомобили обгоняли, – но я не чувствовал никакой усталости. И даже не заметил, как мы вернулись по Студеной на Белинку, как промчались наискосок через парк Пушкина, миновали какие-то улицы со старыми домами, понеслись по трамвайным рельсам, откуда был поворот в Ветеринарный переулок, в котором, что самое смешное, находилась ветеринарная клиника, потом вдоль стены, сложенной из потемневшего замшелого кирпича и огораживающей старое кладбище, спустились к оврагу, вломились в заросли – и тут, над вонючим затхлым ручейком, берега которого были усыпаны пластиковыми бутылками и всякой гадостью, кошка вдруг вскочила на дерево, распласталась на длинной толстой ветке, свесив хвост и лапы, словно решила отдохнуть.
На самом деле она, конечно, ничуть не устала. Так же, как и я!
И вот я сидел под деревом, она смотрела на меня сверху, мерцала своими сказочными зелеными глазами, и я, кажется, слышал ее мысли:
«Я же говорила тебе, дурень: иди прочь, тебе тут не место! Говорила – пропадешь! Ну вот теперь и пеняй на себя! Думаешь, я за тебя заступлюсь? Даже не надейся!»
И тут я почувствовал чье-то затаенное дыхание за спиной.
Подскочил, обернулся…
Шуршала трава. По траве скользили змеи – несколько черных гадюк. По их следу спешили крысы – серые, с длинными голыми хвостами, тоже похожими на змей.
Какой-то тяжелый, гнетущий шум послышался в вышине.
Я задрал голову.
Откуда ни возьмись прилетела, неуклюже хлопая крыльями, большая ушастая сова: старая, выгоревше-черная, в серых пятнах, очень похожая не на живую птицу, а на какое-то заплесневелое музейное чучело. Она села на ветку рядом с кошкой, причем та осторожно подобралась, чтобы дать место сове.
Сова на нее даже не глянула: огромными черными глазами уставилась на меня. Разинула крючковатый клюв – и заухала, словно захохотала.
Если бы я оставался человеком, я бы ужасно удивился, что сова днем прилетела и пялится на меня. И что у нее не желтые, а черные глаза. И еще удивился бы, что кошка не кинулась на нее, а косится как бы со страхом.
Но я уже был не человеком… И сейчас вдруг сообразил, что шансов снова им стать у меня очень мало.
Если я этого хочу, мне надо бегом бежать! Со всех лап! Туда, где осталась моя одежда!
Влезу в нее, хотя бы верхнюю лапу в рукав суну, а нижнюю – в штанину, – и вернусь в прежний облик. Теперь я знал это совершенно точно. А пока не оденусь, оставаться мне то ли волком, то ли псом!
И только я об этом подумал, как сова плюхнулась сверху мне на спину – так внезапно, что я даже увернуться не успел. Да и не смог бы: змеи, которые только что таились в траве, кинулись ко мне и оплели мои лапы, словно веревками повязали! А сова вцепилась когтями в мой загривок и… и я почувствовал, что отрываюсь от земли, что сова тащит меня куда-то!
Я еще успел покоситься вниз, но кошки там уже не было: она со страшной скоростью вилась по земле клубком сухой травы, не отставая от совы, а за ней стремительно скользили крысы, вытянув хвосты.
Тут голова у меня ужасно закружилась, и я больше ничего не видел и не понимал.
История ЯрроСильва сбежала из бродячей стаи спустя два дня. Раньше никак не удавалось: ее стерегли и, чуть что, больно кусали.
Но вот собаки вволю наелись на помойке и, разморенные сытостью, уснули под окошком какого-то подвала, откуда шел теплый влажных воздух.
И Сильве удалось наконец вернуться домой.
Хозяева встретили ее без радости, но все же вымыли и накормили. Она долго, блаженно спала, даже не представляя, как теперь изменится ее жизнь.
И скоро эти перемены начались…
Хозяйка то и дело норовила пнуть ее своими острыми, всегда громко стучащими по полу ногами. Сильва предпочитала отсиживаться в своем углу. У хозяина искать защиты было бессмысленно. Он тоже изменился: не водил больше Сильву гулять, а темными утрами силком выпихивал ее из подъезда, и когда она, торопливо оправившись прямо у крыльца, дрожа от страха и непонятного стыда, скулила у двери, хозяин открывал далеко не сразу и всегда с выражением хмурого недовольства на лице.
Кормили ее теперь скудно и плохо, но привередничать не приходилось: ведь Сильва была уже не одна.
Именно в этом и дело! От нее ждали чистопородного потомства, за которое можно получить большие деньги. А она должна была принести каких-то дворняжек!
И вот Сильва ощенилась.
Дома никого не было. Она страшно устала, облизывая детенышей, и не заметила, как вернулись хозяева.
Хозяйка начала визжать и поскуливать, в голосе ее слышались нотки неутихающей ненависти, а хозяин проворно собрал щенят в пластиковый пакет и мигом выскочил за дверь – прежде чем измученная Сильва опомнилась. Она бросилась было следом, но ударилась мордой и грудью о захлопнувшуюся дверь.
Хозяин долго не возвращался, и все это время Сильва, истошно рыча, билась в дверь, а хозяйка продолжала скулить от страха, запершись в комнате и не смея выйти оттуда.
Хозяин вернулся, когда Сильва уже в кровь разбила морду; онемевшие лапы, ударяясь о дверь, не чувствовали боли. Едва хозяин вошел, Сильва проскользнула мимо него в дверь и бросилась вниз по лестнице.
Ненавистный запах хозяина, смешанный с милым и жалобным – родным, щенячьим, детским, – долго вел ее по обледенелым завьюженным улицам, пока возле тяжелой крышки, из-под которой поднимался пар, не остался только один из этих запахов…
Сильва скребла, скребла подтаявшую землю, потом забралась на горячую крышку и легла там, то обессиленно задремывая, то ожидающе раздувая ноздри. Иногда она вздергивала голову и выла на белесый огрызок луны.
Остаток зимы Сильва провела в городе: разыскивала на помойках объедки, попрошайничала возле столовых и магазинов. Она была гордой собакой, но это ее не унижало: большинство времени она проводила, лежа на той крышке.
Было тепло. Детей она давно не чуяла.
Когда потянуло из лесов робким запахом таяния снегов, Сильва ушла из этих гнусно пахнущих улиц. Она скиталась по чащобе, то подходя к редким жилищам людей, то уходя в колючие деревья и еще глубокие снега; изголодалась, отощала – и вот однажды ночью услышала незнакомый протяжный звук:
– У-у-уо-о-о!..
Вой ширился, рос, казалось, воет уже не дальний хор незнакомых голосов, а вся чащоба лесная: и горько пахнущие ели, и снег, и даже мерзлые звезды, и чернота неба, и сама ночь… И странно, так странно, как никогда в жизни, почувствовала себя Сильва. Что-то оживало в ней – что-то незнакомое, сокровенное, тайное, до сих пор даже от нее самой.
Стало жутко. Она вскочила. В вышине переливались звуки.
Сильва заметалась, взрывая лапами сугробы. Подпрыгнула, вытянувшись в струнку. Упала и некоторое время лежала плашмя, зажмурясь и тяжело дыша.
