Милош Кратохвил - Удивительные приключения Яна Корнела
Глава восьмая,
повествующая о том, как Ян Корнел почти одновременно лишился друга и руки и о том, как он вместе со своими товарищами покинул Эспаньолу
У бедняги Криштуфека дела день ото дня ухудшались. Всякий раз, вернувшись с охоты, я первым делом спешил навестить его. Мне часто приходило в голову, — как было бы хорошо, если бы Криштуфек вдруг встал на ноги и вышел бы сам мне навстречу. Ведь прежде приступы лихорадки чередовались у него с временами, когда он выглядел совершенно здоровым. Теперь же парень не вставал с постели и прямо-таки таял у нас на глазах.
Голландец уже не давал Криштуфеку лекарства. Когда я показал ему пустую посудину, он вместо того, чтобы налить туда нового лекарства, только махнул рукой и покачал головой. Я понял…
Как ни странно, Криштуфек постоянно находился теперь в сознании, однако вряд ли ему было легче от этого, — ведь в его присутствии нам приходилось сдерживать себя и внушать ему, что его вид явно улучшается, а здоровье поправляется. Криштуфек молча выслушивал нас и никогда не возражал. Но по его глазам было видно, что он и сам не хуже нас понимает свое положение. Казалось, такие уверения скорее утешали меня, чем его, — так заметно прояснилось его сознание.
Однажды вечером мне бросилась в глаза резкая перемена в состоянии больного — лихорадка исчезла, и его дыхание стало ровнее. Безумная надежда овладела мной, И Я полетел сначала к Жаку, а вместе с ним — к буканьеру-испанцу и от него втроем — к голландцу, которому я с помощью двух переводчиков передал радостную новость. К моему удивлению, голландец, наморщив лоб, быстро отбросил свою работу и поспешил со мной к Криштуфеку. Он даже не вошел в нашу пристройку. Оставшись на пороге и окинув взглядом Криштуфека, голландец сразу же повернулся назад и взял меня под руку. Когда мы снова очутились на дворе, солнце быстро угасало; голландец остановился, похлопал меня тяжелой рукой по плечу и поднял указательный палец к небу.
Даже теперь, после стольких лет, мне не хочется вспоминать о том, как в ту ночь Криштуфек скончался у меня на руках. В последние минуты он стал что-то рассказывать, но я никак не мог разобрать его слов, хотя и приложил свое ухо к самым губам умирающего. Я уловил из его шепота только одно слово: «Маркетка!» Даже в момент расставания с жизнью, когда его сердце еле-еле билось в груди, он думал только о ней, своей любимой.
Мы похоронили нашего друга под красивой молодой пальмой, нежные листья которой, вероятно, и до сих пор шумят над его могилой. Все последние заботы, связанные с похоронами, вплоть до погребения тела Криштуфека в могилу, взял на себя Селим. Он не позволил сделать это другим.
Лицо Жака словно окаменело, и в тот вечер он страшно напился. А обо мне нечего и говорить! Хотя я и не пролил ни одной слезинки, однако вместе с Криштуфеком я похоронил тогда частичку своего сердца.
Во время похорон буканьеры стояли неподалеку и, когда мы Криштуфека зарыли, они дали над могилой в честь парня мощный залп из своих ружей.
В последующие дни я не мог найти себе места и, за что бы ни брался, все валилось у меня из рук. Это послужило причиной такой беды, которая, по-видимому, оказалась самой большой в моей жизни.
Я, собственно, почти не задумывался над тем, что делаю, и в тот момент, когда сдирал шкуру с убитого днем кабана, нож нечаянно соскользнул и задел мне руку. Крови выбежало совсем немного, и я, не обратив никакого внимания на ранку, даже не промыл ее. На другой день моя рука начала ныть, но мне некогда было замечать такие мелочи. К вечеру она уже немного отекла и рана воспалилась. Я подержал руку в холодной воде, и она приятно освежила ее. Потом мне удалось заснуть. Но к утру с рукой случилось что-то уже неладное. Она опухла, и, хотя рана была у самого запястья, я не мог теперь без боли согнуть ее в локте. Не оставалось ничего другого, как обратиться к голландцу, лекарские навыки которого внушали мне большое доверие. Но по его лицу я понял, что положение с рукой куда серьезнее, чем мне казалось. Он обложил мою руку какими-то сочными листьями и велел лечь. Значит, дело было дрянь.
Итак, я занял постель, на которой еще недавно лежал Криштуфек. Само собой, она не наводила меня на веселые мысли. В полдень я почувствовал, что у меня начинается жар.
Вечером голландец примчался ко мне, точно на рысаке, и, дав мне выпить несколько глотков какого-то крепкого самогона, промыл им мою рану. Ну и жег же он ее, как адский огонь! Окунув свой нож в самогон, лекарь резко полоснул им по воспаленному месту. Мне казалось, что я сойду с ума от боли. Но, стиснув зубы, я не издал ни звука.
Благодаря этому решительному вмешательству, мне стало немного полегче. Утром руку снова задергало. Ну, что там долго рассказывать: рука у меня стала чернеть и отекла от локтя до плеча. В тот вечер возле меня собрались все буканьеры и начали что-то обсуждать с Жаком. Я заметил, как он вдруг побледнел. Когда же голландец подтолкнул его локтем, Жак решился и подошел ко мне.
— Так вот что, дружище! — хрипло начал он, стараясь не глядеть мне в глаза. — Они говорят, ты должен, если не хочешь… Видишь ли, я сам бы на твоем месте… Короче, черт побери, выбирай: либо тебе придется расстаться с рукой, либо отправиться прямо к богу в рай!
Так вот оно что!
Хотя сильный жар помутил мое сознание, однако эти слова мигом привели меня в чувство, и мне хотелось крикнуть изо всех сил: «Нет, нет, я ни за что не позволю отнять у меня руку!»
Но возражать было уже поздно. Буканьеры, хорошо понимавшие всю нелепость разговоров о подобных вещах с человеком, находящимся при смерти, сочили вполне достаточным сообщить мне о том, что ожидает меня. Охотники сразу же взялись за приготовления к операции, довольно странные, но для той глуши, в которой мы жили, по-видимому единственно возможные и правильные.
Они начали с того, что влили мне в рот невероятное количество самогона, и я мигом опьянел почти до потери сознания. Потом один из буканьеров встал на колени возле моей головы и, держа у левого виска распахнутую куртку, закрывал от моих глаз больную руку, которую другой тем временем оттянул от тела и подложил мне что-то под плечо. Затем Жак и Селим уселись каждый на одну из моих ног, на правой же руке расположился третий буканьер. Голландец скрылся за поднятой курткой.
Меня так одурманил самогон, что я даже не сознавал, где нахожусь. Но вдруг какая-то ужасная и острая боль в плече привела меня в себя. Помню одно: Жак и Селим слетели с моих ног, словно котята, — так вздрогнуло мое тело, а потом я снова потерял сознание.
Самогон, несомненно, способствовал тому, что обморок перешел у меня в длительный сон — солнце уже закатывалось, когда я проснулся. Стало быть, я проспал всю ночь и целый день. Рука у меня продолжала болеть, и я чувствовал на ней каждый палец до самого ноготка! Я с досадой посмотрел на руку и… не увидел ее! У самого плеча белел какой-то обрубок, завернутый в полотно, слегка пропитавшееся кровью.
Мне было достаточно бросить на него лишь один мимолетный взгляд, как я уже снова потерял сознание. Теперь привел меня в себя Селим, — он брызнул мне в лицо водой и приставил к моим губам чашку с самогоном.
Надо сказать, что рука у меня заживала хорошо — главным образом благодаря стараниям голландца и заботам Селима, но душа никак не могла примириться с ее потерей. «Калека! Однорукий! Калека!» — эти слова вертелись у меня в голове подобно мельничным жерновам. Пожалуй, не будь Жака, который каждый вечер ругал меня, я бы наверняка покончил с собой.
Жак, между прочим, был мастером своего дела: он мог браниться по меньшей мере целый час и никогда не повторяться. Это было, безусловно, лучше, чем если бы он жалел и утешал меня. Я не смогу повторить даже самую незначительную частичку из его ругательств. Сущность их сводилась к тому, что я — неблагодарное животное, негодяй и бог весть что еще, раз на все их заботы, хлопоты и возню с моей «лапой» я отвечаю им таким дурацким брюзжанием. Ведь они возились со мной, стараясь спасти меня вовсе не для того, чтобы я повесился у них на суку! Это я, мол, мог бы сделать раньше, — они хоть не мучались бы со мной! Ради чего тогда было бы губить понапрасну столько самогону, — ведь они могли бы выпить его сами! Какой же я после этого мужчина, если распускаю нюни из-за лишнего куска мяса, который у меня отрезали! Я просто-напросто слюнтяй, и он сам охотно пришиб бы меня.
Так продолжалось изо дня в день. Но во всех этих грубостях слышалось столько подлинного доброго желания помочь мне, поставить меня на ноги и даже столько настоящего мужского сострадания, что это действовало на меня, как целебный бальзам. Я не выдержал и расхохотался в ответ на его ругань.
До сего дня я с благодарностью вспоминаю об удивительном «заговаривании» Жаком моей болезни и мыслей о самоубийстве. Потеряв руку, я закалил свой дух и понял, что каждый должен вцепляться в жизнь подобно клещу. Когда жизнь человека висит уже на волоске ИЛИ когда он сам занес ногу над пропастью, но в последнюю минуту все-таки отдернул ее, тогда жизнь покажется ему такой удивительной и приятной, как сочный апельсин, в который вы впиваетесь зубами после длительной голодовки. Нет, она покажется вам еще милее: как прозрачный холодный ключ, который вы неожиданно найдете, когда умираете от жажды. Тут вы станете пить-пить и забудете обо всем на свете, кроме той чудесной живительной влаги, которая спасла вас от смерти. Вот такими же полными глотками вам хочется пить жизнь после того, как вы едва не расстались с ней. Теперь мне уже и в голову не приходит мысль о том, что я однорукий. Мне просто трудно представить себе, ради чего я должен покинуть этот, даже для моих старых глаз, вечно прекрасный мир.
