Василий Смирнов - Ребята Скобского дворца
— Нагулялся, Якунькин-Ванькин? — спрашивал дед, когда Ванюшка появлялся на кухне чайной «Огонек».
Спокойно примащивался Ванюшка в углу за колченогим столом у буфета, где можно было, не мешая никому, заниматься своими делами.
— Проголодался? — спрашивала мать, и перед Ванюшкой на столе появлялась тарелка с кушаньем.
В сумрачном, душном от пара и чада помещении кухни, весело пофыркивая, кипела вода в объемистом медном кубе, вмазанном в плиту; стрекотал в углу у наружной стены вентилятор; теснились застланные желтой клеенкой столы, за которыми харчевали, обедали и ужинали, постоянные «дешевые» посетители. Ванюшкин дед уже знал их наперечет, величая по имени-отчеству, рассыпая при этом скороговоркой свои прибаутки и шутки, до которых он был большой охотник.
— Петрович! — кричали ему в замасленных блузах чумазые говорливые мастеровые. — Чем кормить-то будешь?..
— Поешьте рыбки — будут ноги прытки! — отвечал, не задумываясь, дед, поблескивая стеклами очков и поглаживая свою черную бороду. — А если в кармане негусто, кушайте водичку с капустой!
— Хо-хо-хо-хо! — дружелюбно смеялись мастеровые, шумно рассаживаясь за столами и гремя стульями. — Нам что погуще да пожирнее.
Дед суетился у огромной плиты, где стояли луженые медные баки, кастрюли, пахло жареным мясом, кислой капустой, луком, еще чем-то острым, но сытным и приятным. Ловко орудуя объемистой поварешкой и большим кухонным ножом, дед без задержки отпускал подбегавшим половым обеды и порционные закуски. Тут же рядом, за стеклянной стойкой буфета, помогала ему мать Ванюшки. Чуть в стороне, за низкой дощатой перегородкой, звенела посудой рябая говорливая судомойка Аксинья.
Из кухни, за портьерами дверного пролета, виднелся большой светлый зал, уставленный столами под белыми скатертями; рядом с ним зал поменьше и бильярдная, где полновластно командовал хромой маркер Терентий.
— Ну, как дела, Ивашка? — дружелюбно спрашивал маркер Терентий, когда Ванюшка появлялся в малом зале или в бильярдной.
— Ничего! — бодро отвечал Ванюшка, заглядывая по пути в большой зал, где за чайным буфетом хозяйничал круглолицый, с наголо обритой головой и мохнатыми бровями компаньон Ванюшкиного деда Дерюгин; был он уже в летах и обладал нелюдимым характером.
В обоих залах почти всегда было шумно и людно, особенно по вечерам и в праздничные дни. Желтый махорочный дым густыми волнами застилал прокоптевший потолок. Стоял многоголосый гомон, звон посуды, бранные выкрики. Ловко лавируя между столами, с подносами и чайниками в руках носились половые.
В малом зале всю стену занимал огромный электрический оркестрион, на коричневом фронтоне которого крупно выделялась золотистая надпись: ЮРИЙ ГЕНРИХ ЦИММЕРМАН. Над надписью находился резной дубовый балкончик, на котором стоял подвижной деревянный человечек в шелковой красной ермолке и в синем шерстяном костюмчике. Половые звали этого любопытного человечка Михелем. А Ванюшка думал, что он и есть Юрий Генрих Циммерман.
Терентий наблюдал за оркестрионом, вытирал с него пыль, включал. Тогда словно гром вырывался из обширного музыкального ящика. Рассыпались серебряной трелью колокольчики, гулко звенели литавры, лились одна за другой музыкальные мелодии. А неугомонный Михель закатывал глаза, в такт музыке разводил руками и топал ногами, обутыми в черные с острыми носами лакированные ботиночки. При этом он курил, поднося к своим розовым губам длинный черный мундштук, в который Терентий часто вставлял свою цигарку или папироску.
— Пляши, немец! Крой, Матвей, не жалей лаптей! — переиначивая имя Михеля, кричали загулявшие посетители, сами прихлопывая в ладоши и притопывая.
Когда замолкал оркестрион и в чайной становилось не так шумно, Дерюгин молчаливо, выразительным жестом указывал кому-нибудь из половых на стоявший в углу на подставке возле буфета граммофон. Тот быстро подскакивал к граммофону, гремя ключом, заводил. И из глубокой пасти широченной трубы шумно, как река в половодье, текла любимая посетителями песня:
Измученный, истерзанный
Работой трудовой,
Идет, как тень загробная,
Наш брат мастеровой...
Порой чей-нибудь хмельной голос тоскливо и с неуемной силой вопил на всю чайную: «Верно-о!.. Божеская правда!.. Истерзанный!..» Грохотали, падая, стулья. Звенела сорванная со скатертью посуда. «Скандал!» — волной проносилось по чайной. Кто-то из посетителей, яростно сверкая глазами, уже бил окружающих, крушил и ломал все, что попадалось под руку.
Начиналась драка. С трудом половые выволакивали скандалиста на улицу, и в чайной снова восстанавливался порядок.
— Вот... Каждый день так, — тяжело вздыхая, говорила на кухне за буфетом мать Ванюшки. — Не этот, так другой. Не другой, так еще кто-нибудь...
Говорила она тихо, словно сама себе жалуясь. Глаза у нее становились грустными.
— Ты тоже такой же драчун будешь? — с укором спрашивала она Ванюшку, видя, как тот рвется к месту происшествия.
«Нет, не буду», — думал он и спешил отвернуться в сторону, когда на кухню чайной забегали то за пачкой папирос, то за кипятком знакомые ребята-скобари. Одни приветливо, как своему приятелю, кивали Ванюшке головой и улыбались, другие неприязненно косились на него.
Заходили на кухню за кипятком Копейка, Царь, Цветок. На них Ванюшка старался не обращать внимания. Но когда однажды на кухню с небольшим медным чайником забежала Фроська, Ванюшка, стоявший у плиты, сразу стушевался и, сам не зная почему, покраснел.
— Налей барышне, — с лукавой хитринкой в глазах сказал Дед.
Ванюшка, насупившись, взял у Фроськи из рук чайник. Возвращая его обратно с кипятком, осмелился взглянуть на Фроську. Та смотрела, чуть улыбаясь, прищурив глаза.
— Мерси, — вежливо поблагодарила она, принимая чайник, и протянула Ванюшке двухкопеечную медную монету — обычную плату.
Ванюшка взял деньги, нерешительно оглянулся на деда за буфетом и, видя, что тот занят делом, вдруг порывисто сунул обратно Фроське медную монету.
«Возьми себе! — беззвучно приказал он. — Только дружи со мной!»
Фроська вспыхнула, гордо вскинула голову и положила двухкопеечную монету на стол. Бросив на Ванюшку презрительный, укоряющий взгляд, она вышла из кухни, изогнувшись, держа перед собой на весу чайник с кипятком.
— Что, обжегся? — тревожно осведомился дед, когда Ванюшка, сморщившись и судорожно потирая руки, уселся возле буфета на свое место.
Ванюшка ничего не ответил.
ПОПРОШАЙКИПосле этого конфузного случая прошло много дней, а Ванюшка все еще не решался приблизиться к Фроське и заговорить с ней. Он подходил к забору, на котором уже стерлась знакомая надпись, но еще сохранилось проткнутое стрелой сердце. Он зорко наблюдал, как ненавистный ему Цветок в пестром малахае, с копной огненных волос петухом прохаживается возле Фроськи, оживленно балагуря с ней.
«Ишь, как Михель, кривляется, — неприязненно думал Ванюшка, удивляясь неистощимому красноречию Цветка. — Чешет языком, как метлой метет».
Говорил тот с Фроськой, наверно, по часу, если не больше. Она слушала и смеялась, а у Ванюшки и на десять слов не хватило бы решимости. Сразу прилипал язык к гортани, едва он собирался что-нибудь сказать.
— Ты умеешь зубы заговаривать? — задумчиво осведомился Ванюшка у своего верного попутчика Левки Купчика, вкладывая в слова одному ему понятный смысл.
— Они у меня не болят... — удивился тот, ощупывая свои вкось росшие зубы. — А ты умеешь?..
— Тоже нет, — с горечью признался Ванюшка. — Цветок вот умеет...
Левка так и не понял. «Брешет», — подумал он, зная, что врачебных качеств за Цветком не наблюдается.
Хотелось Ванюшке чем-нибудь отличиться на дворе. Как Серега Копейка, пройтись перед Фроськой колесом или, как маленький Кузька Жучок, выйти вперед и, сложив руки на животе, забавно пропеть песенку:
Уродился я большой,
Вот какой...
— Пошли на улицу, — нетерпеливо предлагал Купчик, видя, что Ванюшка застрял на одном месте. — Чего ты возле девчонок увиваешься? Фроську, что ли, не видал?
Суровая правда Купчика сразу отрезвляла Ванюшку.
— Пошли, — соглашался он, бросая прощальный взгляд на Фроську и продолжая удивляться красноречию Цветка.
...Как-то, побывав на улице, они заглянули в бакалейно-мелочную лавку отца Купчика. Дверь, звонком предупреждая о покупателях, пропустила друзей в небольшое полутемное помещение, перегороженное широким прилавком, пропахшее селедками и мылом. На полках лежали коробки с конфетами, папиросы, махорка; висели связки баранок, сушеная вобла. В лавке продавали всякую всячину.
— Подожди здесь, — предложил шепотом Левка, оставив Ванюшку у двери. Что-то сказав отцу, седоволосому угрюмому человеку в засаленном фартуке, он преспокойно наполнил карман семечками, взял горсть леденцов, пару пряников и снова отправился с Ванюшкой гулять.
